Всюду идёт яростная агитация за выборы в МГД, Мосгордуму. Содержания эта кампания не имеет никакого, это такой же пустой звук, как «План Путина» и прочие незатейливые поделки государственной пропагандистской машины, не затевающейся никакими мозговыми штурмами, поскольку штурмовать — с очевидностью — нечем.

Август 19-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Непреодолимый город

Москва августа 2019 года вся заляпана монотонной рекламой:

В метро, на остановках городского транспорта, в магазинах, поликлиниках — всюду идёт яростная агитация за выборы в МГД, Мосгордуму.

Содержания эта кампания не имеет никакого, это такой же пустой звук, как «План Путина» и прочие незатейливые поделки государственной пропагандистской машины, не затевающейся никакими мозговыми штурмами, поскольку штурмовать — с очевидностью — нечем.

Я — инвалид. Нас, пенсионеров и инвалидов, в городе более 3 миллионов. Этот город для нашей жизни фактически недоступен.

Вот, например, вход в нашу районную поликлинику. Указатель для входа слепых с собакой-поводырём.

Надо либо быть очень умной собакой, разбирающейся в криптограммах, либо очень зрячим слепым.

Это — справа от входа. А слева — вход для колясочников.

Пандус ведёт к прочно и наглухо, навсегда запертой двери.

Над многими автострадами города построены пешеходные галереи. Над шоссе Энтузиастов их семь. Самые высокие — над Третьим Транспортным Кольцом — на уровне пятиэтажного дома. Такие же высоченные галереи служат пешеходными переходами между станциями метро и МЦК (Московское Центральное Кольцо). Длина этих галерей впечатляет — порой это полтора-два километра. Без траволаторов (да и чёрт с ними, чай, мы не иностранцы) и без лифтов, а если лифты и есть, то не работают, почти сразу после открытия.

Миссия преодоления магистралей и ж. д. путей для нас, а заодно и для мамаш с детскими колясками, невыполнима.

Зато автомобили теперь едут от МКАДа до Мосфильмовской без единого светофора. Всё для жителей Рублевки, Барвихи и других п. г. т. чиновников-миллиардеров.

Новые станции метро гораздо глубже тех, что построены были при Хрущёва и Брежневе. Там — стандартных 36 ступенек от платформы до поверхности земли. Теперь счёт доходит до ста и более ступеней. Лифты есть — но не в селитебных районах, а, например, на станции «Славянский бульвар», ориентированной на транспортное обеспечение торговых монстров. Здесь пенсионеры и инвалиды — экзотика, да и найти этот лифт практически невозможно.

Раньше в Москве была сеть магазинов «Ветеран»: здесь по социальным картам пенсионеров и инвалидов товары продавались по сниженным ценам, а сам ритейлер получал субсидию мэрии на эти скидки — этой сети давно уже нет. Осталось немного магазинов, где микроскидки есть, но в определенные дни и часы. В аптеках существуют 5%-ные скидки, но распространяются они на самый небольшой перечень лекарств и других товаров, к тому же слабо востребованных: из 12 моих лекарств ни одно не подпадает под эти льготы, стоимость же моего пакета несколько превышает мою пенсию. В ассортименте бесплатных аптек в поликлиниках этих лекарств не бывает по принципу: все они — импортные. Бросить работу — самоубийственно. И каждый контакт Путина с Западом грозит превратиться в очередной скандал и запрет импорта медикаментов.

На заре своего правления Московский Оленевод построил у каждой станции по нескольку капитальных туалетов-автоматов, несколько тысяч сооружений: сейчас они на 99% закрыты, снесены или переоборудованы в билетные кассы: к ним забыли подвести водопровод и канализацию. Сеть советских общественных туалетов сокращена почти до нуля, новых нет, и единственный выход из этой критической ситуации — Макдональдс, потому что все остальные заведения общепита в свои туалеты посторонних не пускают, либо эти туалеты просто не работают. Для пенсионеров и инвалидов любая поездка «в город» — это ещё и туалетная проблема.

Мужик! Зря рвешься — ни один из них не работает! Ни в этом ряду, ни в ряду на горизонте.

А вот это платное антисанитарное, но спасительное явление уже почти полностью исчезло в городе.

В метро и на новых, и на старых станциях появились платные туалеты, но я ещё ни разу не видел, чтобы ими кто-то пользовался: наверно, тоже забыли подвести воду.

И до Второй мировой, и после второй в Москве строилась и существовала сеть бомбоубежищ для населения. Теперь бункеры имеются только у владельцев загородных дворцов (коттеджами их называть язык не поворачивается), но там они — строго обязательны. А городские — почти все переоборудованы.

Сауна «Трюм» на Хавской — типичное бывшее бомбоубежище.

