Москва изменилась. Бетонные «ежи», баррикады, кучи дров, витрины закрыты мешками с песком или опилками, окна перекрещены бумажными лентами. Одетые в шинели и шапки-ушанки девушки, как огромных животных, под уздцы, не спеша вели по улицам аэростаты воздушного заграждения. Прохожих мало и почти все в военном.
Октябрь 1941 года. Москва
Генрих Иоффе
Стояло лето 1941 г. По-моему, август. Не помню, почему и как я с матерью и сестрой оказались на даче у маминой сестры. Дача эта находилась в Баковке — поселке, известным тем, что в нем за высоким забором находилась усадьба великого полководца гражданской войны, первого кавалериста страны, маршала Семена Михайловича Буденного. Накануне войны нам показали фильм. Там были замечательные крупные кадры: вот началась война и, сидя в седле, Семен Михайлович грозно извлекает из ножен шашку, чтобы повести Красную Армию в бой. Мы смотрели и знали: с Семеном Михайловичем не пропадем! Но это в кино, а в действительности все вышло иначе. Когда началась настоящая война с Германией, Буденный со своей шашкой вскоре куда-то исчезли…
Муж моей тети — хозяин дачи — был инвалидом, у него развивалась болезнь Паркинсона, но он был смелым человеком. Когда немцы через Баковку летели по ночам бомбить Москву, и об этом по радио вещал стальной голос Юрия Левитана, он выходил на террасу смотреть воздушные бои и обязательно брал меня с собой. Однажды я видел, как лучи наших прожекторов поймали в свое перекрестье германский бомбардировщик, зенитчики, окружая его выстрелами, наконец, попали, и он пылающим комком стал падать на землю. Мы закричали от радости…
Из поселкового Совета к нам явился представитель и распорядился вырыть в саду обширный окоп (щель), в который мы все должны были укрываться во время налетов немецких самолетов и сверху закрывать его досками. Окоп мы без возражений вырыли с помощью дяди Пети с соседнего участка и залезали туда всякий раз с сигналом воздушной тревоги. Хотя могло быть и так: в окоп мы залезем, а вылезти оттуда нам уже не придется.
Но как-то раз ранним утром, выбравшись на свет божий, я увидел, что весь наш дачный участок покрыт белыми листочками. Я подобрал один: немецкая листовка. Видимо, капсула с такими листовками разорвалась у самой земли. Это было:
«Воззвание ко всем гражданам и гражданкам Советского Союза, честным командирам и бойцам Красной Армии».
Дальше говорилось:
«Пробил час освобождения для всех народов многонационального СССР. Победоносная германская армия сбросит цепи коммунистического и жидовского ига. Активно помогайте германскому командованию в создании нового строя. Не верьте лживым словам коммунистическо-жидовской пропаганды… Народы СССР превращены в рабов. Неужели вы хотите защищать это рабство? Бросайте оборонную работу и беритесь за оружие против своих угнетателей — коммунистов и жидов. Переходите на сторону Германии».
Велено было немедля эти листовки собрать и сжечь. Но я все-таки упрятал несколько.
К концу сентября мы вернулись в Москву. Бомбежки ее прекратились, но немецкие танковые клещи, разрывая наши фронты, окружая и пленяя их разбитые части, черными удавами двигались к столице. В первые дни октября они достигли Подмосковья. До Москвы им оставалось всего 25–30 км. Шли разговоры, будто наши солдаты массами сдаются в плен, потому что большинство красноармейцев крестьяне и сдача их в плен — отместка Сталину и вообще коммунистам за принуждение к колхозам. Но после войны я прочитал свидетельство германского офицера Г. Бидермана. В мемуарах «В смертельном бою» он пишет, что часто:
«… простой крестьянин отчаянно сопротивлялся, в то время как обученный военный командир сдавался сразу же после контакта с нами».
Конечно, имелось много причин наших поражений в начале войны, но как сказал мне один генерал, главная заключалась в превосходстве немцев в уровне подготовки, боевом опыте и особенно в системе управления войсками.
Москва изменилась. Стала медлительной, притихшей, какой-то деревенской. В разных местах — бетонные «ежи», баррикады, кучи дров, витрины закрыты мешками с песком или опилками, окна перекрещены бумажными лентами. Одетые в шинели и шапки-ушанки девушки, как огромных животных, под уздцы, не спеша вели по улицам аэростаты воздушного заграждения. Прохожих было мало и почти все в военном. Говорили, что наша оборона под Москвой «дырявая», а в некоторых местах сплошного фронта вообще нет. Но вот-вот прибудут на помощь сибирские войска и на них вся надежда. Сибирские и казахстанские части уже вели бои на подступах к Москве, но их было немного. Я потом узнал, что Сибирскими называли дивизии созданного еще накануне войны Дальневосточного фронта (ДВФ), которыми командовал генерал армии Иосиф Апанасенко. Он проявил большую решимость, пошел на смелый риск: одну за другой отправлял свои полностью подготовленные дивизии и технику к гибнувшей Москве, взамен мобилизуя даже заключенных из лагерей и формируя из них дивизии под теми же самыми номерами, сдерживая готовых к нападению японцев. Эшелоны с солдатами шли на запад на всех парах: несколько минут остановки для смены паровоза и вперед, вперед! В середине октября дальневосточные дивизии уже выгружались в Истре и с ходу вступали в бой…
Сегодня многие историки считают, что без дивизий генерала Апанасенко отстоять Москву вряд ли было бы возможно. Весной 1943 г. Апанасенко, переведенный по его просьбе на Воронежский фронт, погиб в Курской битве.
