Александр Левковский: Как разрушалась сталь

Loading

Аппетитнейший запах узбекского плова — лучшего плова в мире! — супа шурпы и шашлыков густо насыщал воздух. Я поднялся по ступенькам и вошёл в чайхану. Несколько узбеков в разноцветные халаты, полулежали на расстеленных стёганых курпачах, попивая зелёный чай, покуривая какую-то пахучую травку и негромко беседуя.

Как разрушалась сталь

Рассказ*

Александр Левковский

Левковский1

Отец поставил меня к токарно-винторезному станку в тот день, когда мне исполнилось десять. Он придвинул деревянный ящик вплотную к станине, поставил меня сверху, водрузил защитные очки мне на нос и сказал:

— А теперь смотри, Петя, как надо вставлять заготовку и закреплять резец.

Я нагнулся к станку, дивно пахнущему металлической стружкой и машинным маслом, следя, как мощные ладони отца управляются с цилиндрической заготовкой и резцом. Закончив подготовительную работу, он скомандовал:

— Включай станок!

С радостно бьющимся сердцем я нажал на кнопку включения, и отец плавно подвёл резец к вращающемуся цилиндру, примерился — и коснулся поверхности заготовки острейшей кромкой резца.

— А теперь, Петя, продолжай! — сказал он, выпрямился, положил мою ладонь на рукоятку резцедержателя и крепко придержал мою детскую ручонку своей рукой.

Я и сейчас, много лет спустя, не могу забыть ту первую стружку, снятую мною со стального цилиндра, когда мне едва исполнилось десять лет…

* * *

Отец был начальником цеха точных деталей на ташкентском заводе, строившим грузовые вертолёты. Он был до мозга костей рабочим человеком, чудотворцем механической обработки; у себя в цеху он был полубогом; его слушали беспрекословно; с ним разговарили с невольно подчёркнутым почтением; ему не перечили ни главный инженер, ни директор.

Он прошёл долгий путь от строгальщика, токаря, фрезеровщика, слесаря-инструментальщика, слесаря-сборщика и технолога — до дипломированного инженера и начальника цеха.

И я в точности повторил его путь!

… Мы — мой отец и я — из тех, что испокон веков слыли на Руси фольклорными умельцами; мы — те, кто, по легенде, могли «подковать блоху»; мы — рабочие люди, мастера со знанием едва ли не всех мыслимых инструментов и станков; с натруженными ладонями, в которые навеки въелась металлическая пыль; с пальцами, одарёнными особым чутьём к металлу, подобным чутью скрипача и пианиста к струнам и клавишам!

Мы — те самые рабочие, что привычны к запаху завода — к всепроникающему, ни с чем не сравнимому запаху стальной, бронзовой и дюралевой стружки, — запаху, который я ощущал по восемь-десять-двенадцать часов в день — из месяца в месяц и из года в год — и без которого я не представлял и не представляю себе жизни!..

Мы и есть те самые рабочие-металлисты, для которых слово «завод» равносильно слову «храм»!

2

— Питер, — сказал мой босс, проходя мимо моей кабинки и жуя на ходу огромный сэндвич, — зайди ко мне через пять минут.

— Вальтер, — ответил я, — почему бы тебе не поделиться своей немецкой ветчиной с русским коллегой, который ещё не завтракал?

Босс остановился, ухмыльнулся, затем послушно отломил солидный кусок булки, в которую был заложен толстый пласт розовой ветчины, и протянул его мне, ворча под нос:

— Наглый, как все русские… Мало мы, немцы, били вас во всех войнах…

От неожиданности я едва не подавился его булкой и расхохотался.

— Вальтер, — вскричал я, — ты что — забыл Сталинград?!

Босс отмахнулся и сказал, открывая дверь в свой кабинет:

— Зайди ко мне, и я тебе устрою такой Сталинград, что ты не очухаешься.

— Вальтер, — говорю, — ты напугал меня до смерти!

Вот так выглядел типичный утренний обмен любезностями между мною и моим боссом-немцем Вальтером Хоффманном, владельцем завода точного машиностроения в Дэйтоне, штат Нью-Джерси, на котором трудились три сотни рабочих, техников и инженеров.

