Он забрался в гущу лозы и тростника, изловчился и закинул удочку. И тут же выхватил здоровенного — чуть ли не с руку — ленка. Рыбина пролетела полпути, сорвалась с крючка и упала на берег. Она крутнулась, развернулась мордой к речке и шустро поползла к воде, изгибаясь всем телом, как змея…

Продолжаем жить, джентльмены!

Леонид Изосов

Ловись, рыбка…

Посвящается моему другу Геннадию Сергеевичу Коногорову

«Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить!»
Ф. М. Достоевский, “Подросток”

Бомбёжка застигла их на площади Обкома — в центре города, где стоял Ильич с протянутой рукой. Бабушка повалила четырёхлетнего Лёнчика на асфальт и накрыла собой. Ему стало тяжело, но было уютно и безопасно, как зверю в норе. Он как-то раз высунул лицо наружу, поднял глаза и увидел яркое небо, в котором кружили чёрные игрушечные самолётики. Они по очереди со страшным воем падали вниз, а потом с душераздирающим скрежетом взмывали ввысь. Земля вздрагивала, слышались глухие взрывы и грохот падающих стен домов. И… пыль, пыль… Лёнчик пялился на асфальт, который был весь в трещинках, проросших слабой тонкой блёклой травой. Когда всё стихло, бабушка взяла его за руку и потащила домой. Город был неузнаваем. Здания вокруг площади превратились в полыхающие чёрным огнём руины. Около некоторых уже стояли пожарные со шлангами и санитары несли на носилках к машинам то, что осталось от бывших людей. Когда они проходили мимо одного дома, Лёнчик увидел валяющуюся в красной пыли оторванную по плечо руку, которая сжималась и разжималась в локтевом суставе. Долго эта рука снилась ему потом в красно-чёрной темноте, ох как долго… До́ма, в котором они жили, уже не было и они нашли уцелевший подвал — тогда это было — счастье…

И стали жить дальше…

1

Начальник поискового геологического отряда Калмыков прибыл в середине дня в таёжный посёлок Р*** на грузовике, набитом снаряжением и продуктами. Здесь располагался аэродром, откуда он должен был вылететь на место работ. Там была вертолётная площадка — так называемый “пятачок” и там уже трое суток его ожидал отряд в полном составе — старший техник и шестеро работяг. Бичей. Ударная группировка.

Они пришли туда из этого посёлка с двумя конями по вьючной тропе, протащив тридцать с лишним километров на своих и конских горбушках весь необходимый на первое время скарб. Но основной груз надо было забросить на вертолёте.

Весь путь от базы своей экспедиции до места вылета Калмыков проделал почти за два дня. Ночами они с шофёром спали урывками, поэтому чувствовалась некоторая усталость. Да ещё поддавали на ночёвках, не без этого.

На аэродроме кипела работа — садились и поднимались вертолёты, подъезжали и уезжали грузовики. Рядом на стадионе кружились и валялись в пьяном угаре чьи-то бичи — поисковые рабочие, промывальщики и проходчики из других партий, заторчавшие здесь в ожидании вылета на участки.

Была золотая осень — только работай и работай. Но в тайге было много пожаров, и вертолёты летали на их тушение и по санзаданию. Поэтому сразу улететь на участок не удалось.

И пришлось Калмыкову вместе с другими братишками–геологами почти неделю с утра до вечера грузить тяжёлые вертолёты, а потом по вечерам гужеваться с пилотами.

Дело в том, что они научили Калмыкова знаменитой тогда в лётных кругах картёжной игре — храп. Ставили на капли — вес такой капли оценивался в 0,2 г — как карат, которым измеряют вес алмазов; причём один карат равен весу рисового зерна. Во, как всё переплелось… Учитывая характер игры и азартность картёжников, проигрыши были великие… Поэтому весь стол был уставлен бутылками.

