То, что первая Соната Глазунова в исполнении И. Каца войдет в историю исполнительского искусства, как настоящий шедевр, у меня не вызывает никакого сомнения. Образ выдающегося музыканта так и останется в моем воображении, словно высоко парящая птица с огромными крыльями, сбившаяся с пути.

Судьба выдающегося музыканта

Игорь Беров

Ничего не могу с собой поделать, господа! Вот уже который день в моем воспаленном сознании крутится одна и та же мелодия — побочная партия из первой части фортепианной сонаты Глазунова, которую гениально записал молодой Исаак Кац!

Бывает же такое! Редчайшее соединение божественно красивой музыки и ее чудного исполнения руками огромного МАСТЕРА!

Да, это был самый наивысший взлет в музыкальной карьере талантливого пианиста, можно сказать, кульминационный пик творческого вдохновения в сочетании с молодостью, открытым темпераментом и огромным приливом душевных сил. В этом исполнении так и чувствуется высокий и свободный полет в небеса вольной птицы с огромными крыльями. Как жаль, что эту сонату услышал только сейчас, после смерти музыканта. Я ведь даже и не знал, каким, оказывается, громадным музыкантским УРОВНЕМ и МАСШТАБОМ он обладал при жизни. Никогда бы не подумал. Был бы жив, ей-богу примчался бы к нему в Израиль с огромным букетом, поклонился в ноги и отблагодарил за сонату!

Исаак Кац находился тогда в блестящей пианистической форме. Мучительно пытаюсь сравнить, кого же из пианистов мне напоминает его тогдашняя игра, с кем можно было бы мысленно рядом поставить. Настолько это яркое и самобытное исполнение. За свою жизнь, слава богу, слышал многих выдающихся музыкантов как в записи, так и вживую.

Ну, скажем, с С. Нейгаузом. Та же окрыленность в игре, поэтичность, пластичность во фразе. Но в техническом отношении С. Нейгауз значительно уступал И. Кацу. Или, предположим, А. Ведерников, в игре которого была огромная точность и скрупулезность в соблюдении авторского теста, включая техническую непогрешимость. Но не было той изысканной пластики, спонтанности и легкости, присущей И. Кацу. Э. Гилельс — совершенно другая эстетика игры: это прежде всего пение на фортепиано, глубокий и красивый насыщенный звук, искренность и человечность, плюс ко всему огромная сердечная исповедальность в музыке. С. Рихтер — вообще пианист с другой планеты, в игре которого больше объективно-обобщенного.

Пожалуй, если только сравнить с выдающимися виртуозами того старого времени, его прямых предшественников: А. Зилоти, А. Гольденвейзера, Ф. Блуменфельда, космического С. Фейнберга и блестящего Г. Гинзбурга с его филигранной техникой.

Как раз у них в равной пропорции сочетались музыкальность, благородство, высочайшая виртуозность и точное следование авторской концепции. Я думаю, что в наше время в подобном ключе Сонату Глазунова смогли бы исполнить буквально считаные пианисты уровня А. Володося или А. Амлена.

Конечно же, И. Кац, находясь на пике своей формы, должен был остаться в Москве в своем родном окружении, в котором вырос и воспитывался, играть и играть на большой сцене, принося людям радость.

Но судьба (злодейка), к сожалению, рапорядилась несколько иначе. В тот злополучный период 50-х годов с «делом врачей», когда в атмосфере стали нагнетаться мощные антисемитские настроения, Исааку Кацу посоветовали уехать в другой город, как говорится, от греха подальше.

Таким образом он оказался в горьковской консерватории, которая, разумеется, приняла его с распростертыми объятиями. Имя великого А. Гольденвейзера, педагога И. Каца было давно известно за пределами Москвы.

Ему дали жилье, класс с учениками, заведование кафедрой и полную творческую свободу. И. Кац целиком погрузился в преподавание и периодически, время от времени, он играл сольные и камерные концерты.

И в мое время, когда учился в консерватории, он тоже активно играл, слышал его неоднократно. Играл прекрасно! НО!

Это был уже далеко не тот пиковый уровень, которым он владел в молодые годы, как говорили старожилы консерватории. Как ни крути, господа, но преподавание отнимает много душевных, физических сил и времени, почти не оставляя ничего на собственное творчество.

Я его прекраsно помню по консерваторским годам. Это было то самое время, когда я там учился сам, правда, не в классе Исаака Иосифович, а у другого, не менее выдающегося педагога, ученицы Г.Г. Нейгауза, профессора Б.С. Маранц.

