Валерий Нозик: У памятника. Окончание

Loading

Было жаркое лето. Город спасался на Протве и весть о смерти распространилась мгновенно. Умер совсем молодой человек, энергия которого казалась неиссякаемой. И теперь надо его хоронить — не до политики. Но всполошились охранители. Нельзя допустить никакой самодеятельности!

У памятника

К 30-летию «Тарусских страниц»

Валерий Нозик

Окончание. Начало

В первых числах ноября (за десять дней до начала работы комиссии!) Л.Н. Усачев был вызван в калужский обком для обычного, номенклатурного утверждения в должности начальника сектора ФЭИ. Это всегда было пустой процедурой, изобретенной держателями диктатуры пролетариата, чтобы дать представителям прослойки «понять и почувствовать». Каждый, кто хотел без осложнений завершить подобный визит, должен усвоить и исполнять правила игры. Импровизация в таких спектаклях под силу только травленным волкам и опытным актерам. Усачев не был ни тем, ни другим и, зная конец истории, я могу представить, как его поймали. Вероятно, к концу пустого разговора о «научных перспективах», Л.Н. Усачеву наудачу был брошен сыскной вопрос, «А не почитывают ли у вас?..» К мгновенному ответу типа — «Уже который раз кто-то хочет бросить тень на коллектив, который в соцсоревновании за последний квартал получил красный вымпел и благодарность дирекции и парткома!» — Усачев не был готов, но и простаком себя не считал. Сказать «Не знаю», значит подвергнуться контрвыпаду — «Собираетесь руководить большим коллективом, а политической обстановки не знаете». Еще хуже, по логике Л.Н. Усачева, было отрезать, «Нет, не читают». А вдруг что-то известно, ведь читают…

Лев Николаевич помял нижней губой верхнюю и задумчиво, с паузой: «Да что-то,… вроде… теперь многие…» И занавес упал.

Так ли говорилось — я не Воланд и не присутствовал ни на балконе, ни в саду, — но точно то, что через несколько дней Л.Н. Усачева вызвали в Обнинский горком. Здесь вопрос был повторен в более определенной постановке: «Что Вам известно и про кого». И потребовали изложить письменно. И изложил Л.Н. Усачев, что ему в точности известно про своего ученика В. Павлинчука (письменно), и про — предположительно — подчиненного В.М. Аграновича (устно).

В личном деле Павлинчука первым по времени документом было заявление Л.Н. Усачева от 10 ноября 1967 г. Валерий рассказывал мне, что среди других объяснений, написанных в смятении, с вычеркиваниями и исправлениями, эта бумага выделялась чистотой — была написана с черновика. Уже после смерти Павлинчука, оправдываясь за историю, ставшую известной среди московских физиков, Усачев говорил, что был вынужден назвать источник «самиздата» из благородных побуждений. Его якобы вызвали в КГБ и заявили, что на машинке секретарши отдела печатались антисоветские материалы. И вот, чтобы спасти девушку, он сказал, что печатал Павлинчук. (Только наивному Усачеву такого сюжета было бы достаточно. Может быть он и вправду не понимал, что с такой «девичьей легендой» из ГБ девственным не уйдешь.)

Итак, комиссия допросила свидетелей и вызвала В. Павлинчука. Он уже знал кем назван источником и какого (в сущности чепухового) «самиздата». О доносе Л.Н. Усачева ему стало известно позже.

Заданные комиссией вопросы и свои объяснения Валерий записывал, под копирку. Отстаивая право коммуниста знакомиться с историей по документам, он подтвердил показания свидетелей, но отказался назвать у кого брал литературу. Он ведь читал «самиздат», знал последствия «откровенности», и донос был для него невыносим.

Внезапно заарканенный на самом взлете, Валерий ждал обыска и ареста. У него началось обострение хронической почечной недостаточности и друзья уложили его в московскую больницу в тяжелом состоянии.