В нашу квартиру, находившуюся в затрушенном Орловском переулке, мы вернулись числа 9–10 октября. Тут было тихо: кроме булочной и торговой палатки, никаких магазинов и учреждений. Тогда это была окраина. Во дворике встретил Кольку Ковалева с 3-го этажа. Он работал токарем на авиазаводе на Семеновской. Но сейчас из-за увечья на руке был на больничном листе.
— Немцы-то, самое большое, через пару недель тут будут, — сказал он, — Их мотоциклетчиков уже на Воробьёвых видели. Постояли, постояли, чего-то записали и назад поворотили.
— Да хватит врать-то, — ответил я, — Их бы там сразу застрелили, там наши стоят.
— Соври лучше, — хмыкнул Колька и ушел.
Дома мы с соседями — их тоже было трое: мать-Галина Федоровна и двое детей (тоже Колька и младшая Маринка) собирались на кухне. Топили печку, разжигали примусы и керосинки — было тепло. Галина Федоровна работала где-то буфетчицей и каждый раз, приходя домой, приносила много новостей. На этот раз она сообщила:
— Знаете, что говорят? Будто дамочки наши, которые помоложе, в очередь записываются в парикмахерские красоту наводить, немцев встречать! Может такое быть? Некоторые говорят — вранье, а я верю.
Эта новость повергла всех в уныние. Прервал его Колька.
— Давайте на Самотеку смотаюсь? Там большая парикмахерская, посмотрю! Я быстро, раз и обратно!
Его не пустили. Новость продолжали обсуждать.
Плохо помню, как утром 16-го октября мы с нашими пожитками оказались на площади Курского вокзала. С утра в этот день ни метро, ни наземный общественный транспорт не работали (днем автобусы и троллейбусы пошли). Магазины были закрыты, и никаких грабежей мы не видели. Проносились машины с кузовами, набитыми людьми. Мела поземка, задувая снежок к тротуарам. В воздухе кружились какие-то бумажки. По Садовому кольцу быстрыми шагами шли люди и «ныряли» в подъезды. Холодно, простудно. У меня распухла щека: флюс, воспаление надкостницы.
Думаю, о виденном мною там, на площади Курского вокзала в те хмурые октябрьские дни, вряд ли теперь кто-то, расскажет. Маленькие дети не могут помнить, а те, кто был старше меня, ушли навсегда. Сейчас Курская площадь имеет другой вид. А тогда это было огромное асфальтовое поле. Но асфальта почти не видно: завален чемоданами, баулами, мешками, узлами. Все это, казалось мне, имело мышино-серый цвет. И люди, молча бродившие среди всех этих серых вещей, тоже виделись серыми. Ждали поездов. Некоторые, взвалив на спину мешки или рюкзаки, уходили пешком…
Серые дома вокруг. Серо-слякотный рассвет, серое, мрачное небо над нашими головами. И так трое суток. Ночью с головой накрывались одеялами и ждали. Утром 19-го я сказал, что пойду к радиорупору послушать, что говорят. Знакомый голос Ю. Левитана сообщал, что в Москве с 20-го октября 1941 г. вводится осадное положение. Я не знал, что это такое, но понял: будет что-то очень серьезное. Через много лет прочитал:
«Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100-120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах. В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:
1. Ввести с 20-го октября 1941 г. в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
2. Воспретить всякое уличное движение как отдельных лиц, так и транспорта с 12 ч. ночи до 5 ч. утра.
3. Охрану строжайшего порядка в городе и пригородных районах возложить на коменданта г. Москвы генерал-лейтенанта т. Синилова.
4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с преданием суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…»
Тогда мне не удалось дослушать до конца. Сестричка моя махала мне рукой и кричала, чтобы я бежал назад: подали состав! Вместе с толпой мы втиснулись в двери вагона. Лязгнули буфера сцепления, паровоз дал длительный гудок…
Бетонными были надолбы, а «ежи» были сварены из рельс. Дивизии Апанасенко и Панфилова со своими трехлинейками не смогли бы остановить немецкие танки, если бы не нехватка горючего и трескучие морозы. Гитлер не планировал ввода своих войск в Москву и Ленинград. Они должны были блокировать города со всех сторон в расчете на капитуляцию. Так пали Одесса и Киев. Вхождение в города чреваты большими потерями и распространением инфекций. Если бы Сталин и Жуков были настоящими стратегами, они бы не допустили кровопролитных боев в Берлине, а заблокировали бы его с запада. Но кого и когда в СССР заботили большие потери? Взять хотя бы жуковские бои под Ржевом.
Я читал в Википедии о событиях 15-16 октября 1941г. в Москве. Там говорилось, что как раз на Курском вокзале в те дни никого и не было — ехать было просто некуда. Немцы взяли Подольск, Серпухов (Тула устояла!), Орёл и Елец, под угрозой были Курск, Белгород, Харьков… Так что с Курского вокзала эвакуации быть не могло. А вот на Ярославском вокзале было столпотворение, оттуда поезда шли на восток.
Не знаю, как на Казанском вокзале…
Те, у кого были машины (это большое начальство), ехали по Владимирскому тракту (шоссе Энтузиастов), но машин тогда было сравнительно мало, частных машин практически не было. Об этих днях написано довольно много.