Александр Левковский: От «Одного дня…» до «Двухсот лет…» — Глава 1

Loading

Упорное желание Солженицына убедить читателей «Одного дня», что евреи преимущественно сидели в лагере на придурочьих должностях, тем более необъяснимо, что он, явно противореча самому себе, приводит массу реальных примеров из реального ГУЛАГа, свидетельствующих о прямо противоположном.

От «Одного дня…» до «Двухсот лет…»

(Евреи в произведениях Александра Солженицына)
Главы из книги
Авторский перевод с английского

Александр Левковский

Продолжение. Предисловие

ЛевковскийГлава 1. Лагерный придурок Цезарь Маркович

«Придурками называли заключённых («зэков»), которые смогли получить привилегированные работы в лагере. Они были презираемы другими заключёнными.»
Едвард Ериксон. Сокращённый англоязычный перевод «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына

Первая книга Александра Солженицына, «Один день Ивана Денисовича», была опубликована в 1962 году.

Западному читателю невозможно даже представить себе громоподобный эффект, произведённый этой повестью не только на читающую публику в Советском Союзе, но буквально на каждого человека в этой огромной стране, включая тех, кто вовсе не привык к регулярному чтению. Люди стояли терпеливо в длинных библиотечных очередях, ожидая своего шанса прочесть это поразительное повествование — прочитать тут же, в библиотеке, безо всякой возможности взять книгу домой, так как количество экземпляров было ограничено, а библиотечная очередь была огромной.

Голубые книжки журнала «Новый мир», где повесть была впервые напечатана, одалживались счастливыми обладателями только родственникам и лучшим друзьям — как правило, лишь на день, не более. Я вспоминаю, что мне удалось, после двухнедельного ожидания, заполучить изрядно потрёпанный заветный экземпляр всего лишь на восемь ночных часов — со строгим наказом вернуть журнал ровно в семь часов утра…

Зэки в каторжных лагерях передавали друг другу слухи об этой повести и платили караульным значительную сумму, чтобы заполучить «Ивана Денисовича» в лагерную «зону». Там они бережно помещали книгу в стальную обложку и бросали жребий — кто из них будет первым читателем, а кому придётся ждать неделями и даже месяцами, чтобы прочитать это удивительное повествование.

Было ли когда-либо в истории такое полное и необъятное признание достоинств литературного произведения!?

И не должно быть никакого сомнения, что это признание было заслуженным! Повесть была художественным шедевром в полном смысле этого слова. Её русский язык был сжатым и в то же время изумительно выразительным. Картина сталинского каторжного лагеря, затерянного в бескрайней замороженной казахской степи, была показана с завораживающей правдивостью. Солженицынские герои, большей частью, невинные жертвы, были показаны автором умело, сдержанно и с литературным достоинством. С первой страницы, углубляясь в повесть, читатель чувствовал нарастающую симпатию и сочувствие по отношению к героям, чья жизнь была цепью невиданных лишений.

Кем же были герои этой повести?

Это были русские: Иван Денисович Шухов, бывший красноармеец, ложно обвинённый в шпионаже; его бригадир Тюрин, отсидевший девятнадцать лет в тюрьмах и лагерях; Буйновский, недавний блестящий морской офицер; Фетюков, в прошлом — важная шишка в иерархии советской власти.

Это были западные украинцы: молодой Павло и шестнадцатилетний Гопчик, брошенные в каторжный лагерь за их вооружённое сопротивление наступающей Красной Армии.

Это были латыши и эстонцы, венгры и румыны…

И был среди них также и еврей — Цезарь Маркович, бывший кинорежиссёр, который, как пишет Солженицын, «картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как его посадили…». Но был ли он на самом деле еврей? Солженицын — явно преднамеренно! — не определил для читателя национальность Цезаря, а написал расплывчато:

«В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган — не поймёшь».

Но для опытного глаза советского читателя тут не было никакой расплывчатости: имя и отчество Цезаря были достаточными основаниями для определения его национальности. (Кстати, сорок лет спустя, в своей книге «Двести лет вместе», Часть 2-я, глава 20-я, Солженицын решился в конце концов признать, что Цезарь действительно был евреем).