А так «Трюм» выглядит изнутри.

Здесь я отмечал с приятелями своё 70-летие, здесь отмечу и 75-летие. Но вот в случае войны сюда я не смогу нырнуть.

Москва недоступна не только инвалидам и пенсионерам. Она недоступна и так называемым простым людям, тем, кто, собственно, и составляет большинство населения, граждан и налогоплательщиков.

Так что все мы на эти выборы, скорей всего, не пойдём —

— кого угодно, но только не нас.

Системные и комплексные представления о городе

Однажды Эзопа спросили:

— Отчего культурные растения и болеют, и неурожайные, хотя за ними нужен уход, полив и много другой возни, а дикие растут сами по себе, не болеют и обильно плодоносят?

Эзоп ответил:

— Культурные растения — пасынки земли, не она их сеяла и рожала, а потому и не любит их, дикие же растения — любимые дети земли, она их холит, кормит и оберегает безо всякого вмешательства человека.

На этом примере, собственно, и представлено основное различие между комплексом и системой.

Комплекс — исторически, естественно сложившееся сочетание тех или разнородных элементов. Система — из проектной или конструкторской, искусственно-технической действительности.

Наиболее наглядным примером комплекса является природный ландшафт, складывающийся сам собой при взаимодействии почв, рельефа, гидросети, атмосферы и биосферы.

Любая технология — от автомобильной до университетской — стремится к системности.

Есть ещё одно существенное различие между системой и комплексом. Комплекс не обязательно часть чего-то (хотя и может быть такой частью) или таксон в иерархии. Система — всегда подсистема чего-то большего. Это хорошо иллюстрируется на примере города: город как естественный комплекс может входить в состав страны, может быть вольным, свободным, и может сам создавать государства (многие европейские государства порождены городами), но город как система входит в состав государства как системы.

Существенным различием между комплексом и системой является также то, что комплекс обычно — порождение синтеза (=креативных естественных сил), а система — дитя анализа. Так технология возникает за счет членения производственного процесса на процедуры и операции.

Комплексы устойчивы и живучи по своей природе. Однако далеко не все природные комплексы отличаются особой прочностью. Есть очень хрупкие и уязвимые. Это, прежде всего, те, где естественные процессы крайне медленны. Сюда можно отнести тундру, северную тайгу, кедрачи, старых людей. Например, колея от гусеничного трактора в тундре не зарастает десятилетиями.

Можно также сказать, что комплекс — из теологического мира, где уместны онтологические вопросы: что? где? когда? почему? Комплексу ничего не надо — он живёт, не имея субъекта своего порождения. Системы живут в телеологическом мире, где господствуют деятельностные вопросы: зачем? для чего? с какой целью?

По счастью, системам свойственен процесс оестествления. В гуманитарной сфере это проявляется в традициях, ритуалах, обычаях, привычках, утерявших своё назначение, но соблюдаемых нами.

Нередко мы пытаемся представить себе комплекс как систему, обискусствить его. Самый наглядный пример — агрокультура. Естественный пастбищный комплекс жвачных мы обискусствляем: пастухами, собаками, дойками, кормами, кормовыми добавками и прочими акссесуарами, стадам в национальном парке Серенггети излишними. Процессы оестествления систем и обискусствления комплексов приводят к формированию кентавр-объектов техно-природного и природно-технического содержания.

Комплексность выступает не как некая гармония и пропорциональность, понятия, скорее всё-таки эстетические, нежели экономические, а как мера хозяйственности и воспроизводственности, не требующая дополнительных искусственно-технических усилий, возникающих и существующих достаточно естественно, как естественны дегустационные залы и бары при винодельнях и пивоваренных заводах, демонстрации мод при ателье кутюрье, книготорговля при книгоиздательстве и торговля/прокат спортивного инвентаря на горнолыжных курортах, проституция при игорном бизнесе.

Вслед за У. Изардом можно сказать, что мера хозяйственности не всегда или даже почти никогда не имеет количественных оценок и смысла в них. Так в луговом ландшафте «поголовье» мятлика лугового нестрого коррелирует с «поголовьем» вьюнка или мышиного горошка, численностью дождевых червей и плотностью мотыльков — важно, чтобы они, как и все остальные компоненты комплекса, присутствовали, в отличие от системы, где численный состав строго регламентирован.

Весьма дорога мысль о. Сергия Булгакова («Философия хозяйства») о том, что хозяйство — средство достижения человеком бессмертия. Это достигается процессом просьюминга (Тоффлер), «протребления». В этом смысле семейное воспитание и образование совершенно подобны хозяйству. Комплекс характеризуется живучестью.