* * *

… Но наконец-то пришла очередь и Калмыкова… И вот — внизу уже проплывают хребты, заросшие густой тайгой, вены и капилляры рек и ручьёв

Знакомые лётчики треплются в кабине и хохочут, вспоминая вчерашнее…

… Вверху здесь чисто и прозрачно… Золотое бескрайнее небо… Радость полёта…

2

… Вертолёт зашёл на посадку, сделал круг над “пятачком” и Калмыков увидел, как из избушки на берегу речки высыпали его кадры и собаки — Vasex со Skwo. Все они радостно замахали — кто руками, а кто — хвостами.

Треща и подсвистывая винтами, машина грузно приземлилась, подняв тучу пыли и кедровых иголок. Работяги, инстинктивно пригибаясь, ринулись к люку и быстро приняли груз.

Что-то весело-прощально прокричали Калмыкову собутыльники–пилоты — мол, Лёха, лови рыбку, готовь мясо, а то потом не заберём! — и вертолёт сразу же натужно взревел и пошёл–пошёл вбок и вверх–вверх. Пока не исчез за зелёными лесистыми сопками…

Наступила такая тишина, которая, может быть, стоит где-нибудь на полярных льдах или в космосе.

… А потом как-то сразу всё зазвучало — засвистели бурундуки, зажурчала невдалеке речка с таким вот названием — Судынгоу, радостно заорали бичи и степенно забасил, поздоровавшись, старший техник–геолог Лёва, по прозвищу Левинсон.

Всех их, в первую очередь, конечно, интересовало — привёз? или не привёз?. — Да привёз-привёз, сказал их ожидающим вытянутым мордам Калмыков, — привёз. Вон в том вьючнике берите. Снимайте высоковольтное напряжение…

Я не буду, — сказал Калмыков, — с меня хватит. Изжога замучила.

Тут Мурат, как на крыльях, полетел к избушке и притащил полный чайник холодной чаги. Калмыков вгорячах осадил чуть ли не половину посудины и спросил: Как там рыбка-то?.

Полная речка, Леонид Александрыч, больше, чем воды — невозможно умываться, — сказал Мурат. — Хариус, ленок, пеструшка.

3

Калмыков быстро собрался — надел сапоги–бродни, схватил удочку, пустой спичечный коробок набил червями, засунул за пояс брезентовый мешок и рванул вниз по этой самой речке с таким вот названием — Судынгоу.

Речка эта длиной километров пятнадцать впадала слева в Бикин. Как и

другие здесь речки — Каялу, Дунгуза — она была чудом Природы. Такие места, наверное, были и созданы Богом для проживания всех тварей, в том числе, и двуногих.

Свихнулось Время под бременем войн
Души людей — ходовые товары.
Самый главный процесс Мировой —
Агония множества Божьих тварей.

Незаметно линяет кожа их.
Грубеют рубцы от привычных аварий.
И любимые эти твари Божьи
Превращаются в просто тварей.

* * *

… Речка струилась среди скал, тихие плёсы перемежались с ямами, наполненными бурлящей тёмно-зелёной водой, которые сменялись шумными — в сверкающих брызгах — перекатами. Берега её густо заросли кедрачом и мелким кустарником — чепыжами, так что продираться сквозь эти дебри приходилось с большим трудом.

Река Судынгоу. Туман не тает.
Катится пот и ест глаза.
Медведи и тигры тропу заступают.
Но какая рыбалка! Какой азарт!

Калмыков знал, что ловить лучше из засады, чтобы рыба тебя не видела. Он забрался в гущу лозы и тростника, изловчился и закинул удочку. И тут же выхватил здоровенного — чуть ли не с руку — ленка. Рыбина пролетела полпути, сорвалась с крючка и упала на берег. Она крутнулась, развернулась мордой к речке и шустро поползла к воде, изгибаясь всем телом, как змея. Неожиданно для себя Калмыков выпрыгнул из кущей, рухнул на галечник и ухватил ленка за жабры. Конечно, при этом он снёс всю шкуру с локтей, но тогда не заметил этого.

Дальше пошла такая рыбалка, о которой он давно мечтал. Калмыков и не заметил, как пробежал вниз по речке километра четыре, обловил все ямки, и как подкатила ночь. Он как бы очнулся, почувствовав сырость, глянул на небо и увидел, что оно всё забито чёрно-синими тучами.

И тут — как по команде — разразилась гроза.