Я неоднократно слышал от бывалых людей — и даже читал где-то, — что у немцев и японцев плохо развито чувство юмора. Что японцы и немцы слишком серьёзные люди для такого несерьёзного занятия, как смехуёчки, рассказывание анекдотов или подначивание своих собеседников.

Ну значит, мой босс — не типичный немец, ибо он никогда не бывает слишком серьёзным. Он постоянно улыбчив, подчёркнуто приветлив и склонен видеть всё и всех в юмористических тонах.

* * *

… Вот точно так же, слегка улыбаясь, он смотрел на меня воскресным утром пять лет тому назад, осенью 1990 года, держа в руках моё так называемое resume, то есть мою рабочую автобиографию.

«Peter Nikanorov», — прочитал он заголовок и взглянул на меня. У его английского произношения был жёсткий немецкий акцент. — Вы пишете, что были в России рабочим — универсалом, знающим все виды станков, и что вы хотите работать у нас в таком же качестве. Верно?

Я кивнул и произнёс одну из немногих англоязычных фраз, знакомых мне:

That’s right.

Я знал, что мой английский был просто ужасным и поэтому старался обходиться короткими фразами. К тому времени я пробыл в Америке всего полгода, жил на пособие организации помощи иммигрантам под названием «The New Americans» («Новые американцы»), ютился с семьёй в скверно меблированной квартирке в негритянском городке Ист-Орандж, круглосуточно учил проклятый каркающий английский и мечтал о работе на каком-нибудь отлично оборудованном американском заводе, где, по слухам, царит чистота и порядок и где я буду таким же умельцем, способным «подковать блоху», каким я был в Ташкенте. Я уехал из Узбекистана в американскую эмиграцию, когда стало ясно, что страна погружается в хаос и что на вертолётном заводе, где я был начальником цеха, заказы иссякли и работа почти прекратилась. Мы приходили на завод и слонялись без дела. Нам перестали регулярно платить. Рабочие играли в карты, домино и шашки. Начальство запиралось в кабинетах и пило водку…

Жена, у которой младший брат жил в Нью-Йорке, со слезами донимала меня просьбами уехать.

Мой привычный мир рухнул!

А я не мог жить без работы. Не мог существовать. Не знал, куда девать свои праздные невостребованные руки. И дело было не только в деньгах. Всю свою жизнь я был металлистом, и без работы с металлом я просто не мог чувствовать себя человеком!..

…— Зовите меня Вальтером Хоффманном, — сказал улыбаясь босс, неожиданно перейдя на русский язык. И добавил: — Не удивляйтесь — я выучил русский в лагере для военнопленных под Казанью.

Я вздохнул с облегчением. Надо же, как мне повезло!

Я присмотрелся к Вальтеру. На вид ему было лет семьдесят. То есть он ровесник моему покойному отцу. И уже успел повоевать против нас. И даже побывал в лагере для военнопленных. И, по слухам, оказавшись после войны в Штатах, основал сначала мастерские, потом — небольшой заводик и вот теперь владеет отличным заводом.

Но человек он как-будто неплохой. И руки у него такие же натруженные рабочие руки металлиста, как у меня и моего отца.

— Пошли, — сказал босс, встал, снял зачем-то с полки деревянный бюст с изображением какого-то интеллигентного мужика с короткими усами и вышел из кабинета.

Мы прошли через весь огромный цех механической обработки — на самом деле, идеально чистый в этот нерабочий день — и остановились в дальнем углу, где располагались фрезерные станки.

— Питер, — сказал босс, — я даю вам шесть часов. Видите эту статуэтку? Это мой земляк, великий немецкий изобретатель Рудольф Дизель. Возьмите стальной цилиндр диаметром в шесть дюймов и отфрезеруйте мне заготовку такого же размера, что и этот бюст — как можно ближе к изображению Рудольфа Дизеля! — Он усмехнулся и добавил: — Только не пытайтесь фрезеровать нос, усы и пенсне это дело не фрезеровщика, а гравера.