Этому стремлению к бессмертию комплекса системность противопоставляет ценность монотонности, заточенной на достижение цели каждой данной системы. Эта монотонность выражается, в частности, в том, что в культурном поле беспощадно уничтожаются «сорняки» и так называемые «вредители сельского хозяйства», которым, строго говоря, тоже хочется есть и жить. Система монотонна ещё и потому, что стремится к эффективности (результативности) и рациональности (оптимальности).

Системность есть мера управляемости. Всякое управление по природе своей рефлексивно и, в частности, ни один мэр не имеет право на собственное мнение, инициативы и самостоятельные решения — он лишь исполняет волю своих избирателей горожан, если он — исполнительная власть. Рефлексивная составляющая управления и идеи городского самоуправления (муниципализации как самоуправления свободным городом, обладающим политической, финансовой и хозяйственной субъектностью). Местная самодеятельность, самоорганизация и самоуправление, субъекты городского и местного управления и самоуправления.

Согласно Ф. Фукуяме, самодеятельность, самоорганизация и самоуправление наиболее быстро и эффективно складываются в случае угроз, затруднений и в витальных ситуациях, в сфере досуга и местных праздников, а также в воспитании детей младшего возраста, при этом решающее значение имеют социокультурная, включая уровень образования, и имущественная однородность местного общества. Профессиональная, конфессиональная и этническая однородность особого значения не имеют, однако эмпирически замечено: чем выше уровень доходов населения, тем позитивней местные инициативы, тем более местная община склонна к самодеятельности, самоорганизации и самоуправлению. Грубо выражаясь, голодранцы, люмпены и пролетарии готовы только к пьяным дракам и насилию. Имеет значение также размер территории и численность населения: чем больше территория и численность, тем слабее связанность в общине.

Обычно первыми проявляют себя праздничная и детская самодеятельность (маленькие частные детские сады, детские и спортивные площадки, праздники улиц и кварталов). Вслед за этим разворачивается политическая, хозяйственная, коммерческая и т.п. самодеятельность.

В советский период социальная политика строилась на создании и поддержании социальной неоднородности, дабы затруднить или сделать невозможными социальные процессы самодеятельности, самоорганизации и самоуправления. Так называемая точечная застройка заметно усилила социальную разобщённость на местном уровне.

Развитие местной самостоятельности приводит к тому, что реальными субъектами городской жизни становятся сами горожане, а также девелоперы как предприниматели и инвесторы. При этом архитектор-градостроитель теряет свой суверенитет и приобретает функции сервиса, схожие с теми, какие выполняют сантехники, мусорщики, озеленители, полицейские, дворники и клининговые службы. То, что наворочено в Москве архитекторами-варягами, никак не вытекает из потребностей и желаний горожан.

Одной из наиболее жгучих проблем местного самоуправления является превращение городской среды «чужого среди чужих» в среду «своего среди своих».

Безусловно управляемы и проектируемы городская планировка, градостроительство и архитектура, прежде всего зонинг и нормативная база. Управляема и проектируема городская инфраструктура, в первую очередь, водоснабжение, энерго- и топливоснабжение, канализация и утилизация городских отходов, улицы, дороги, тротуары, паркинги, велодорожки, городской транспорт общего пользования и дорожно-транспортное движение. Лишь отчасти управляемы и проектируемы такие сферы, как образование, здравоохранение, культура, благоустройство, озеленение и экологическая защита. Совершенно неуправляемы и непроектируемы нравы и обычаи, традиции, история, культурные и духовные ценности, связи, отношения, коммуникации, неформальная сфера жизнедеятельности и т.п. В целом, управляемого в городе гораздо меньше, чем это принято считать, и гораздо меньше неуправляемого.

В заключении — несколько идей, предложений и ожидаемых трендов:

Комплекс «жильё-бизнес» как предстоящий тренд городской среды

Развитие занятости фриланс, нарастающие проблемы и трудности внутригородского транспорта, внедрение Интернета и заметная интеллектуализация занятости приведут к совмещению жилья и бизнеса. Это предполагает разноуровневость жилья-офиса, а также освоение для целей бизнеса крыш (создание пентхаузов) и подвалов, оборудованных под комфортное рабочее место и офис.

Уникализация среды как антисистемный тренд.

Рост благосостояния населения — а такое в перспективе следует предвидеть — породит требования на уникализацию жилой среды (а не только жилья) при соблюдении требований комфорта. Цениться будет не только и не столько дорогое жильё, сколько уникальное.

Инфраструктура и сервис, инфраструктурный сервис.

Современная архитектурно-градостроительная действительность такова, что уровень эксплуатационного сервиса заметно отстает от развития и качества жилищной и городской инфраструктуры. Образно говоря, мы живём в пятизвёздочном отеле, но с туалетом во дворе и без горничной. Инфраструктура должна быть избыточной, чтобы всегда имелся резерв роста, развития и расширения. Инфраструктурный дефицит порождает сервис, тем более неэффективный, чем острее этот дефицит.