Институт бударажило. И если М.П. Родионову было плевать на ФЭИ (давно говорили, что директора надо «проводить» на пенсию) и он занял позицию «члена бюро горкома», то было о чем задуматься АИЛу. История учила его лишь старому доброму правилу, признаваться и каяться. Дважды Лейпунский беседовал с Н. Работновым, встретился с Павлинчуком — совет был однозначный, только раскаиваться, только просить прощения и обещать все что угодно. «В чем же я должен покаяться?» — спросил Павлинчук и АИЛ развел руками.

(АИЛ-то знал “в чем?”, потому что хранил в потаенном уголке памяти погром руководимого им в 30-е годы харьковского института. Да с какими именами — Л. Ландау, Л. Шубников, Ф. Хоутерманс…)

29 ноября состоялось бюро горкома. С. Маев, Л. Усачев и В. Агранович (опять он?) получили выговоры. Строгий выговор за беспринципность и политическую близорукость вкатили И. Стаханову. Не оправдавших доверие бранил «рекомендатель» В. Лесничий. Чувствовалось, что первый секретарь Федоров хочет ограничить масштаб пожара. Горком спешил и открытым остался лишь вопрос с нераскаявшимся больным Павлинчуком.

Но там, где горком видел «политблизорукость», рвущийся к Обнинску калужский обком желал и видел «обострение классовой борьбы». В Москве открылся суд над Галансковым, Гинзбургом, Лашковой. В Чехословакии Дубчек начинал «пражскую весну».

Находясь в больнице, В. Павлинчук написал открытое письмо Дубчеку, приветствуя демократизацию под руководством коммунистов. Выписанного на домашнее лечение Павлинчука, потребовали на бюро. Он передал записку, что болен и не может присутствовать.

Но Федоров, Кузнецов, Лесничий, Родионов не могли больше ждать. До чужих ли бед — свое шатается. Да и кто, если не мы, славный город спасет. Бюро горкома «сочло возможным» исключить Павлинчука из рядов, не ожидая явки партийного товарища.

Уже зная, что его ждет, Павлинчук пошел к АИЛу спросить о возможности продолжить работу в теоротделе. Лепунский заверил, что с работы его не уволят, но нужно покаяться и восстановиться в партии. А несколько дней спустя Павлинчука отчислили из теоротдела методом лишения «допуска к секретной работе». Это была последняя акция М.П. Родионова. В эти дни он сдавал пост директора доктору, лауреату, секретарю парткома В.А. Кузнецову.

А что, если бы М.П. Родионов не захотел на старости брать грех на душу и передал Кузнецову вместе с креслом и Павлинчука? Ведь В.А. Кузнецов и в комиссии и на бюро сидел, как на углях. Его должно было трясти от мысли, что В. Павлинчук внемлет советам и расскажет о том, что и сам В.А. Кузнецов пользовался «самиздатовским» портфелем Павлинчука. Не мог же он поверить в то, что Павлинчук НЕ МОЖЕТ донести.

Лишенному «допуска» теоретику Павлинчуку Родионов предложил работу в гараже или в ЖКО. Отказа от этой милости было достаточно, чтобы уволить из ФЭИ «по сокращению штатов». Через пару дней Н. Работнов сообщил АИЛу, что группа ведущих физиков обращается к нему с письмом-прошением предоставить Павлинчуку работу теоретика, не требующую «допуска» и просил аудиенции для передачи письма. Лейпунский испугался: «Зачем эти письма? Скажите устно, я еще, слава богу, на слух воспринимаю». И обещал помочь, но вскоре заявил, что ничего сделать не может, так как Павлинчук его ОБМАНУЛ и ни в чем не покаялся. Лейпунский знал, что готовится пленум горкома по идеологической работе[iii].

Пленум состоялся в первых числах мая. Е.Е. Федоров диалектично изложил (см. обнинскую газету «Вперед» от 8.05.68), что много у нас «этого», но есть и «того», что «среди некоторой части научных работников встречаются отсталые настроения», напомнил о «позорном факте распространения антисоветских материалов», об исключении Павлинчука. И далее про партийные издания, про воскресники… И все мирно, без угроз, по-деловому. Новый директор ФЭИ В.А. Кузнецов успокоил собрание тем, что «коммунисты заняли в отношении фактов чтения антисоветсой литературы правильную позицию и приняли меры».