Он повернулся и бросил на ходу:

— Набор фрез и приспособлений — на этих стендах. Кофе и сэндвичи вам принесёт охранник. Счастливо!

* * *

… Через пять часов я постучался в кабинет Вальтера Хоффманна, вошёл и поставил на стол деревянную статуэтку и отфрезерованный мною стальной бюст великого немца. Я полностью обработал и отшлифовал заготовку, оставив для граверного резца только лицо Дизеля.

Вальтер встал из-за стола, обошёл бюст со всех сторон, надел очки и внимательно рассмотрел обработанную поверхность, ощупал её, бережно погладил и тихо сказал:

— Присядь, Питер.

Он открыл шкаф и вынул бутылку с двумя рюмками. Порылся в холодильнике и поставил на стол тарелку с закусками.

— Ты пьёшь немецкий шнапс? — осведомился он и тут же добавил, махнув рукой: — Впрочем, ты же русский, а русские, как я убедился в молодости, пьют всё на свете — даже такой деликатес, как самогон

Он рассмеялся и разлил шнапс по рюмкам.

— За здоровье нашего нового работника, замечательного русского мастера Петра Никанорова! Cheers! — провозгласил он.

Мы чокнулись, выпили и закусили. Великий Рудольф Дизель равнодушно смотрел, как мы, прожевав бутерброды, тут же приступили ко второй порции шнапса.

Вальтер сказал:

— Питер, ты должен показать мне, как ты смог добиться такой точности. Даже я, со всем своим многолетним опытом, не смог бы сделать такое чудо! — Он покачал в восхищении головой. — Ты почти не оставил работы граверу. Даже галстук-бабочку отфрезеровал! — Он расхохотался.

— Я работал пальчиковыми фрезами, — сказал я. — Цилиндрической, дисковой и Т-образной…

— Это понятно! Непонятно только, как простой смертный может владеть таким филигранным искусством!…

… Вот так я и стал самым высокооплачиваемым рабочим на заводе Вальтера Хоффманна. Босс распорядился платить мне двадцать долларов в час; в 1990 году это были великолепные деньги! — и мы с женой были вне себя от радости.

Он послал меня на усиленные шестимесячные курсы английского с полной оплатой за счёт завода. И через восемь месяцев назначил меня начальником цеха.

То есть я стал в Америке тем, кем я был до эмиграции в Советском Союзе, — главным заводским специалистом по механической обработке.

* * *

Вальтер вовсе не устроил мне сталинградское побоище, как он шутя грозился. Вместо этого он усадил меня за стол, разлил по рюмкам шнапс и огорошил меня таким сообщением:

— Питер, тебе надо будет на недельку съездить на свою бывшую родину, в Ташкент — на твой вертолётный завод.

Вот так известие! Как это неожиданно! Как замечательно! Какое на свете известие может быть лучше этого?! Ведь я не был в Ташкенте, где я родился и вырос, вот уже больше пяти лет…

Зачем?

— Советский Союз, как ты знаешь, распался. В стране царит хаос. Судя по газетам — да и по твоим рассказам, — многие предприятия там работают вполсилы.

Я тут же припомнил отличные, прекрасно оборудованные цеха на заводе в Ташкенте, где я проработал больше двадцати лет.

— Ты бы видел, Вальтер, — вздохнул я, — какой это замечательный авиационный завод! Новейшие станки… Прекрасные специалисты… Рабочие, которые могут совершать чудеса… А-а, да что там говорить!

— Вот именно! — подхватил Вальтер. — Этим-то я и хочу воспользоваться!

— Каким образом?

— Смотри, Питер, я плачу своим лучшим рабочим семнадцать-восемнадцать баксов в час. Хорошие специалисты в Ташкенте смогут сделать для меня такую же работу за четыре-пять долларов — и буду счастливы, верно?

— Да, пожалуй.

— Ты поедешь в Узбекистан в качестве официального представителя нашей фирмы, разведаешь обстановку на твоём заводе, встретишься с руководством, проинспектируешь оборудование, поговоришь с рабочими… Я хочу, если удастся, учредить с ними небольшое совместное предприятие.

— Лихо, — пробормотал я.