Понятие перисферности как формирование «личного космоса» человеком.

Если в настоящее время основным индивидуальным социальным движением является лифтинг, продвижение наверх (вверх по образовательной лестнице, вверх по карьерной лестнице, вверх по культуре, вверх по семейному статусу, вверх в профессиональном сообществе и признании, вверх по зажиточности, богатству, владению имуществом и недвижимостью, вверх по лестнице власти, славы, популярности и т.п.), то в обществе отдаленного будущего это же движение станет горизонтальным, и успех будет определяться тем, как далеко и в каких сферах жизни распространяются коммуникации и влияние того или иного индивидуума, насколько гетерохронен, гетерогенен и гетерархирован, а, стало быть хаотичен («3г-хаос») его мир и насколько он смог его упорядочить («окосмичить») и образумить силой собственного интеллекта, прежде всего, интеллехией понимания (= насколько ему самому и окружающим понятен созданный им космос). Социальной характеристикой человека станет его перисферность — созданный и постоянно трансформируемый им мир коммуникаций, связей и влияний. Перисферность станет мерилом успеха и даже осмысленности существования большинства.

Протестным, оппозиционным течением этому мейнстриму станет аристократия молчания, откровенное меньшинство общества.

Средствиальность как человечность

Средствиальность — то, что, помимо других факторов, сделало нас людьми: мы, лишённые острых зубов, шкуры и шерсти, когтей и прочего подобного, стали находить себе самые разнообразные средства, а, возможно, само освоение этих средств привело к тому, что мы потеряли шкуры, когти, шерсть и все прочие звериные приметы — who knows?

Важно, что эти средства захватили весь универсум существования человека: обувь, а затем одежда заменили нам шкуру и шерсть, палки, камни, каменные ножи и тому подобное — мускулы, нюх — собаки, скорость перемещения — лошади, плоты и лодки и т.д.

Важным шагом средствиальности стало отчуждение этих средств, перевод их из орудий в инструменты, из неотчуждаемых средств к отчуждаемым и передаваемым. Поистине это оказалось революционным шагом, так как потребовало не только передачи средств, но и передачи знаний и умений пользоваться ими: появилась необходимость обучения.

Собственно, вся последующая всемирная история может быть представлена как инструментализация средств и тотальное развитие образования и профессиональной подготовки, чем далее по шкале времени, тем интенсивней, разнообразней и тотальней. Практически мы все орудия как средства превратили в инструменты.

И тем совершили чудовищную ошибку в своей культурной, искусственной эволюции: мы теряем и утрачиваем способность использовать себя в качестве своего средства.

Мы доверяем ракетам и самолетам наши перемещения, недоступные нам как физическим, природным существам — и это, конечно, здорово и великолепно. Мы доверяем компьютерам способность удерживать и хранить информацию в объёмах, человеческому мозгу недоступных — это, разумеется, превосходно, но… мы пошли и идём дальше: мы начинаем доверять свои чувства — не физические, а интеллектуально окрашенные — эмоции и сантименты, мы начинаем складывать с себя творческие полномочия и складируем их в местах отхожих и доступных, мы попросту перестаем быть самими собой.

Осталось совсем немного сфер и уголков, где мы ещё плохо инструментализированы: посмотрите на вокальные и балетные техники, живописные и поэтические техники, шахматные и философские техники — нас, людей, и нашего, человеческого, почти не осталось в них.

И мы стремительно продолжаем этот суицидальный путь, приступили к цифровизации себя и своих средств. Более всего это потрясает в образовании, науке и культуре: мы забываем, зачем этим занимаемся, ведь результаты этих занятий, отцифрованные, добытые цифровизационными средствами, улучшают не нас, а эти инструменты, мы же, если и изменяемся, то только в одном направлении — мы становимся диджитабельными.

Это очень грустное предположение, но, кажется, мы оставили себе пока не отдираемое от нас средство — мышление. Оно смотрится всё более редким, экзотическим и необычным в безмысленном мире двоичности, но только здесь мы сохраняем крохотный островок человечности.

Так играйте своим умом, играйте в свои мысли, пока умеете еще делать это, спешите думать, рисовать в своём воображении, выражать себя словами и образами — может быть, это — ваше последнее и единственное спасение теперь.

Идея

С некоторой робостью подступаю я к этой необъятной и сложной теме, которая так необходима нам. Тут имеется несколько сложностей и самая тяжелая — не впасть в словарность, в энциклопедичность — необходимо сразу оговориться, что речь всё время будет идти о незнаемом и непонимаемом, а потому, хотя текст и написан будет в изъявительном наклонении, читать его как утвердительный не сто́ит.