Пленум постановил обязать, расширить, обратить внимание…“Мудрецы» полагали, что без потерь остановили лавину, но оказались не дальновидней рядового служаки Федорова. Не могли они понять, что отдавая Павлинчука на партийную расправу, теперь будут продавать и продавать. И дело и себя.[iv]

По аппеляции в обком Павлинчука вызвал упоминавшийся выше Л. Петров — теперь председатель парткомиссии обкома (так сказать завотделом персональных дел). Беседа длилась долго. Именно во время этой беседы Валерию удалось заглянуть в свое «дело». Л. Петров вышел, оставив папку (да быть не может, чтобы случайно — слава Л. Петрову!), а Павлинчук бросился искать — есть ли бумага из КГБ. Таковой не было, но он успел прочесть объяснения и самое первое — усачевское. Л. Петров обвинил Павлинчука в троцкизме (?!), требовал объявить источник «самиздата» и, наконец, сказал, что решение обкома будет зависеть от поведения Павлинчука на бюро.

Но решение бюро не поспело — все оборвалось раньше.

* * *

«Надо запечатлеть на меди
эту жизнь, этот путь непроезжий»
Пастернак «Памяти М. Цветаевой»

Случилось то, что случилось. В конце июля Валерий простудился. Нашли воспаление легких и положили в больницу. Через три дня, 31 июля 1968 года Валерий Алексеевич Павлинчук умер.

Было жаркое лето. Город спасался на Протве и весть о смерти распространилась мгновенно. Умер совсем молодой человек, энергия которого казалась неиссякаемой. И теперь надо его хоронить — не до политики.

Но всполошились охранители. Нельзя допустить никакой самодеятельности! Похороны безработного Павлинчука приказали «исполнить» парткому ФЭИ. Партком поставил на «дело» Коломийца — извлеченного из каких-то хозяйственных недр нового заместителя начальника теоротдела. (Пожиная плоды своей деятельности, Л. Усачев получил присматривающего).

Похороны назначили на 3 августа. Специальным указом учредили порядок, никаких некрологов и объявлений, музыку не исполнять, вынос тела из дома не раньше семи часов. Последний пункт предполагал, что спешащие в пять часов с работы люди не станут ждать два часа. Для подкрепления по всем институтам был отдан указ — в этот день по личным делам никого с работы не отпускать, увольнительных не давать, трудящимся «посоветовать» на похороны не ходить. Какие директивы были даны КГБ и милиции, стало ясно потом.

Но указы указами, а десятки людей хотели принять хоть какое-нибудь участие в похоронах, помочь родным — собирали деньги, ездили за цветами. Когда в три часа гроб с телом привезли из морга во дворе дома на пр. Ленина уже было много друзей, знакомых и незнакомых. Начинался дождь, толпа перед домом росла. Дождь превратился в ливень, раскрылись зонтики. Люди стояли в одиночку и группами. Подскакивал Коломиец, глазами показывал на незнакомых и шептал на ухо по-приятельски: «А это кто?» Ему не отвечали. Подошел автобус с нанятым оркестром — кому-то удалось убедить капельмейстера, что разрешили сыграть при выносе — музыканты пробовали трубы. Метнулся Коломиец, замахал руками, «Никакой музыки!» Но тут завопили женщины, «Почему на похоронах нельзя! Пусть сыграют! Совести у вас что-ли нет!» Стратегический замысел рушился — еще шести нет, а уже выносят и с оркестром…

Гроб вынесли друзья, Работнов, Васильев, Филиппов. Было плечо и тридцатилетнего высокого парня — Павла Литвинова. Это он, Лариса Богораз, Владимир Дремлюга, Ирина Белогородская интересовали хозяев Коломийца. Кто-то (кажется, В. Кармазин) подбежал к траурному грузовику и махнул шоферу — трогай! Машина двинулась, а гроб все еще был на руках. Процессия вышла на пр. Ленина. Только что кончившаяся гроза вымыла черный асфальт. Жуткая тишина двигалась вместе с траурной процессией. Несколько сот человек проходили мимо милиции и черных машин у Дома культуры.