Но поскольку все студенты знали друг друга, вместе учились, тесно общались между собой, играли на экзаменах, посещали открытые уроки преподавателей, ходили на концерты, то я очень хорошо знал и уважал Исаака Иосифовича как пианиста и музыканта, восхищаясь его высочайшим уровнем не только преподавания, но и игры.

И. Кац был настоящим «музыкантищем», выходцем из московской консерватории (ученик легендарных А. Руббаха и А. Гольденвейзера). Это был истинный интеллигент того старого поколения и той культуры воспитания, каких немного встречал в своей жизни.

Конечно же, огромный энциклопедист в музыке и крупнейшая личность в мире педагогики. От одних перечисленных в книге фамилий людей , которые окружали И. Каца, можно сказать, голова кружится. Настоящее созвездие той эпохи, весь цвет русского и советского пианизма: — Ф. Блуменфельд, оба Нейгауза, отец и сын, Генрих и Станислав, А. Гольденвейзер, С. Рихтер, Э. Гилельс, Р. Тамаркина, Я. Флиер, Я. Зак. Л. Оборин, и много — много других звезд.

Мне повезло в том, что помню И. Каца в самом зрелом периоде его жизни, когда ему было чуть более пятидесяти лет, что называется, в самом соку и расцвете сил.
В моем представлении это был самый , что ни на есть истинный профессор, начиная даже с внешнего вида.

То были настоящие профессора того времени, заслуженно зарабатывающие свои звания и должности честным и трудным путем. И.И. Кац получил звание профессора и доктора искусствоведения тогда, когда ему было далеко за пятьдесят. Эти люди писали диссертации, публично их защищали, отрабатывали много лет положенный трудовой стаж сначала в должности доцентов, затем и. о профессоров, занимаясь и готовя в классе с многочисленными учениками и готовя многих к международным конкурсам. И только после этого им давали высокие и почетные звания профессоров.

Исаак Иосифович был внешне похож, знаете ли, на настоящего ученого-академика, какого-нибудь лауреата нобелевской премии в области физики, скажем, Льва Ландау, или в области медицины, на Хар Гобинда Корана.

А если брать сравнение из фортепианной области, то он мне очень напоминал другого выдающегося пианиста той эпохи, Рудольфа Керера, особенно в профиль. Абсолютно правильные и благородные черты лица, очень красивого и запоминающегося, того, что называется, «настоящая порода», которая «видна за километр». Изумительная спортивная фигура с очень прямой осанкой (кажется, в молодости он активно занимался спортом).

Меня всегда поражало то, что Исаак Иосифович очень красиво и изысканно одевался. На нем всегда были дорогие, «с иголочки», импортные костюмы из шикарной ткани, качественная кажаная обувь, и обалденные сорочки с идеально подобранными по тону галстуками. Вкусом в одежде он обладал потрясающим и вся одежда на нем сидела, как влитая.

Удивляло только одно: где он все это покупал или доставал, учитывая то, что в то время в магазинах не было ни черта, кроме уродливой одежды фабрик «Большевичка» и «Заря».

В консерватории он руководил собственной фортепианной кафедрой наряду с другой, руководимой профессором Б.С. Маранц. В качестве солиста я его слушал только лишь однажды, кажется, в телевизионной передаче, когда он играл «Аппассионату» Бетховена в одном из концертов, посвященных очередной ленинской революционной дате.

Запомнилась его в высшей степени продуманная и строгая игра с внутренним эмоциональным накалом. Движения пальцев и рук очень экономные, никаких пышных и квази-романтических воздушных взлетов с откидыванием головы и закатыванием глаз.

Само исполнение было очень ясным и гармоничным по музыке, точным по авторсому замыслу, что абсолютно убеждало. Звуковая культура была так же на очень высоком уровне. Исаак Иосифович действительно в своем фортепинном искусстве продолжал линию своего великого педагога А. Гольденвейзера: точность прочтения авторского текста, строгость линий, глубина и возвышенность игры, а также гармоничность в самой трактовке. Понимаете, когда наблюдал и слушал, как он играл, всегда возникало ощущение некого рыцарского достоинства и благородства. Что и говорить, пианист был замечательный!

В качестве же аккомпаниатора своим ученикам, особенно всех концертов Бетховена и Рахманинова, слышал его неоднократно. Подтверждаю, что это был настоящий подвиг!

Думаю, господа, что нет необходимости особенно говорить, что аккомпанементы к этим концертам во многом ЗНАЧИТЕЛЬНО сложнее, нежели сама партия солистов! Например, чего сто́ит одно знаменитое оркестровое фугато (проигрыш на целую страницу) из финала 3 концерта Бетховена. Пальцы можно сломать, насколько это изложено трудно и неудобно. Но он не только играл аккомпанементы точно и в чистом виде, написанные в клавире, но так же многое дополнял из симфонической партитуры, что еще более усложняло исполнительские задачи.