Вторая трудность связана с Платоном и Росцелином.

Мы все — в той или иной мере — платоники и идеалисты, в том смысле, что мы все — в той или иной мере — онтологи, для нас картина мира важнее техники её написания. А, следовательно, для нас «идеи прежде вещей», хотя бы в потаённых глубинах нашего сознания, ведь вещающий мир не так интересен и загадочен, как молчаливый Универсум, таящий свои бесконечные тайны и недомолвки.

Но, начиная с конца 11 века, с Росцелина мы стали номиналистами: что не поименовано, то не существует (этот догмат европейской школы мышления непонятен и смешон на Востоке). Росцелин ценой церковного проклятья опроверг Платона и утвердил «вещи прежде идей». За ним потянулись францисканцы и Оккам, за ними — мы все.

И так и пребываем в этой онтологической раздвоенности, признавая/не признавая оба утверждения и путая самих себя: желаем мы одного, а требуем от себя противоположного.

Изначальная идея

Меня восхищает изначальный смысл слова «идея» как отглагольная форма «видеть»: это так просто, очевидно и убедительно! Видение, в отличие от смотрения, не физическое, а интеллектуальное усилие. Идея — это вид (акт и результат видения) вещи. Мы, как и прочие существа, наделённые зрением, смотрим на явленное нам, отражённое благодаря глазам в нашем сознании более или менее адекватно этому явлению. Но, помимо этого, люди могут ещё и идеализировать видимое ими, видеть суть видимого. Тут очень важна грамматическая составляющая понятия «суть»: это — множественное число третьего лица глагола «быть» в настоящем времени — «они суть». Мы грамматически признаем, что смотрим на одно и то же «одинаковыми» глазами, но видим разное, поскольку презенс глагола «быть» («он, она, оно есть») — производное от «истины». Человеческая, гуманитарная и гуманистическая истина всегда множественна и тем отличается от Божественной, которая признаётся единственной, но, между прочим, также множественна, просто в силу множественности вероучений и религий.

Присущая только человеку интеллектуальная способность видеть (это исчерпывающе описано Галилеем) подразумевает, что каждый вправе видеть и видит своё, более или менее уникальное и, в силу этого, поразительное и изумительное для остальных и других. Способность выразить увиденное и есть, по-видимому, тот самый талант, что дан каждому из нас, есть, совершенно точно, наша творческая способность.

Но и это неоднозначно: можно видеть и творить зримое остальными, социокультурное (и это условно можно называть креативной деятельностью), а можно видеть и творить из незримого универсально-духовного пространства (и это можно условно называть эвристической деятельностью), а ещё можно понимать различия между этими двумя видами творческой деятельности — внутри себя и внешним образом (и это можно условно называть мистической деятельностью).

К концу 14 века идея идеи сложилась как «архетип, понятие вещи в разуме Бога». Субъективация как столбовая дорога европейской философии придала понятию «идея» в начале 17 века новое значение — «ментальный образ или изображение», хотя эта традиция тянется с античных времён: греческое слово ennoia первоначально означало «акт мышления». В этом смысле «идея» синонимична «мысли», хотя для меня мысль — это ухваченный человеком фрагмент объективно существующей идеи, фрагментарная субъективизация идеи, коль скоро идея во всей своей полноте человеку недоступна. Важно подчеркнуть, что из этого представления 17-го века об идее вытекает признание объективного существования и Разума, и мышления как формы существования Разума, универсумально-духовного, а, следственно, и вне-пространственно-временного.

Именно с 17-го века, благодаря работам и мыслям Галилея, Декарта, Локка, а в 18-ом веке Беркли, Юма, Канта утвердилось представление об идее как «концепции чего-то, что должно быть сделано; концепции того, что должно быть, отличное от того, что есть», от наблюдаемого.

Зафиксированная идея, Idée fixe позволила различать акт и факт как зафиксированный акт: доказано, что ежедневно сквозь каждого человека проходит около 3 миллионов разных актов, из которых он ощущает и замечает не более 3 тысяч (0.1%), а в состоянии зафиксировать максимально не более 30 (0.001%), ведя дневник или другие формы записи этих фактов.

Бытовые выражения «по идее», «у меня возникла идея» и тому подобное есть такая же профанация, как и произнесение имени Бога всуе.

Идеал

Идеал — онтологический феномен идеи, лишённый логики и техники (а заодно и целей) порождения, топики (уместности, ситуативности, пространственной и временнòй определенности).

Идеал по принципу всегда прекрасен — недалеки времена, когда эстетика станет основным содержанием образования, поскольку только красота вечна и бесконечно глубока.