К решительным действиям власти приступили только у площади перед ФЭИ — полукольцом ее окружила милиция. Шествие остановили, гроб поставили на грузовик. Кто влез в приготовленные автобусы, кто пошел пешком.

На кладбище у могилы говорили Н. Работнов и Г. Смиренкин. Выдержка покинула Колю, он говорил что-то положенное к трагическим обстоятельствам с остановками, вытирал слезы. Жора так и не сказал ни слова, а только захлебывался и бормотал, «Валерочка,.. Валерочка,.. прости». Подходили прощаться, но больше никто не сказал ни слова. И когда на приколоченную крышку легли цветы, у Ларисы Богораз вырвалось что-то похожее на «Хоть бы кто-нибудь сказал, что…» Но мы стояли в оцепенении. Гроб опустили, застучала земля и, как будто опомнившись, каждый двинулся сделать хоть что-нибудь последнее, малое. Лопаты передавали из рук в руки.

Вот и все. Похороны дело тихое и кладбище место тихое. Чего же хотели сидевшие в тот день у пультов и телефонов? Надеялись, что «в результате принятых мер» от гроба, как при чуме, бросятся бежать люди, что запрячутся друзья, а похороны, как операция спецназначения, будет выполнена пожарной командой ночью и место останется в секрете? Но не вышло так, а было все просто, по-людски. Поэтому буквально на следующий день началось расследование «по делу о похоронах».

* * *

«… всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет и дом, разделившийся сам в себе, падет»
Евангелие от Луки, гл.11, ст.17

Е. Е. Федорову этого дела не доверили. Истек срок рядового партии — его без скандала передвинули в министерство «на кадры». А на обнинский горком первый секретарь калужского обкома А.А. Кандренков бросил (теперь уже не спросив совета и безо всякого сопротивления) И.В. Новикова — секретаря Масальского, потом Барятинского, потом Спас-Деменского райкомов партии калужской области. Иван Васильевич никогда не стеснялся своей роли — он ею гордился. «Есть, поднять удои и уничтожить сорняки! Есть, выжечь крамолу и поднять науку!»

И.В. Новиков — вождь обнинского пролетариата

Федоров оставил грустную картину — расследование куцее, решение без размаха, без перспективы. Аппарат — дрянь, надо бы своих в горком, в газету. Похороны Павлинчука И.В. Новиков воспринял как сигнал к действию.

Допросы начались в понедельник 5 августа. По парткомам и спецотделам были разосланы фотографии, сделанные тайными агентами у дома и на кладбище, общие планы, группы, портреты. В замкнутом дворе их было сделать не трудно, а вот на кладбище замаскированному агенту пришлось поработать с дерева длиннофокусной оптикой.

Вызывали опознанных по фотографиям, показывали снимки, предлагали узнать стоявших рядом: «Кто такие? Как называли друг друга? О чем говорили?»

Первые обвинения были выдвинуты против редактора газеты «Вперед» писателя М.Ю. Лохвицкого, доцента МИФИ Р.Я. Левиты (издателя «Тарусских страниц» 1961 г. Кандренков уже тогда прогнал с работы и выставил из своей вотчины) и заведующего лабораторией ФЭИ Г.И. Тошинского. Все трое — члены горкома — обвинялись в присутствии на похоронах. Заработала комиссия по персональным делам.

Михаил Юрьевич Лохвицкий

М. Ю. Лохвицкий и Р.Я. Левита отвергли дикие обвинения и были исключены из партии и уволены с работы. Г.И. Тошинский, после беседы с А.И. Лейпунским, раскаялся в своем порыве и, быстро получив выговор, сохранился в ФЭИ. Новый редактор городской газеты Н.А. Брыляков подвел промежуточные итоги («Вперед», 14.01.69).