Заполыхали молнии, которые, как белые толстые стрелы, били прямо вниз. Одна из них ударила рядом с Калмыковым, и из мокрой земли поднялось облако пара. Тут же раскат грома потряс вековые кедры и хлынул ливень.

Лес сначала зашумел, как бы вздохнул, а потом затих, замер под струями воды. Калмыков сразу же промок до нитки, быстро смотал удочку и побежал вверх по речке — насколько можно было бежать — в этих дебрях.

… Когда он достиг избушки, было совсем темно. Темно — это не то слово. Был абсолютный мрак. И в этом мраке показалось одно единственное окошко, светившееся оранжевым светом — от свечей.

4

В избушке пир уже близился к концу. Компания эта была сработавшаяся и спившаяся — в течение многих лет. Поэтому особых конфликтов не возникало. Каждый наслаждался пойлом по-своему. Мурат наигрывал на гитаре и пел, кто его знает, на каком языке, кто его знает, какую песню. Его никто не слушал. Кто-то уже спал на нарах. Двое горячо разговаривали, размахивая руками, обсуждая, как понял Калмыков, способы ловли рыбы — “на кораблик”, “на мыша”, “на химию” и так далее, и тому подобное…

… Спиртное пойлом они стали называть после одного случая. Как-то приехав с работы в одну деревушку, где тогда базировался отряд, и попрыгав с машины, ребята увидали такую картину. По дороге прошло стадо коров и лишь один бычок стоял, крепко воткнув ноги в землю. Его шею обвивал руками маленький мальчик-пастушок и нежно говорил: “Боря, Боря, ну пойдём домой. Я тебе пойла дам.”

Лёва–Левинсон задумчиво сидел, склонив голову над столом, и плакал одним глазом, потому что другого глаза у него не было. Крупная слеза текла по щеке, потом — по рваной ноздре и падала на столовую доску. Там уже было большое мокрое пятно. Лёва всегда плакал, когда отрывался по полной. Может, он вспоминал Колыму, где сначала сидел, а потом работал в “Дальстрое” промывальщиком…

Это уже был второй акт его личного спектакля. Обычно он сначала во всю мочь исполнял песню с большим выражением, с завыванием и паузами — как будто на магнитофоне плыл звук.

Песня эта была всегда одна и та же:

“… А завтра я надену ту майку голубую,
Ту майку голубую, брюки-клёш.
Две пути-дороженьки,
Выбирай любую.
От тюрьмы, братишечка, теперь ты не уйдёшь…”

А уж потом переходил к плачу.

Появление рыбака немного оживило коллектив. Расторопный Мурат налил кружку водки, и протянул Калмыкову копчёный кабаний язык. Для тебя берёг, начальник — цимус. Где он подхватил это словцо….

Как говорится, стол ломился от объедков — там была копчёная рыба, открытые банки тушёнки, персикового компота и местный деликатес — солёный папоротник с изюбрятиной, приготовленный по корейскому рецепту….

Но Калмыков быстро разделал пару выловленных им хариусов и с большим удовольствием под них дёрнул стакан водки. Потом переоделся в сухое, и влился в коллектив…

Вообще-то этот коллектив был работящим — ребята были мастера на все руки — и, главное, не запойным.

Как-то один бич, попавший к Калмыкову из другого отряда, весело гогоча, рассказал ему:

Слышь я работал до тебя у Михи Е. знаешь такого? Ну короче его постоянно за пьянку переводят из начальников в младшие техники. Ну про него говорят типа: “ему нет ещё и сорока а он — уже младший техник”. Так это, когда получали на базе продукты, он говорит — ты в натуре: “деньги — только на водку! вот мешок муки — будете пышки печь, вот удочки — будете рыбку ловить, вот карабин — будете зверя валить. Повторяю. Деньги — только на водку!” Короче я и не помню как прилетел на участок как улетел оттудова… Чё там делал…

Да, Калмыков, конечно, знал этого Миху Е. Пилоты как-то рассказывали, что они забросили его отряд — подсели на косу, выгрузили шмотьё и не успели взлететь, как ребятки взялись пить. Потом пролетали над этим местом через неделю — а там как были разбросаны спальники, палатки, ящики…. так и остались в том же положении. А между ними в живописных позах, охваченные мёртвым сном, валялись члены этого удивительного коллектива… А ведь уже прошли дожди… комаров было тьма. Уж они-то тоже попировали!