Идеал всегда возвышен над равниной и низиной бытия. На этой идее, идее возвышенности идеалов многое держится в этом мире, в мире людей, например, само образование (смотри схему акта образования), рыночный механизм ценообразования (смотри схему рынка) и т.д.

Идеи и идеалы позволяют нам выцеживать из мутного потока бытия кристаллы и самородки существования — бытия по сути.

Идеирование (ideat, ideating)

Порождение идей — не более, чем метафора: мы их не порождаем, мы их вылавливаем из мира идей. Именно поэтому одна и та же идея может залетать в головы, расположенные далеко друг от друга и не знающие друг друга. И сюда же — нас это всегда сильно удивляет и радует, потому что свидетельствует об истинности «нашей» идеи: уникальна и единична только дурь.

Идеирование-либо сродни мышлению, либо и есть само мышление, по природе своей спекулятивное и неспособное, в отличии от думания, существовать уже существующим — оно может только осваивать новые и новые идеи и их фрагменты. Мышление — это путешествие в неизвестном направлении и не знающее возвращения, поскольку кумулятивно: невозможно освободиться от освоенной и покорённой мысли, постольку поскольку, кажется, это не мы покоряем новые идеи, а они нас.

Идеография

Описание идеи может осуществляться самыми разными способами. Методологи освоили схематизацию как способ описания идей и мыслей, идеирования и мышления. Конечно, это простое и грубое, до убогости описание. Гораздо богаче идеография художников, композиторов, скульпторов, архитекторов.

Идеология

Особая форма идеографии — идеология, словесное описание. Поэты, писатели, мыслители, философы — вот, чьё это средство. Так как мы мыслим словами, то идеология — самая адекватная и точная форма идеографии.

Понятие «идеология» сформировалось в конце 18 века (Д. де Трейси) как «наука идей» и «философия разума, получающего знания из чувств, а не «сквозь вещи», как это делается в метафизике и феноменологии.

Как социо-культурное явление идеология — продукт Великой Французской Революции. Обычно идеология понимается как «предписывающая доктрина, не подкреплённая рациональными аргументами» (Д. Рафаэль «Проблемы политической философии», 1970). Благодаря К. Марксу (прежде всего его «Немецкой идеологии») и К. Мангейму («Идеология и утопия») идеология стала предельно политизирована, порой — запредельно (коммунистическая и фашистская идеологии).

В середине нулевых я, вернувшийся из Америки и слегка подпорченный, имел сомнительное удовольствие выслушивать разглагольствования лидеров только-только возникшей «Единой России», которые совершенно искренне, на грани цинизма, называли свою партию партией власти, потому что сначала захватили власть, а потом придали ей организационную форму партии. Они даже не понимали (и до сих пор не понимают), что это — надругательство над здравым смыслом и понятиями «политика», «власть» и «партия».

На одном из своих первых съездов они решили напрочь отказаться от партийной идеологии на том основании, что идеология нужна для захвата власти, а они её уже и так захватили — и всё это на полном серьёзе и не моргнув глазом.

Более всего меня тогда потрясла их убеждённость в том, что они будут партией власти до 2034 года, «а больше нам и не надо». И ведь, пожалуй, так и будет, к тому всё и идёт.

Идеологизация

Экспансия идеологии на все остальные стороны общественной жизни: на образование и воспитание, на просвещение, культуру, философию, науку, искусства, армию, систему управления и государственные механизмы и институты власти, сферы производства, обращения и потребления, религию и веру, экологию, общественные отношения.

Пережившие советскую историю должны и обязаны хорошо помнить средства и результаты идеологизации, хотя бы из профилактических соображений. Пройдёт ещё много времени, прежде, чем моя «Небольшая советская энциклопедия» начнёт восприниматься как документ деидеологизации.

От чего пришлось отказаться методологам в человеке?

Методология, даже если бы сильно хотела этого, не может отказаться от проблематики, связанной с человеком — и в силу своей связанности с философией, и просто по своей гуманистической направленности.

Можно выделить две основные методологические школы: Г.П. Щедровицкого (50-55% методологического «рынка») и В.А. Лефевра (2-3%), а остальное — симуляции, профанации и самозванство, контрафакты и фальшивки, замешанные бог знает на чем, либо вообще фантазийные продукты типа «разделения труда» П.Г. Щедровицкого. В дальнейшем речь будет идти только о школе Г.П. Щедровицкого, которую условно можно назвать методологией мышления, и школе В.А. Лефевра (методология сознания).

Редукция — нормальный ход теоретизирования и идеализации, освоенный и описанный ещё Галилеем. Вырабатываемая в ходе редукции модель зависит, таким образом, не от материала и его организованности, а от замысла редукциониста: из одной и той же глыбы мрамора у одного получилась «Пьета», а у другого «Девушка с веслом».