Солженицын, маскируя национальность Цезаря, явно не хотел, с одной стороны, быть обвинённым в антисемитизме; но, с другой стороны, он чувствовал, что никоим образом не может предназначить особую роль и особое положение среди зэков кому-либо, кроме еврея! А это положение, и эта роль были стереотипно еврейскими как в глазах зэков, так и в глазах большинства советских людей-то есть, в глазах будущих читателей его повести!

Это было положение лагерного придурка!

Вдумайтесь! — среди сотен голодных каторжан Цезарь был одним из немногих, поглощавших белый хлеб, сливочное масло и колбасу. Среди сотен зэков, ломавших спину в жуткий мороз на невыносимой работе, он был одним из немногих, сидевших в тёплой конторе, в комфорте и безделье… На протяжении всей книги богатый (дважды в месяц получавший продуктовые посылки) Цезарь действовал в роли фактического босса по отношению к главному герою повести, Ивану Денисовичу Шухову. Это была первая, но далеко не последняя, попытка Солженицына определить русско-еврейские отношения в его произведениях как отношения босса и подчинённого.

И, как правило, боссом был еврей, а подчинённым — русский…

* * *

Эта повесть содержит одну особенность, ускользнувшую, мне кажется, из поля зрения критиков. Если мы рассмотрим детально весь набор персонажей «Одного дня», то мы обязательно придём к выводу, что, помимо Шухова, только Цезарь должен быть причислен к главным действующим лицам. Попробуйте убрать его из повести — и вся тщательно разработанная структура произведения неминуемо рухнет. А вот если из повествования убрать, скажем, Алёшку-баптиста, глухого Сеньку Клевшина или погибающего от голода Фетюкова, то текст, разумеется, пострадает и лишится многих отличных художественных деталей, — но не погибнет. Солженицын построил повесть таким образом, что значительная часть действия покоится на взаимоотношении этих двух главных персонажей — еврейского господина Цезаря Марковича и русского прислужника Ивана Денисовича Шухова… Вот несколько примеров из повести:

… Ранним тёмным морозным утром, перед выходом на ежедневную каторжную работу, Шухов замечает в толпе зэков Цезаря, курящего сигарету. Солженицын пишет:

«… У Шухова ни табачинки не осталось, и не предвидел он сегодня прежде вечера раздобыть — он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас был этот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама…»

Шухов шагнул ближе к Цезарю.

«… Цезарь повернулся к Шухову и сказал: «Возьми, Иван Денисыч!». И большим пальцем вывернул горящий недокурок из янтарного короткого мундштука. Шухов встрепенулся (он и ждал так, что Цезарь сам ему предложит), одной рукой поспешно благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб не обронить. Он не обижался, что Цезарь брезговал дать ему докурить в мундштуке (у кого рот чистый, а у кого и гунявый), и пальцы его закалелые не обжигались, держась за самый огонь… М-м-м-м! Дым разошёлся по голодному телу, и в ногах отдалось и в голове».

Эта утренняя встреча Шухова с Цезарем задала тон всем взаимоотношениям «богатого» еврейского босса Цезаря и русского прислужника Шухова на протяжении всей повести. Путём подкупа Цезарь смог обеспечить себе ряд привилегий, немыслимых для простого зэка. Он носит запрещённую байковую рубаху («И как Цезарь на руки раздобыл своё бельё тёплое? Наверно, подмазал в каптёрке личных вещей, откуда ж?»); он, типичный лагерный придурок, сидит в тёплой конторе, выполняя несложные обязанности помощника нормировщика, пока Шухов и остальные зэки 104-й бригады ломают спины на каторжной стройке; у него даже есть новая меховая шапка («… Тоже вот и шапка. Кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскую шапку. А с других даже обтрёпанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха.»).

А вот верный слуга Шухов приносит Цезарю в контору его обеденную кашу:

«Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху… Постоял Шухов ровно сколько прилично было постоять, отдав кашу. Он ждал, не угостит ли его Цезарь покурить. Но Цезарь совсем об нём не помнил, что он тут, за спиной. И Шухов, поворотясь, ушел тихо…»

Вернувшись с работы в лагерь, Шухов продолжает верно служить Цезарю, за что тот к концу дня «щедро» награждает его лишней порцией хлеба, двумя кусочками сахара, двумя печеньями из домашней посылки и кружком колбасы.