5

Ранним утром — а вставали всегда рано — стали выбираться из избушки и с жалобными воплями полоскаться в речке. На дне её лежал лёд, поэтому в воде хранили в полотняных мешках мясо, когда случалось убить кабана или изюбра.

Лица у вчерашних гуляк были грустные и суровые. Как известно, в таких коллективах не похмеляются — по той простой причине, что водки после застолья — наутро — никогда не остаётся. Ни капли.

Калмыков стоял на берегу речки, с удовольствием дыша волшебным таёжным воздухом, постепенно приходя в себя и соображая как обустроить

лагерь и приняться за дело.

А дело было — поисковые работы, на которых, кроме работы, ничего нет. Маршруты, канавы, шурфы, пробы…. И всё на себе, всё на себе… Реже — на коняшках…

Где ты, моя молодость? Далеко.
Эх, Геология — в рот малина!
Полжизни ходил я, как вьючный конь,
В диких дебрях Сихотэ-Алиня.

Старший техник Лёва с как бы просветлённым лицом уже колдовал у костра, соображал чаёк, Мурат с ведром воды пробежал в избушку… В общем, жизнь потихоньку налаживалась… Надо было прикинуть место, где ставить палатки и Калмыков перед завтраком прошёлся по окрестностям.

А потом они, крепко поели, попили чайку, разобрали снаряжение и инструменты, натянули пару палаток, сделали длинный деревянный стол и брезентовый навес над ним.

И стали жить дальше…

Я дверь раскрыл…

Посвящается моему другу Николаю Григорьевичу Мельникову

Пей-гуляй! Живём-то раз! А?
На кладбище, друг, не разгуляемся!
А из древности проросла такая фраза:
Сказано: Не умираем, но изменяемся.
Л. Изосов. “Zигzаги жиzни” (неопубликованное)

* * *

Я, — сказал дед Григорий, — с ентой советской властью больше не дружу апосля того случа́я в военкомате. Пошли они все куды подальше. Ды справку мне надо было узять за ранение… потерял я её а он, ентот майор мальчик, говорить: откуда я знаю, ранен ты, не ранен? Я задрал рубаху спустил штаны: на! смотри! А он говорить: можеть тебя собаки подрали? — Чтоб они тебя так подрали, сынок. И — всё! — с ентой ихней властью! Шестьдесят лет падлы производять над нами ксперименты… как над мы́шами…

1

Этот ручей — под названием Ермошкин Ключ, впадал в большое болото. Поэтому комарью там было раздолье. Комары были, как львы — здоровенные, лютые. Без дымокура, бывало, не поешь, не оденешься, не разденешься… да и всё другое–прочее — всё с дымокуром. Ночью, правда, спасали марлевые пологи — хоть спали более или менее хорошо.

Кроме комаров, тут было полно и другого зверья. После дождя, бывало, выйдешь на тропу — а там следы, следы, следы… Кабаны, козы, изюбры, и другие мелкие товарищи… А поверх них — лапищи тигра, которого все называли Ермошка.

Часто по ночам было слышно, как Ермошка охотился на енотов. Когда он хватал енота, то раздавался дикий вопль: ая-яя-яй! А потом, рык и — хап! Тишина.

Мы там, конечно, жили — не тужили. Всегда со свежиной. Ели всё, что летает и ползает, в том числе, и змей. В тайге и жук — мясо. Помимо ядовитых щитомордников, тут водились и огромные — больше двух метров — толстые полозы. Осенью они были жирные, мясо белое — как у курицы.

Как-то к нам приехал один молодой ухарь-учёный из Москвы собирать материалы для диссертации. Собирать …. Кто бы их разбрасывал? Так он больше собирал виноградных улиток, которых было полным-полно в тайге. Ими были усеяны все тропы, они сыпались с виноградных лиан и попадали за голенища сапог…

Этот хват говорил, что мы не понимаем своего счастья — мол, во Франции этим улиткам цены нет! Их там специально выращивают, а здесь они — на каждом шагу — дикие, экологически чистые, да какой крупняк!