Понятно, что каждому из двух названных методологов пришлось редуцировать в человеке разное, во имя:

Цели редукции	Г.П. Щедровицкий	В.А. Лефевр
Ядерная редукция	Человек как носитель мышления	Человек как носитель сознания
Рамочная редукция	Человек как актор деятельности/мыследеятельности	Человек как носитель совести
Средствиальная редукция	Рефлексия мышления (мышление мышления)	Рефлексия сознания (рефлексивное управление)
Коммуникативная редукция	Деятельность как система (системо-мыследеятельностный подход)	Индуктивный контур с Навигатором/космическим разумом

Несколько тезисов о методологии мышления:

Строго говоря, мышление — всего лишь верхний слой мыследеятельности. Здесь сосредоточены логики и онтологии, мировоззрение, знания, упакованные в предметные кортежи знаний, топика и топография мыслительного пространства. «Мышление так же редко среди людей и так же им нужно, как танго лошадям» — это горестное, но честное признание Г.П. Щедровицкий любил повторять при каждом удобном случае, что свидетельствует: человеку мышление и вся мыследеятельность присуща в самой мизерной мере и очень небольшому числу особей, скорее изгоев, чем избранных.

В рамках деятельности/мыследеятельности формируется целеполагание и самоопределение деятеля, его позиция, его намерения и ожидания. Здесь же сосредоточен весь арсенал коммуникативных средств (языки, речь, схематизации и т.п.).

Методология мышления оперирует прежде всего средствами: методами и способами, орудиями и инструментами, приемами, процедурами и операциями — чем богаче и разнообразнее арсенал средств, тем богаче методолог и его методологическое содержание.

Наконец, коммуникативная редукция исходит из фундаментального допущения о системности, о том, что и человек, и мыследеятельность системны, то есть представляют собой искусственно-техническую конструкцию, такую же неистребимую и жизнестойкую, как и комплекс, естественно, исторически складывающееся сочетание и единство. Весь пафос методологии Г.П. Щедровицкого можно свести к признанию человека и деятельности как искусственно-технической конструкции. Человек — Голем и гомункул, сказал бы средневековый Г.П. Щедровицкий. Но именно по этому пути и пошло современное человечество со своими биороботами, киборгами и клонами.

Методология сознания строится из предположения, что как сознательное существо человек не уникален: сознанием обладает не только всё живое, но даже и не живое, правда, в микроскопических, гомеопатических дозах.

При этом основной объем сознания занимает совесть: как область совместности с Внешним, например, Богом или Космическим Разумом, или… и как способностью различения Добра и зла, то есть этической универсалией, выражаемой в том числе нравственным императивом Канта и его производными (правило Гилеля, этика буддизма и т.п.).

Рефлексия сознания не выходит за пределы сознания, а потому и возможно рефлексивное управление:

я думаю, что он думает, что я думаю.

Рефлексия сознания обладает возгонкой, недоступной для рефлексии мышления: все случаи сумасшествий, происходивших и происходящих в организационно-деятельностных играх (ОДИ) есть несчастные попытки совместить рефлексию мышления и рефлексию сознания. Крыша едет так быстро, что за ней никак не угнаться.

Если мышление индифферентно к сознанию, то сознание, помимо всего прочего, выполняет определенную функцию относительно мышления, оно, точнее, совесть, не позволяет мышлению своеволие и служение злу. Чтобы мыслить зло, например, планировать войны, изобретать и применять яды и т.п., прежде всего, необходимо избавиться от совести и потерять связь с Богом.

Теперь становится более или менее понятным, от чего пришлось и приходится отказываться методологии в человеке.

С откровенным сожалением Г.П. Щедровицкий вынужден был отказаться от идеи Бога:

— это и выпендрёжно, и диссидентно, но отказ от атеизма превращает сильную и яркую антикоммунистическую позицию в невыразительную и слабую а-коммунистическую;

— Бог не логизируем и не рационализируем, более того, Он совершенно неуместен в деятельности.

Отказ от Бога в человеке — самая мощная редукция методологии мышления, хотя и вынужденная.

К другим отказам, которые по сравнению с этим можно считать мелочью, относятся:

— человеческие эмоции и чувства вообще (неоднократно подчёркивалось самим ГП, что там, где начинаются эмоции, кончаются мышление и коллективная мысле-деятельность);

— ценность одиночества, поскольку это не совместимо с коллективностью мысле-деятельности;

— примат спонтанности и непредсказуемости человека самому себе.

Последние две редукции присущи и методологии сознания, которая вполне, хотя и неявно допускает идею Бога, но, как заметил В. Павлов, не оставляет места дьяволу.