Босс встал.

— Все документы для тебя будут подготовлены к обеду. Когда бы ты смог вылететь?

— Да хоть завтра, — сказал я.

3

Я вышел из здания аэропорта и подозвал такси. Сел рядом с водителем, положил на колени портфель и скомандовал:

— На Кара-Су, пожалуйста. К вертолётному заводу. К главному входу.

Таксист — не узбек, а пожилой седоусый русский — повернулся ко мне и сказал:

— К вашему сведению, вертолётного завода нет. — Он включил зажигание и отъехал от тротуара. — То есть он существует, но не работает. — Шофёр посмотрел на меня, ухмыльнулся в усы и предложил: — Может, лучше поедем в гостиницу?

Совсем не работает?

— Нет, почему же… Делает тачки, лопаты, шашлычные мангалки, кетмени, детские санки…

— Какие санки? Здесь же нет снега!

— Что значит — нет снега? В горах на Чимгане его сколько угодно. Вы что — первый раз в Ташкенте?

Не отвечая, я закрыл глаза, вспоминая солнечный весенний день семьдесят шестого года, когда по цехам вихрем пронеслась весть, что сразу после обеда совершит первый испытательный полёт построенный нами новый вертолёт Со-2.

С разрешения начальства, сотни рабочих, техников и инженеров заполнили обочину огромной взлётной площадки, где стояли три свежепокрашенные машины, осенённые гигантскими несущими винтами. Мы смотрели, как из двухэтажного здания ЛИСа (Лётно-Испытательной Станции) вышли лётчики-испытатели и, держа в руках шлемы, двинулись к головному вертолёту, вокруг которого хлопотали техники из бригады обслуживания.

Толпа разразилась аплодисментами и приветственными криками.

Лётчики, широко улыбаясь, отсалютовали нам, забрались в вертолёт — и мы замерли в ожидании. Все глядели на неподвижный винт, предвкушая волнующий момент медленного начала вращения.

Я оглянулся на отца, стоявшего в отдельной кучке заводских начальников. Он перехватил мой взгляд, улыбнулся и кивнул в сторону вертолётов. Я знал, что означает его кивок. «Петя», — говорил его взгляд и его кивок, — «вот мы с тобой и дождались испытания нашего автомата перекоса…». Три года тому назад мы с отцом запатентовали улучшенный принцип перекоса винта, главнейшей функции вертолёта, — идею, отличную от общепринятых мировых принципов Юрьева и Сикорского, — и вот теперь мы увидим эту нашу идею в работе!

Взвыл двигатель! — и винт начал медленное вращение. Машина оторвалась от бетона взлётной площадки, поднялась метров на двадцать в воздух и зависла неподвижно. Затем лётчик включил автомат перекоса — и вертолёт двинулся вперёд. Затем накренился и пошёл боком… И поднялся ввысь… И там, в вышине, сверкая в солнечных лучах, стал описывать круги… И начал медленный спуск…

…— Приехали, — провозгласил таксист. — Вот вам ваш вертолётный завод.

Я полез в карман за бумажником.

— Можно попросить вас… — вежливо промолвил водитель. Было видно, что чувствует он себя неловко. — У вас, может, найдётся пара долларов? А то наши деньги — это просто бумажки.

Я вынул из бумажника пять долларов и протянул таксисту. По его благодарственной улыбке я понял, что он считает меня необыкновенно щедрым пассажиром. Подобная поездка с аэродрома в Нью-Джерси обошлась бы мне как минимум в сорок баксов.

Я выбрался из такси. Водитель достал с заднего сиденья мой чемоданчик, махнул на прощание рукой, сказал «Спасибо!» и уехал. Я пожалел, что не дал ему десятку, но было уже поздно исправлять ошибку.