«Призыв ЦК… противостоять любым формам буржуазного влияния обнинская парторганизация восприняла как руководство к действию… В нашей организации много настоящих коммунистов, работающих не во имя каких-то дополнительных выгод для себя, а просто в силу своей высокой идейности, преданности делу. В их числе В.А. Малых, В.И. Субботин… Однако было бы неправильно не замечать, что в среде научно-технической интеллигенции города есть люди, идейно нестойкие…»

(Здесь не удержусь врезать выступление В.А. Малыха, цитируя по той же газете:

«Случаи проявления сотрудниками ФЭИ политической незрелости, случаи надклассового интеллигентского фанфаронства, иногда прямо граничащие с идеологической диверсией, это лишь отдельные, нездоровые проявления… Сорную траву нужно рвать с корнем и, как говорится, с поля вон, больные растения следует лечить…»

Продолжу Брылякова.)

«… Н.С. Работнов имел возможность противостоять распространению антипартийной литературы, но этого не сделал и встал на защиту лиц, исключенных из рядов КПСС, объясняя это естественным стремлением физика-теоретика к анализу «через собственную свободу мысли»… Подобное игнорирование классового подхода привело коммуниста В.Е. Ключа к ложному обвинению руководителей филиала ФХИ в произвольных действиях по отношению к бывшему завлабораторией А. Васильеву… Суммой своих поступков А. Васильев доказал, что он не отвечает политическим качествам руководителя — игнорировал общеинститутские политические мероприятия (не пошел на митинг, посвященный славному введению войск в Чехословакию -В. Н.), с похвалой отзывался о людях, протаскивающих чуждые советской действительности взгляды (на вечере ДУ поблагодарил за выступление В.А. КАВЕРИНА — В. Н.)…

За проявленную партийную беспринципность [v]…»

И т.д.

Роман Яковлевич Левита

Полная капитуляция научных лидеров открыла дверь страху, подсиживанию и доносу. Донесли на Е. Гришанина и Ученый совет срочно исключил ведущего специалиста из авторов работы, представленной на государственную премию — соавторы не возразили. И правильно поступили — не хватало еще демонстраций! Им достаточно было и того, что партком вынес взыскания В.Н. Шарапову, М.Е. Минашину и В.В. Орлову (по восходящей — начальники Е. Гришанина) «за недостаточную воспитательную работу» (среди Е. Гришанина) и «нарушение ленинских принципов подбора кадров» (вероятно, среди друг друга). Ведь особое коварство гришанинских разговоров заключалось по тонкому заключению «физико-психологов» из парткома ФЭИ в том, что он хитро выбирал в собеседники только тех коллег, которые из-за низкого культурного уровня и политической девственности не могли ему противостоять.

На этом фоне вполне безобидным кажется «своевременное» решение Ученого совета под председательством А.И. Лейпунского о переводе старших научных сотрудников Н. Работнова и Е. Гришанина на должность младших научных сотрудников с понижением зарплаты с 300 до 200 рублей.

А как идут научные дела в недавно еще полном жизни институте? Послушаем пока еще научного руководителя ФЭИ академика АН УССР А.И. Лейпунского (газета ФЭИ «Атом», 1, 1969), «В последние годы мы отстаем от таких стран как Англия, Франция, США и даже начинаем отставать от ФРГ. В области ядерной физики положение у нас не блестящее… Наш институт сейчас не готов, чтобы выполнить задачу в полной мере. Мы должны просить Главное управление помочь…»

Что же сделал АИЛ для мобилизации науки? Что он имел в виду, прося помощи? Может быть он хотел защитить институт от приказных увольнений, от развала лабораторий и самобега физиков? Может стал символом былого единства? Нет, А.И. Лейпунксий видел другие возможности, «В последние годы, как известно, возникают различные настроения, которые надо улавливать и бороться с ними в самом начале».

А физики уходили. Бежали те, кого уже «уловили», уходили те, у кого «возникли настроения» и те, кто не хотел ни улавливать, ни бороться, а просто заниматься физикой: И. Стаханов, В. Агранович, Е. Гришанин, А. Степанов, Л. Семенов, С. Маев, В. Копров, В. Веселов, Н. Каменоградский… — это только теоретики.