Эта методология оставляет за человеком право на чувства и эмоции, но зато лишает его права на множественность выбора и решений: считается, что выбор по совести — единственный и однозначный.

Очевидный критерий — не истинности, но правдоподобия — относительно человека заключается в простом тесте: узнаем ли мы в той или иной модели себя? В конце концов, мы ведь не куски железа, которым всё равно, в какой идеальный объект их превратил Галилео Галилей, и нам вполне хватает иронии и рефлексии оценить по достоинству редуцированную модель человека, если мы относим себя к этому классу существ.

Зачем мне нужен человек? Кто я?

За тридцать компьютерных лет у меня накопилось сотня текстов на эту тему, а, может, и больше сотни, но и в докомпьютерную эпоху эта тема была для меня очень важной, хотя те тексты практически ни один не сохранились. Помню, в середине 80-х это были «Завещание», «Приговор», «Ойкумена» — из крупных, были и мелкие тексты, были и в 70-е, и в 60-е и даже раньше, были всегда.

Наверно, я — не единственный, кто потратил всю жизнь на размышления о человеке, таких как я, наверняка больше, чем тех, кто искал не человека, а Бога. Просто они сумели сложить из своих поисков религии и богословия, а человекословия так и не сложилось, хотя текстов о человеке заметно больше, чем о Боге.

Системообразующим фактором потока размышлений о Боге стало формирование учений — индуизм, буддизм и многочисленные ветви от него, иудаизм и основные ветви от него — христианство и ислам. То же можно сказать и о направлениях поганизма, язычества.

С человеком ничего подобного не случилось:

— не возникло материальной культуры: храмов, прежде всего, иконописи, в человеке всегда подчеркивалась его божественность (чаще всего, святость), а не собственно человечность, его вторичность, производность относительно Бога;

— не возникло учений, которые объединяли бы вокруг себя людей (религия дословно — переобъединение людей под ту или иную идею/идеологию).

Учение о человеке и сам человек всегда ускользали от общепризнанности — и продолжают ускользать именно в силу вторичности человека и по отношению к Богу, и по отношению к культуре, и по отношению к природе и Космосу, и по отношению к другим людям, от примитивного социума семьи до человечества. «Человек — это место встречи» (Рикёр) — и не более того. Эта функциональность человека оскорбительна ему. Каждый из нас — ни для чего. И я сам — ни для чего и уж, конечно, не для себя. Я сам себе совершенно не нужен и откровенно противен, презрителен, почти невыносим.

Человек уклоняется и скрывается от своей онтологической определённости. Да, я с интересом читаю работы В. Лефевра («Алгебра совести», «Конфликтующие структуры» и другое) — но это не про меня. Да, в диалогах Платона есть много о человеке, но очень мало — обо мне, как и у Канта, и у Ницше, и у Гуссерля, и у Хайдеггера, и у всех других. Я, находясь в восхищении от этих мыслителей и философов, упорно не отношу их мысли и представления к себе. И вся статистика, вся социология, вся психология — не обо мне, не про меня, не для меня. Единственное исключение из всего этого ряда — Достоевский. Тут — всё об мне, про меня и для меня. Но что это «всё», Достоевский не открывает и не в состоянии сказать, потому что оно — не сказуемое, не выразимое, сокровенное, хранимое каждым из нас в казематах своей души, в душематах, не имеющих ни входа, ни выхода, тонущих в непроницаемом мраке. И туда кого-то допустить? даже себя?

Как это мучительно!

Я — совсем не то, что кажется окружающим и мне самому, я — совсем не то, что вылетает, выкрикивается и вышёптывается из меня наружу. Порой мне кажется, что настоящий я начнётся проклёвываться из меня только после моей смерти, не сразу, а пролежав долгую-долгую зиму в молчаливом беспамятстве, в немоте небытия. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн, 12.24, Ф.М. Достоевский, эпиграф к «Братьям Карамазовым»). Меня этот стих потрясает — и в Евангелии, и в «Братьях Карамазовых», этот роман я считаю духовым завещанием писателя, который наконец сказал всё… всё, что мог, но не всё, что нам и мне надо. Потому и не приемлю я бесконечное завещание старца Зосимы — оно не про человека и не человеку.

Человек, мой человек, человек по имени я, несёт в себе тайну своего существования и присутствия, онтологическую тайну и ситуативную тайну своей уместности в этом мире.

Конечно, можно утешать себя мыслью: прожил жизнь не зря, потому что всю её потратил на поиски человека, но — а вдруг всё-таки зря, потому что так ничего и не нашёл? И теперь, на самом склоне лет, на конусе выноса, должен признать, что не знаю, зачем мне нужен человек и кто я?

Продолжение