Вечером, после маршрута, сядем с ним ужинать, а он из вьючника

достанет бутылочку коньяку, угощает, а сам выудит из мешка улитку, выдернет её вилкой из раковины, брызнет на неё лимонным соком, завернёт в виноградный лист… Примет рюмаху и закусывает… А мы как-то не решались… А зря, наверное. Чем улитка страшнее, скажем, кальмара, или краба, или морского ежа, или трепанга… Да, или той же змеи.

2

Вот и в тот вечер, возвращаясь из маршрута с Муратом, я настрелял из трёхлинейки всякой мелкой всячины: зайцев маньчжурских, филинов, белок и одного рябчика. Зайцы были небольшие, головастые, как озёрные бычки, с маленькими ушами. Они к вечеру выходили на широкие тропы и зимники и сидели там, спасаясь от гнуса — там лучше продувало ветром.

Уже стояли осение холода, уже необычно рано выпал первый снег, но комариная армия ещё держалась, продолжая летнее наступление.

А филинов нас как-то научил есть дед-пасечник.

Вот говорят филин — он змей жрёт мышей… а курица говно ест! И что? Я как с фронта вернулся в сорок пятом — не жилец был. Притаранили меня на пасеку помирать и бросили. Я еле ходил. Возьму бывало ружьецо, настреляю филинов — а чего их не стрелять? сидят днём на елях, лупят зенки… здоровенные, что гуси. Вот на филинах, да на меду и прополисе и выжил. Мне уж восемьдесят пять вот будет, а ещё и на бабёнок поглядываю, хлопцы…

Не успел я переодеться и умыться после маршрута, как услышал далеко-далеко слабое завывание мотора. Бичи тоже заинтересованно зашевелили ушами, и вышли на дорогу.

… И вот появилась машина, натужно урча и виляя во все стороны по скользким колеям лесной дороги… И уткнулась носом в кедр. Мотор заглох и из кабины вывалился и тюкнулся теменем в грязь вусмерть пьяный шофёр Славик. Есть такие шофера — ласточки, пока за рулём — асы.

С другой стороны долго выбирался — брюхом вперёд — Кирилл Петрович, старший геолог партии, работавшей по соседству.

Ну и забрались вы, ребятки, в глушь, — говорил он, радостно поглядывая туманно-голубыми глазами на всех. — Вот приехал к вам в гости, примете, нет?

На этот риторический вопрос никто не ответил, но все, конечно, чуя нутром предстоящий праздник, весело заржали. Кирилл Петрович, как и его известный пушкинский тёзка, славился хлебосольством и пустой никогда не приезжал.

Этот Кирилл Петрович был человек необыкновенной доброты. Вечно он кого-то опекал, подбирал бродячих собак и кошек. В нём не было ни капли агрессии, что иногда мешало ему отстаивать свои взгляды, ставить на место нерадивых работников — ведь известно, что в геологии нужно быть борцом, иначе… Но именно за это редкостное качество его многие и любили и прощали ему многое. Потому что это был — уникум.

Вероятно, этот человек таким был от природы, но глубокий отпечаток, я думаю, на него наложила всё-таки и война, на которую он попал зелёным — семнадцатилетним мальчишкой.

Там Кирилл Петрович служил в похоронной команде — зондеркоманде, как он сам выражался по пьяной лавочке. Судя по его рассказам, это была ужасная служба — убирать с поля боя трупы солдат…. Можно представить себя в семнадцать лет на его месте…. Да… Что тут скажешь…

3

Так вот, Кирилл Петрович наконец-то выбрался из кабины, его начали радостно хлопать по толстой спине и плечам, а Славика, который пытался что-то выговорить типа… дыяблябуникада…, поволокли под белы руки в палатку и кинули на раскладушку.

Там он внезапно очнулся, приподнялся, сжал пудовые кулаки и внятно промолвил: “А бабы будут?””Будут”, — ответили ему, — ” бу-у-дут”. Славик удовлетворённо рухнул на койку и тут же захрапел лютым храпом.