И. Кац любил устраивать монографические концерты силами учеников своего класса. Например, все прелюдии и транскрипции Рахманинова, все прелюдии и фуги Д. Шостаковича, сонаты С. Прокофьева, цикл прелюдий А. Касьянова, Д. Кабалевского, все транскрипции Ф. Листа. В этом отношении он прекрасно выполнял для слушателей чисто просветительскую функцию.

И надо сказать, что мне очень повезло в этом плане, что почти все эти концерты я посещал и узнал для себя много новой музыки.

И. И. Каца любили в консерватории все. У него был огромный класс с талантливыми учениками, он часто давал мастер-классы, председательствовал в жюри на различных союзных и международных конкурсах, курировал многие училища, принимал госэкзамены,

выступал на ТВ с музыкальными программами, участвовал в различных конференциях, совещаниях и т.д. Был, как говорят, в самом эпицентре, пекле всей музыкальной и творческой жизни города Горького.

В его классе было много талантливых и даже выдающихся учеников, начиная со знаменитого вьетнамца Дан Тхан Шона, ставшего мировой знаменитостью. И должен отметить, что во всех своих учениках И. Кац сохранял присущий им индивидуальный почерк. Он никогда не закрепощал и не заслонял его собственной педагогической волей.

То есть, во время их исполнения рука педагога-наставника, разумеется, чувствовалась, но она не превалировала над художественной инициативой студентов. Да, Исаак Иосифович любил свою работу, гордился своими учениками, с которыми занимался с огромной любовью, за что они были ему благодарны.

В горьковской консерватории он был очень востребован, имел почет и уважение. Но жизнь и обстоятельства так сложились, что в девяностые годы он уехал вместе со своей семьей в Израиль.

Уверен, что в тот момент горьковская консерватория понесла огромнейшую, невосполнимую потерю. Б.С. Маранц в те годы уже почти не работала, другой видный музыкант, пианист и педагог И.З. Фридман тоже уехал, но в Германию. Фактически, обе кафедры остались «обезглавленными». Удар по престижу консерватории был, конечно, мощнейший.

В книге, конечно, это событие описывается, однако эмоциональная подоплека, как мне кажется, полностью была скрыта. Основную причину отъезда трудно назвать, могло произойти все, что угодно.

Это могло быть внутренним решением, могли посоветовать, уговорить… Но в любом случае, судить и тем более осуждать этот ответственный шаг никто не имеет права. «Не суди и не судим будешь!» Что мог чувствовать и переживать человек, которому в тот момент уже было под семьдесят, оказавшись в эмиграции?

Не думаю, что И. Кац испытывал особую радость и душевный подъем. Он попал на совершенно другую почву, где в сущности было все чужое. Есть многочисленная категория людей-оптимистов, которые запросто, в любой момент, могут поменять обстановку, жизнь и в частности, переезд в другую страну.

Им еще быстрее удается поменять даже не так страну, как свое отношение к эмиграции, изменить свой внутренний мир и собственные установки. При этом быстро находят душевный комфорт. Это очень счастливые люди и я им завидую.

Но И. Кац, уверен, совершенно не подходил под эту категорию. Жаркий и тяжелый климат Израиля, чужой язык, чужая природа, совершенно другая ментальность, отсутствие близких друзей и привычной родной атмосферы. И самое главное — отсутствие родного воздуха и родных стен. Иерусалим — по большому счету «сухой» религиозный город.

Израиль, собственно, состоит из трех городов и у кажого своя предназначенная «жизненная» инфраструктура»: в Хайфе работают, в Тель-Авиве гуляют, а в Иерусалиме молятся. Я ни в коем случае не хочу сказать, что это плохая страна, упаси боже! Наоборот, это прекрасная, замечательная страна! Просто И. Кац в этом возрасте оказался для нее чуждым, как и Израиль для него. Они взаимно друг к другу не подходили.

Невозможно вырвать с корнями огромное, старое развесистое дерево, например, дуб, из родной плодородной почвы и пересадить на другую, в которой только песок и камни. Оно сразу погибает. Эмиграция возможна только для молодых людей, которые еще не успели глубоко пустить корни.

Да, Исаака Иосифовича там сразу оценили, пригласили в Иерусалимскую Академию музыки, предложили место профессора, дали учеников. Разумеется, имя его хорошо было известно в музыкальном мире. Там он имел уважение и авторитет среди профессионалов.