* * *

На протяжении всей своей литературной карьеры Солженицын всегда выражал твёрдую уверенность — такую же твёрдую в 1962 году, как и сорок лет спустя, — что евреи большей частью находились в ГУЛАГе на привилегированных должностях, уклоняясь любым способом от каторжных «общих работ». То есть, по мнению Солженицына, они были почти поголовно лагерными «придурками» — в противоположность русским, украинцам и прибалтийцам (литовцам, латышам и эстонцам).

В «Двухстах годах» (Часть 2-я, глава 20-я) Солженицын открыто провозглашает:

«… прибалтийцев в придурках почти совсем не найдёшь, сколько бы ни было их в лагере (а их было много); русские были, конечно, всегда, но по пропорции несравненно меньше, чем их в лагере (а нередко — лишь по отбору из партийных ортодоксов): зато отметно сгущены евреи, грузины, армяне…»

И далее Солженицын развёртывает перед читателем список евреев, якобы добывших себе бесчестными мерами желанные должности придурков на многочисленных островах архипелага ГУЛАГ, так что 20-я глава состоит почти исключительно из перечисления этих примеров. Никаких примеров пребывания русских, армян, украинцев, или грузин на должностях придурков нет в этих перечислениях. Есть только евреи…

Именно так интерпретирует положение евреев в реальных каторжных лагерях Солженицын-историк. И поэтому неудивительно, что Солженицын-художник в своих произведениях неуклонно следует этой интерпретации. К примеру, в «Одном дне Ивана Денисовича», наряду с Цезарем, действует в одном эпизоде ещё один слегка замаскированный еврейский персонаж — жестокий десятник по имени Дэр. (У этого придурка — фамилия, по которой читатель безошибочно узнаёт еврея).

Таким образом, Солженицын включил в свою повесть два еврейских персонажа — и оба они были резко отрицательными!

Ну а остальные многочисленные персонажи этой повести — русские, украинцы, прибалты? — были среди них придурки, по описанию Солженицына, или придурками были только евреи!? Ответ на этот риторический вопрос прост: в полном соответствии со своей убеждённостью, Солженицын поместил на придурочьих должностях евреев и только евреев… Бригадир 104-й бригады Тюрин, его помощник Павло, шестнадцатилетний Гопчик, бывший морской капитан Буйновский, Алёшка-баптист, два эстонца — все они трудятся на невыносимых «общих работах». Никто из них не является придурком, подобным Цезарю и Дэру. Вот, к примеру, латыш Кильдигс. Как и Цезарь, он может, по стандартам каторжного лагеря, считаться «богатым», получая регулярно продуктовые посылки из дому. Но латыш Кильдигс не «подмазал кого следует», как это сделал еврей Цезарь, и поэтому он тяжело трудится на стройке, как остальные зэки, а не сидит на придурочьей должности в тёплой конторе.

* * *

Вот это упорное желание Солженицына убедить читателей «Одного дня», что евреи преимущественно сидели в лагере на придурочьих должностях, тем более необъяснимо, что он, явно противореча самому себе, приводит массу реальных примеров из реального ГУЛАГа, свидетельствующих о прямо противоположном. В своём историческом исследовании «Двести лет вместе» (Часть 2-я, глава 20-я) Солженицын вспоминает о евреях, с которыми он встречался в каторжных лагерях — и эти каторжане-евреи не были придурками, а были полны решимости разделить тяжкий труд с остальными зэками. Вот частично их имена: бывший красноармеец Борис Гаммеров; Владимир Гершуни; Масамед; учительница Татьяна Моисеевна Фалике; учёный Владимир Эфроимсон; бывший артиллерийский офицер Изхак Каганов; тридцатилетний Герш Келлер, лидер восстания в каторжном лагере Кенгир в 1954 году, впоследствии казнённый…

Было бы только логично ожидать от Солженицына, что он введёт в свои художественные произведения положительные образы евреев, подобные тем, что встретились ему в реальных лагерях.

Но это не произошло. Это никогда не происходит в повестях и романах Солженицына. Даже самые, казалось бы, «положительные» из его еврейских персонажей всё равно являются, в той или иной степени, носителями зла. И ни один из них не является более типичным в этом отношении, чем Лев Рубин, один из главных действующих лиц знаменитого романа Александра Солженицына «В круге первом».