Я выложил из рюкзака на стол свою разнообразную добычу. Кирилл Петрович, глядя на филинов и белок, брезгливо поморщился и сказал: “Я буду есть только рябчика”.

Мурат ловко разделал живность, порубил её на куски и завалил в котёл вместе с круглой картошкой. Варево весело забулькало, а Кирилл Петрович с вездесущим Муратом уже тащили к столу рюкзак с водкой. Оживлённые бичи, как на крыльях, носились по лагерю, сновали мышами в продуктовой палатке, и тащили на стол всякую снедь — на закусь.

Ну давай давай по первой со свиданьицем ух давно не пил ничего что тёплая некогда студить…

Тут, конечно, сразу же пошли рассказы, воспоминания из самых разных — ох, как не простых жизней — и мест… Самой разной тематики. И даже в стихотворной форме…

В той обстановке дышала Вечность.
Тогда была монгольская степь, уходящая в Бесконечность…
Мы с чабаном жрали горячую водку из одного стакана,
А вокруг расстилалась родина великого Чингизхана…

Но вот Кирилл Петрович положил на своё брюхо семиструнку, ударил по струнам, сделал виртуозный цыганский перебор и грянул:

“Бирюзовые златы-колечики,
Эх, да раскатились по лужку.
Ты ушла и твои плечики
Скрылися в ночную мглу…”

Кто стройным, а кто — нестройным — голосом подхватил песенку и пошла-поехала веселуха. Красные лица, да не будем врать — рожи, орущие рты среди разноцветных бород… В общем, гулянка как гулянка, пьянка, как пьянка…

“По зелёной травушке-муравушке
Да не собрать мне потерянных колец…
Всё прошло — любовь, забавушка…
Значит, счастию — конец!”

Кирилл Петрович был в этом деле виртуозом. Он играл и на гармошке, и на балалайке, и на фоно, и на скрипке.

“Идёт гулянка в доме дяди Зуя.
Сам дядя Зуй, как царь, сидит на стуле…”

Такой вот интересный человек — Кирилл Петрович. При нём никогда не возникало драк, никто серьёзно не ссорился. Вероятно, это и был самый, что ни на есть, настоящий сентиментальный толстовец.

… Эх, Серёжка Есенин… Серёжка Есенин…

“Я по первому снегу бреду,
В сердце — ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил…”

4

Уже и звёзды, поглядывающие сквозь кроны кедров стали моргать и засыпать в светлеющем небе, уже и Луна бесшумно, как на лодке, проплыла по своей дороге, и перестали исполнять свои любовные арии изюбры…

Тайга затихала перед восходом Солнца… Затихала потихоньку и гулянка… Ребята разбрелись по палаткам, а Кирилла Петровича я увёл в небольшую охотничью избушку, в которой была камералка и стояла радиостанция.

Через пару часов я вышел в эфир, чтобы связаться со своими отрядами, разбросанными по окрестной тайге: “Лидеры, Лидеры, я — Лидер-один, попрошу на связь…“ Кирилл Петрович проснулся, достал из рюкзака бутылку шампанского и разлил по кружкам.

Тут появился и свежий, как малосольный огурец, шофёр-ас — любитель женщин — со своими удивительными кулаками-чемоданами. Налили и ему. Все крепко чокнулись, и Кирилл Петрович пролаял тост пиратов и бродяг: “Продолжаем жить, джентльмены!”

Заревел мотор, разбудив утреннюю таёжную тишину. Из палаток высыпали сонные бичи — проводить дорогих гостей.

И дорогие гости уехали, оставив в Душах незабываемое воспоминание.

Не знаю, почему мне сейчас вспомнилась именно эта гулянка. Были и другие покруче. Может, когда вспомню и о них… Ты погружаешься в то Время, снова встречаешься с теми людьми и они — даже ушедшие Туда — снова начинают жить и действовать.

И они уже никогда не уйдут от меня. Как и я от них.

Я дверь раскрыл… Пустился в путь земной,
Испив вина из золотого рога…
Друзья мои опять идут со мной,
И вихри звёзд сверкают над дорогой…

Продолжаем жить, джентльмены!