Исаак Иосифович прекрасно владел немецким языком еще со времен войны, будучи военным переводчиком. Но английского и тем более иврита, на котором разговаривают в стране, он не знал. Правда позже, на иврите он с грехом пополам, но все же научился общаться, однако, как вы понимаете, этого было явно недостатoчно для того, чтобы сделать большую карьеру.

Да и возраст для этого уже совсем не тот, ему было за семьдесят… Талантливых учеников он не заполучил — кто же будет отдавать своих хороших? Он был вынужден заниматься с откровенно слабыми. Не думаю, что это приносило ему огромную радость.

Пожалуй, единственным достойным учеником в тот период у него был замечательный пианист Борис Зобин, который пришел к нему по собственной инициативе от другого педагога, сразу увидев и распознав в И.И. Каце выдающегося музыканта. А все остальные, как говорят в профессиональной среде, были «излом да вывих».

Относительно внутреннего душевного ощущения… В Иерусалимской академии не было того, что было в горьковской консерватории. Не было тех самых родных стен и родного воздуха, которым он дышал. Не было той обстановки, где на каждом шагу его приветствовали и говорили: «Исакосич, Исакосич, Исакосич… Когда можно к вам прийти в класс проконсультироваться, когда можно позаниматься, когда будут экзамены, когда будет концерт, когда можно пригласить вас в гости? Приходите к нам в зал, кстати, у нас скоро будет прощальный вечер с веселым капустником, будет очень весело» и т.д. Постоянно в доме звонил телефон, было бесконечное общение с близкими людьми на РОДНОМ ЯЗЫКЕ. Была родная атмосфера!

Он потерял очень важное для жизни — роскошь человеческого общения. Я видел собственными глазами, как однажды в Горький приезжала с концертами знаменитая Татьяна Николаева, с которой Исаак Иосифович учился вместе на одном курсе у А. Гольденвейзера. Как они встретились, обнялись и расцеловались! Без слёз это было невозможно наблюдать…

А в Израиле он всего этого мгновенно лишился. Спасала только работа с учениками (только два раза в неделю), в которой он полностью забывался. Но потом, когда я услышал, что через десять лет жизни в Израиле Исаак Иосифович решил обратно вернуться в Горький (в этот период я жил в Израиле), то сразу понял, что он НЕ ВЫДЕРЖАЛ, не смог прижиться! Потерял уверенность, почву под ногамии, и, очевидно, сильно потянуло обратно в родные края. Ностальгия — вещь слишком серьезная!

Ну а дальше произошло и вовсе непоправимое. Он снова возвратился в Горький по приглашению ректора Э. Фертельмейстера, но и там, как говорится, «поезд давно ушел». Молодое поколение стало немного подзабывать Исаака Иосифовича, учениками его толком не смогли нагрузить. Небольшая однокомнатная квартира на пятом этаже, на который подниматься уже не было никаких сил..

Жизнь к тому времени в России изменилась, обстановка в горьковской консерватории тоже поменялась, «все течет, все меняется», трудные жилищные условия, отсутствие учеников, недопонимания с коллегами по работе, возможно, возникали конфликты на этой почве, и как результат всего, он вынужден снова вернуться в Израиль, в котором прожил до конца своих дней. Эх, так и не смогли удержать крупнейшего музыканта и настоящую гордость горьковского музыкального мира.

Он стал просто метаться по жизни, как та вольная птица с большими крыльями из глазуновской сонаты, сбившаяся с пути и потерявшая ориентир. А это уже был конец!

Последний раз я видел Исаака Иосифовича в Тель-Авиве на конкурсе имени А. Рубинштейна в 2008 году, примерно за год до его смерти. Честно говоря, было трудно поверить, когда вместо того статного красавца с отличной военной выправкой, которого помнил по консерваторским годам, увижу худого и согбенного от трудных прожитых лет старичка.

Рядом с ним стоял Дан Тхан Шон, его легендарный ученик, поддерживая за руку профессора…

То, что первая Соната Глазунова в исполнении И. Каца войдет в историю исполнительского искусства, как настоящий шедевр, у меня не вызывает никакого сомнения. Эту запись будут изучать, анализировать, восхищаться долгие годы. Образ выдающегося музыканта так и останется в моем воображении, словно высоко парящая птица с огромными крыльями, сбившаяся с пути. А я… ничего не могу с собой поделать, уже который день в моем воспаленном воображении крутится одна и та же мелодия из первой части сонаты Глазунова, гениально сыгранной молодым Исааком Кацем… Светлая память!