Я стоял на замусоренном тротуаре, под палящим ташкентским солнцем, глядя на то, что было когда-то внушительной центральной проходной модерного авиационного завода. Какой-то оборотистый предприниматель разрушил турникеты, перед которыми мы когда-то предъявляли охранникам наши пропуска, выломал широкие входные двери и соорудил на их месте узкие дверные створки. И повесил над ними вывеску, гласящую, что тут ныне располагается «… самая роскошная чайхана в Ташкенте.«

Аппетитнейший запах узбекского плова — лучшего плова в мире, поверьте мне! — супа шурпы и шашлыков густо насыщал воздух. Я поднялся по ступенькам и вошёл в чайхану. Несколько узбеков, одетых в разноцветные халаты, полулежали на расстеленных стёганых курпачах, попивая зелёный чай, покуривая какую-то пахучую травку и негромко беседуя.

В углу двое, лёжа на животах, играли в шахматы. Я подошёл к ним. Живя в Ташкенте, я привык к тому, что узбеки в чайханах и узбекские проводники в поездах Ташкент-Москва — отличные шахматисты. Один из игроков был не в халате, а в замасленном рабочем комбинезоне, одетом прямо на голое тело.

— А я пойду ладьёй! — вдруг победоносно крикнул он по-узбекски и взялся за фигуру.

— Не надо, Рашид, — сказал я, стоя над игроками. — Лучше пожертвуй вот этого коня…

Оба шахматиста подняли головы от доски и глянули на меня.

— Петя! Пётр Николаич! — закричал что есть мочи мой старый друг Рашид, вскочил на ноги и зажал меня в кольце своих мощных рук. — Откуда ты взялся, старик!?

Мы расцеловались. Хоть Рашид и был узбеком, но никогда за все прошедшие годы я не видел его в тюбетейке и стёганом узбекском халате; я помнил его, отличного цехового мастера, в синем, хорошо отглаженном комбинезоне, с защитными очками на носу, склонившимся над шлифовальным или фрезерным станком… И ещё я помнил, как он, одетый в чёрный праздничный костюм и при галстуке, принимал почётную грамоту из рук директора завода…

— Рашид, — тихо сказал я, чувствуя, как у меня сильнее забилось сердце, — как я рад видеть тебя, дружище…

* * *

… Покончив с горько-сладкими воспоминаниями, мы с Рашидом допили зелёный чай из пузатых цветастых чайников и через заднюю дверь чайханы, мимо душной посудомоечной каморки, где работали девочки-гастарбайтеры из Киргизии, вышли на территорию бывшего завода.

Вдоль всего завода, мимо зданий цехов и отделов, от проходной и до ЛИСа, шла широкая аллея, засаженная лет тридцать тому назад высокими стройными кипарисами. Сейчас от кипарисов остались лишь безобразные пни.

— Куда делись деревья, Рашид?

Он махнул рукой.

— Вырубили, — сказал он. — Зима девяносто третьего была жутко холодной, а угля нехватало.

Мы медленно двинулись по аллее.

— Нам уголь всегда поставляла Киргизия, — продолжал Рашид. — Если ты помнишь, особенно ценился пржевальский антрацит. Но с Киргизией — да и с другими республиками — были прерваны все связи, и Ташкент в том году почти остался без топлива.

Слева и справа от нас тянулись заброшенные цеха с полувыбитыми окнами, с заколоченными дверями, с мусором, горою возвышавшимся вдоль стен. Мы молча добрели до того цеха, где мой отец — и я после его смерти — были начальниками и где Рашид работал бессменным старшим мастером. Через полувыломанную дверь мы проникли внутрь и остановились на пороге.

Видели вы когда-нибудь страшную картину взорванного и сожжённого зала реактора в несчастном Чернобыле? Картину реакторного зала, подобного гигантской гробнице! Панораму погружённого в кошмарную полутьму здания с обгоревшими стенами и полуразрушенным оборудованием?..

Подобную картину представлял сейчас наш бывший цех. В нём не было ни единого станка. С ржавого мостового крана свисал трос, с которого кто-то срезал подъёмный крюк.

— Куда делись станки, Рашид? — машинально задал я нелепый вопрос, хотя я догадывался, каков будет его ответ.