Не знаю, получил ли ФЭИ просимую АИЛом помощь. Но сам Лейпунский не избежал падения. Директор В.А. Кузнецов имел основание бояться своего бывшего шефа — помнил, как слетели А.К. Красин и М.П. Родионов. Разрушившего свою опору АИЛа помогли столкнуть с поста реального научного руководителя В.А. Малых и

В. И. Субботин. Правда пара новых лидеров могли разорвать пополам институт и В.А. Кузнецов решил поставить на одного — В.И. Субботина. Так что вскоре изобретатель уникального ТВЭЛа, Герой соцтруда, лауреат и проф. В.А. Малых был внезапно уволен из ФЭИ. Конечно, это было сделано руками обкома и в мотивировке, сохраненной в тайне (смолчала на этот раз газета Брылякова), существенную роль играл моральный облик В.А. Малыха, оказавшийся не вполне (а ведь доверяли человеку) и даже волне не таковым, как НАДО..

Разгром теоротдела вызвал склоку в экспериментальном отделе. Быстро сваляли «дело», и исчез доктор Д.Л. Бродер. После мощного напора со стороны Усачева, Сальникова, Кузьминова и скорого разбора партком уволил с должности заведующего отделом, наследника И.И. Бондаренко Ю.Я. Стависского, и никто из бывших подчиненных не пожелал взять к себе в лабораторию теперь бывшего научного руководителя. Еще через некоторое время ушли доктора В.В. Орлов, С.Г. Цыпин, А.А. Абагян, В.М. Дмитриев, Л.А. Маталин.

Не отставали от погромщиков ФЭИ и ученые соседи, медики, биологи. К 100-

летию Ленина директор ИМРа Г.А. Зедгенидзе сделал доклад и газета («Вперед», 20.05.69) донесла до своих читателей, что «за годы существования института количество научных работников… все время увеличивается… Такое положение, естественно, очень осложняет проведение воспитательной работы». Я ничего не перепутал — это не отчет начальника исправительного лагеря, это «хитрый ход» Зедгенидзе, чтобы объяснить, почему… «были случаи, когда незначительная часть сотрудников в идеологическом и партийном отношениях оказывалась не на высоте. Не принеся пользы институту, здравоохранению, эти люди внесли разлад в ритмичную жизнь учреждения (и опять это не про исправительное учреждение — В. Н.) и явились для него своего рода инородным (так в тексте — В. Н.) телом. Со временем институт от них освободился (Ж. Медведев и др.)».

Вот видите — не их освободили, а институт освободился.

Речь идет об известном биохимике и историке биологии Жоресе Александровиче Медведеве. История посадки его в калужскую психушку с последующим увольнением из ИМРа описана братьями Медведевыми (Кто сумасшедший? Macmillan, London, 1971) и многим известна. Но мало кто знает о том, что, когда Сахаров, Астауров, Твардовский, Каверин, Дудинцев, Тендряков и многие другие боролись за освобождение Ж.А. Медведева из психиатрической ловушки, заведующий отделом, куда входила лаборатория Ж.А. Медведева, легендарный Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский не только не воспрепятствовал идиотской акции калужских специалистов — гумманистов, но как бы не заметил ее. Может быть, потому что чувствовал себя державней и важнее.

Но еще чуть-чуть «со временем», выражаясь языком Г.А. Зедгенидзе, т.е. в августе этого же года мирового биолога Н.В. Тимофеева-Ресовского за ненадобностью уволили из ИМРа по приказу калужского обкома.

Н.В. Тимофеев-Ресовский

Я мог бы рассказать об издевательстве над В. Ключом, над Д. Марковым, над Г. Шеяновым (ИМР) или жуткую историю как упомянутый завлабораторией дозиметрии высоких мощностей А.Г. Васильев (ИФХ) был определен «культурной революцией» в бригаду сантехников на сторублевую должность «проверять состояние канализационных стояков и плотно закрывать и зачеканивать ревизки». И девять месяцев А.Г. Васильев пытался «рассмешить» своей свифтианой руководство инс-

титута, министерство, партию, газеты, но никто не захотел смеяться последним… Документальные записки А.Г. Васильева остались в моем архиве — хотите почитать?[vi]

Все это уже другая история. В сдавшемся на милость победителя Обнинске безраздельно командовали партийные комиссары.