О нём — в следующей главе.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левковский: От «Одного дня…» до «Двухсот лет…» — Глава 1

  1. Якову Каунатору:

    Напрасно Вы, Яков, жалуетесь на отсутствие воображения! Оно у Вас, несомненно, есть. Для меня достаточно было прочитать «Летун Филимонов…» и , особенно, взволнованную статью «Мой Шаламов», чтобы придти к выводу, что с воображением у Вас всё в порядке.

    Кстати, о Шаламове. Помните наши с Вами разногласия в сравнительной оценке Солженицына и Шаламова? Так вот, я недавно перечитал «Колымские рассказы» и признаю, что Вы были правы, а я был неправ. Шаламов, пожалуй, превосходит Солженицына своей изумительной простотой повествования и художественной убедительностью. И я могу теперь, в подражание Вам, сказать: «мой Шаламов»…

  2. При чтении статьи невольно приходит на память старый анекдот. Врач-психиатр показывает пациенту круг и спрашивает, что это. Тот отвечает: «Голая женщина». А квадрат? Тот же ответ. А треугольник? Пациент подозрительно смотрит на врача и говорит: «Доктор, вы что — сексуальный маньяк?»

    1. В продолжение темы:
      Искренне завидую людям, обладающим воображением. Вот, к примеру, вообразит человек себя Бетховеном и сочинит сонату ля-бемоль. Или на худой конец песню «Мы пионеры — дети рабочих!» Или другой вообразит себя Роденом и наваяет «Девушку с веслом». Нет, что ни говори, а человек с воображением может такоооое натворить… «Мама не горюй!»
      Завидую я таким людям. Завидую потому, что во мне воображения никакого. Я к доктору ходил на консультацию. Серьёзный такой доктор, в очках. Он меня тестировал на предмет выявления во мне воображения. Показывает мне картинку и спрашивает:
      — Что — говорит — вы видите?
      Поглядел я картинку, потом на доктора смотрю. Думаю, может шутит он? Нет, на лицо серьёзный. Я отвечаю:
      — Фигу — и смотрю, какая у него реакция будет? Правильно ли я сказал или вкривь?
      На лице у него образовался презрительный скептицизм.
      — Мда, — говорит. — У вас явно выраженное отсутствие воображение, здесь на рисунке конФИГУрация из трёх пальцев.
      Я, когда домой возвращался, только тогда догадался. Я ведь всё правильно сказал, только по- простому, по- народному. А по научному-то «фига» называется «конФИГУрацией». Но это для тех, у кого с воображением проблем нет.
      А доктор мне таблетки прописал для поднятия интенси…фиг..фика..ции мозговой деятельности и пробуждения в извилинах воображения.
      Через две недели прихожу к нему. Он опять картинку показывает. Стена, на серой стене мелом три буквы написаны.
      Спрашивает:
      — Что мы видим, — говорит, — на этой стене?
      Мне и думать не надо. Воображение мне сразу подсказывает:
      — Мы видим алгебраическое выражение именем трёхчлен, где каждый член — неизвестное число!
      Выражение лица доктора даже отдалённо не напоминало презрительный скептицизм. Лицо имело ошеломлённое выражение, даже очки с носа упали.
      — Вы таблетки принимали, которые я вам прописал?
      — Конечно же принимал. Мне и самому хочется воображение своё пробудить.
      — А по скока таблеток в день?
      — Как поем, так сразу и таблетку в рот. А ем я 4 раза в день.
      — Аааааах! Я же сказал вам РАЗ В ДЕНЬ после еды…
      И продолжает:
      — Нет здесь алгебраического выражения… Здесь слово, обозначающее одночлен…
      «Пойми теперь этих докторов… Я-то нынче — по-научному, а надо было говорить по-простому, по-нашенски…» ))))))

  3. Хороший анализ, но к образу Солженицына в глазах советской общественности отношение отдаленное. Недаром стукачи и добровольные помощники партии распространяли мнение о том, что Исаич он не зря и фамилия его — Солженицер. Да и женат, мол, на еврейке (переносили от Сахарова?). Когда он вернулся, к «Памяти» не примкнул. Одно дело — подсознание автора и его выражение в тексте, другое — роль того же автора в общественном сознании. До «200 лет» она была совершенно иной.

Добавить комментарий для Иосиф Гальперин Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.