Пока мы брели по засыпанному мусором цеху, Рашид рассказал мне, что в 92-м году на завод нахлынули шайки дельцов из Пакистана и по дешёвке скупили десятки заводских станков. А вслед за ними приехали турки. А за ними — греки. И увезли оставшееся после ловких пакистанцев оборудование. Потом главного инженера, главного бухгалтера и ещё нескольких начальников судили за взятки, полученные от иностранцев, и за убытки от продажи оборудования по бросовым ценам, но отличные станки уплыли за границу, и вернуть их было невозможно.

— Да если б и вернули, — сказал Рашид, вздохнув, — они бы стояли без дела, так как российские заказы на вертолёты прекратились…

Мы выбрались из цеха и двинулись к ЛИСу.

— Вот тут я работаю начальником цеха ширпотреба, как говорили в покойном СССР, — сказал Рашид, криво ухмыльнувшись и кивая в сторону здания бывшей Лётно-Испытательной Станции. — Если это можно назвать работой… — Помолчал и добавил: — У меня работают, в основном, гастарбайтеры из Киргизии. У них с работой дела обстоят ещё хуже, чем у нас…

Мы вышли на бетонную взлётную площадку, где некогда стояли в ряд праздничные свежепокрашенные вертолёты. Между грязными треснувшими плитами бетона пробивалась жёсткая пожелтевшая трава.

— Делаете детские санки? — осведомился я.

Не отвечая, Рашид поднял голову к безоблачному небу и вдруг крикнул сдавленным голосом:

— Петя, смотри — вертолёт!!! Видишь!? Наш вертолёт!

Я глянул вверх. Высоко в бледном небе мелькала какая-то чёрная точка. Неужели это на самом деле наш Со-2? Неужели я увижу сейчас нашу красавицу-машину, нашу «стрекозу», стремительно спускающуюся на нас с небес. Ах, как это было бы прекрасно! Я бы забыл на мгновение картину разрухи нашего завода. Я бы подошёл к фюзеляжу, погладил бы тёплый дюраль обшивки, присел бы на корточки и всмотрелся бы в стальные детали шасси, сработанные моими руками и руками Рашида.

Я был бы счастлив!

До рези в глазах я всматривался в мелькающую чёрную точку. Она приближалась, и через полминуты мне стало ясно, что Рашид ошибся; это, конечно, не вертолёт; это просто ястреб или какая-то другая птица.

— Рашид, — говорю, — тебе показалось. Ты, наверное, выпил лишнего с друзьями в обеденный перерыв.

— Мы не пьём, Петя, — сказал Рашид. — Мы в чайхане курим анашу. Ежедневно. Эта травка — единственное утешение в этой проклятой жизни, где никому не нужны мои рабочие руки…

4

Я вышел из гостиницы и побрёл бесцельно по центральной площади города, мимо оперного театра имени Алишера Навои и дальше — к бывшему проспекту Карла Маркса, главной улице Ташкента. Завтра я улетаю обратно в Штаты, и мне надо как-то скоротать пустое время и попытаться отвлечься от того кошмара, которое я видел в полдень на месте моего бывшего завода.

Ноги сами привели меня привычным маршрутом к Центральной библиотеке города. Здесь, в этом старинном здании, в нашей далёкой прошлой жизни, брали книги мои родители, мы с женой и наши сыновья.

Я отыскал зал русской литературы и медленно двинулся между стеллажами, трогая корешки книг, оставшихся от минувших советских времён.

Тихонов… Фадеев… Исаковский… Паустовский… Лавренёв… Симонов… Островский…

Я снял с полки книгу Николая Островского и повернул её фронтальной обложкой к себе. Потускневшими золотыми буквами по красному фону на обложке было написано:

Как закалялась сталь

Хрестоматийная, знаменитая, знакомая мне с детства книга — роман-легенда! Святое для меня, потомственного металлиста, слово — сталь!

Я оставил библиотекарше, седенькой старушке с букольками жиденьких волос, двадцать долларов в залог — и забрал с собой роман Николая Островского.