* * *

— … Это кровь?
— Чернила, — ответил он.
А. Галич

Поклонимся и покинем могилу В.А. Павлинчука. Проходя мимо памятников, я терзаюсь вопросом, «Так кому же будет предъявлен счет? Кто должен нести покаяние? Неужели капитан Е.Е. Федоров или выпускник ВПШ И.В. Новиков?»

В великом фильме Тенгиза Абуладзе покаяние несет не Авель Аравидзе, а Кетеван Баратели. Одаренная гармонией мадонны и предназначенная для добра и света, она тащит на себе черное дело расправы. Это ли не грех предательства высокого предназначения? Помните слова Кетеван на суде, «Суд уже состоялся и приговор вынесен! Этот приговор окончательный и обжалованию не подлежит, ибо вынесен он провидением нам обоим, и мне, и Аравидзе…»

И когда Торнике просит у нее прощения, Кетеван казнит себя: «Боже мой, под какой роковой звездой я родилась. Даже тебя, невинного мальчика, в убийцу превратила».

Чем же оправдаться нам — ученым, малым и большим государственным людям? Служением науке, делом ради отечества?

За любое дело можно платить своей кровью, телом, его членами.

Но даже за высшие ценности, за отечество, нельзя платить душой. Это самообман, ибо никто и ничто не может принять, и вместить в себя, и вынести-выдержать такой платы.

Бог не может взять душу, как не может остановить своего дыхания.

Душа — добыча дьявола.

1970 г.

Некоторые ссылки в тексте добавлены позднее.

Дополнение не к месту в 1991

Из Обнинской газеты.

«Выступлением на российской партконференции 1991г. секретарь обнинского горкома Скляр еще раз нам показал, что перестройку начала партия, он доложил, что комиссия горкома в мае 1990 года сочла все решения горкома 68-го и последующих годов необоснованными.»

Или простоват Скляр или лукав. Вместо «Война тебе, чума тебе земля, где вывели на площадь звезду, чтоб зарубить, как лошадь» разоблачитель необоснованных решений чуть-ли не на медаль напрашивается. А, по-моему, так все было очень даже обосновано! Куда обоснованней! Вот только не пойму почему тов. Скляр со товарищи из нового горкома отменили решение только… лишь относительно покойного Павлинчука. А что Лохвицкий, Левита, Ключ, Шеянов и др.? Так они же живы, а с живыми всегда морока.

___

[iii] Вероятно, АИЛ мог считать себя истинным мудрецом. Ведь его — отца быстрых реакторов, резерфордовца не уволили. Его оставили в ФЭИ при почетной должности и кабинете.

[iv] Здесь бы и помечтать, ах, если бы… Не будь так разорвано двоемыслием сознание советского ученого, исторический опыт подсказал бы ему катастрофичность капитуляции, неизбежность саморазрушения и тогда, объединившись, обнинские корифеи спасли бы (пусть на время) от «культурной революции» отдельно взятый

научный центр, заслонили бы его мощной стеной заслуженного авторитета двигателей государственной науки и промышленности, надобностью «большого атомного дела». Удалось же И.В. Курчатову!

[v] Ну не удержался человек! В 70-е годы партийной могла быть только принципиальность, а беспринципность , сами понимаете… Но не надо быть строгим к стилю нового редактора. Лучше прочтите пару цитат из статьи в газете «Вперед», 19.12.68, под редакцией опытного газетного районщика «На родине вождя» об И.Н. Ульянове. «Будучи сыном бедняков — русского портного из Астрахани и друга степей — калмычки…», «Одновременно с Лениным в этой гимназии учился и А. Керенский… Этот политический труп и сейчас еще физически живой и временами в США поднимает гнусный голос против нашей Родины».

[vi] Сейчас записки А.Г. Васильева опубликованы в журнале “Воля” № 6-7 за 1997 год, стр. 229-291. А. Васильев «Пьесса, сыгранная самой жизнью».

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.