В гостиничном номере я открыл книгу о людях, выкованных из стали, — ту книгу, которую я читал много лет тому назад, когда мне исполнилось десять и отец впервые поставил меня к станку, чтобы я научился работать с металлом… Я намеревался просто перелистать этот роман, вспоминая самые замечательные эпизоды, знакомые мне с детства, но незаметно увлёкся и стал читать книгу с первой и до последней страницы, не прерываясь…

… К позднему вечеру я закончил чтение и захлопнул роман, повествующий о нечеловеческих, из ряда вон выходящих усилиях тех, кто закалял сталь. Я вновь открыл обложку и долго, не отрываясь, смотрел на аскетическое лицо слепого и смертельно больного писателя, одетого в строгую гимнастёрку, украшенную орденом.

Удлинённое скуластое лицо… Высокий лоб… Сжатые губы… Глубоко посаженные незрячие глаза…

Глядя на этот портрет, я представил себе на мгновение, что сказал бы Николай Островский, пройдя вместе со мной по заводу, который тридцать лет тому назад построили его потомки. И который следующее поколение потомков превратило в сборище заброшенных, разграбленных и искорёженных цехов.

Эх, Николай Алексеевич! Легендарный Павка Корчагин! Восстал бы ты из мёртвых… Открыл бы ты свои глаза, к которым чудом вернулось зрение… И прошёлся бы ты по той земле, за которую воевал и погиб… По нелепой расколотой гигантской стране, которую ныне покидают не только выскообразованные изощрённые умы, но и золотые умелые руки…

И увидел бы ты своими заново зрячими глазами, как твои жадные потомки бездумно разрушили ту сталь, которую ты, фанатик-революционер, так самоотверженно закалял!

___

*) Новая авторская редакция

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Александр Левковский: Как разрушалась сталь

  1. Я-то в авиапромышленности не работал никогда. Но мой младший брат году в семьдесят восьмом стал работать на уфимском Агрегатном заводе (это каак раз авиапром) начальником отдела снабжения. Поскольку он успел к тому времени поучиться почти во всех уфимских ВУЗах, окончил заочно факультет журналистики в Свердловске, работал журналистом в Башнефти — то я решил, что тут ничего и не возразишь. Так он мне рассказывал о своей и других сннабженцев деятельности время от времени.
    Оказалось однажды, что у них вдруг(!) нет каких-то метизов, то ли гаек, то ли винтов, то ли еще чего. Производство требует!! Вызывают брата к гендиректору и дают срочное задание. Это Авиапром, так что после двух суток звонков брат садится на заводской самолет и летит в Иркутск за ящиком гаек.
    Мой брат, его начальство, плановики были, я думаю, не хуже и не лучше коллег на других авиапромовских заводах. Так что, когда советская авиапромышленность развалилась, я почему-то совсем не удивлялся. Если бы можно было себе позволить посылать самолеты через страну за ящиком метизов, то они и сегодня бы работали и гордились своим трудом («Дело чести, доблести и геройства»). Но для этого и уфимскому Агрегатному, и Вашему ташкентскому вертолетному заводу нужно было улететь на Луну. И чтоб не дай Бог, ни одного конкурента!

  2. Спасибо, Александр, за повод задуматься. Если судить с точки зрения вашего рукастого героя, способного в любых условиях точить металл под любой заказ, то падение вертолетного завода в Ташкенте, действительно, выглядит нонсенсом. А вот реальная экономика заставит задуматься. Не уверен, что в Ташкенте делали вертолеты, про Ил-76 помню, но говорить стоит в рамках предложенного. Так вот, грузовые вертолеты — Ми-6, Ми-10, Ми-12, действительно в небольшом, сравнительно, количестве были нужны СССР, особенно, в Сибири. В новой России, возможно, оказалось проще сосредоточить производство внутри, чтобы не связываться с чужими аппетитами, так что ваш литературный завод вполне закономерно остался без заказов. Мне уже в новом веке пришлось разбираться в конфликте на славной \»Милевской\» фирме — и стало ясно, почему \»Робинсоны\» заполнили российское небо. Без сталинской еще мобилизационной необходимости все производить в России выяснилось, что мировой рынок предлагает технику выгоднее, чем свои производители. Фарсовые истории со своими Ту-204, Су-100 и другой авиатехникой показывают, что отставание в мозгах не компенсируется умелыми руками.

Добавить комментарий для Сергей Эйгенсон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.