Александр Левковский: Где оно, Лукоморье, твоё Лукоморье?

Loading

А что касается наших соседей, Тарасюков, с третьего этажа, то их было всего двое в их «пятикомнатном дворце» — моя подруга Ленка и её мордатый отец. У него было большое родимое пятно на лбу, очень напоминавшее паука со множеством лапок, внушительная розовая лысина и выступающий живот.

Где оно, Лукоморье, твоё Лукоморье?

Рассказ

Александр Левковский

Левковский

«… Реки, рощи, равнины, печаль побережий.
Разглядели? В тумане алеют предгорья.

Где-то там, за горами, волнуется море.
Горы, море… Но где ж Лукоморье?

Где оно, Лукоморье, твое Лукоморье?»
Леонид Мартынов, Стихотворения, 1940 г.

Вадим Андреич, винца принесли?.. Ну я же просил вас как человека — не как адвоката, а как хорошего человека! — засуньте вы бытылку в штаны, где-нибудь рядом с ширинкой (или, как говорили запорожские казаки, в мотню), и никакой цербер её никогда не заметит. Вас ведь на входе не обыскивают, верно?..

А-а, значит, всё-таки принесли! И даже в адвокатском портфеле, а не в мотне! Молодцом, Вадим Андреич! Что это? Кьянти… Люблю итальянские вина… Кстати, недопитая мною бутылка, конфискованная как вещественное доказательство, тоже была Кьянти… Ну, теперь наша беседа пойдёт как по маслу!.. Разливайте… Под столом, осторожно, а то войдёт один из моих вертухаев, увидит нас, выпивающих, и конфискует бутылочку. И переведут меня из этого захолустного КПЗ на Лубянку. А там в дверях просверлены такие, знаете, «глазки», через которые вертухаи наблюдают за хорошим поведением зэков. И там не будет у меня ни одиночной камеры, ни свиданий с адвокатом наедине… За ваше здоровье, Вадим Андреич!

Кстати, насчёт моих вертухаев. Одному из них лет двадцать пять, он младший лейтенант, сопляк, но с гонором и повадками большого начальника. Он-то и может мне нашкодить, если увидит нас с бутылкой. А вот моя вертухайка — просто душа-женщина! Ей лет сорок, она по чину старший лейтенант, и она прочитала вчера в «Аргументах и фактах» статью о моём деле. И сказала: ты, говорит, сынок, правильно сделал, и дай бог, чтоб тебя в суде оправдали…

Да не суйте вы мне шоколад! Я пью без закуски… Так какой же у вас первый вопрос?.. У вас нет вопросов?! Странно. Что же я должен делать?.. Вы просто хотите, чтобы я рассказал подробно, как я дошёл до этой жизни?… Как я дошёл до того, что мы сидим сейчас с вами в этой холодной одиночной камере — преступник и его судебный защитник, — вместо того, чтобы лицезреть матч Локомотив — ЦСКА или наслаждаться спектаклем в «Современнике», — так, что ли?

Ну что ж, давайте начнём по порядку…

… Вадим Андреич, вы любите поэзию? Ну, хотя бы вот это: «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том, и днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…»? А знаете ли вы, что это такое — лукоморье?.. Правильно, это такой круто изогнутый берег с заливом внутри. Меня познакомил с лукоморьем отец, когда мне было лет шесть. Представьте, мы лежим с ним в траве на дугообразном берегу реки около нашей дачки, и он, приподнявшись на локте и показывая рукой на бухточку, говорит:

— Вот это, Владик, и есть лукоморье, о котором я тебе читал…

Отец у меня, надо сказать, был помешан на поэзии — и, особенно, на пушкинском лукоморье. Он, помню, читал мне нараспев, закрыв глаза:

«…здесь лес и дол видений полны, здесь о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой. И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных, и с ними дядька их морской…»

— Папа, — говорю я, — ты сказал, что лукоморье должно быть у моря.

— Верно, — соглашается он. — Вот я возьму отпуск, и мы с тобой поедем в Крым или на Кавказ. Там, на Чёрном море, этого настоящего лукоморья полным-полно!

— А маму мы возьмём?

… Знаете, Вадим Андреич, каждый раз, когда я упоминал маму, лицо папы заметно мрачнело. И настроение у меня сразу портилось… Я тогда ничего не понимал в их отношениях — да и после, когда я был уже школьником, а потом — студентом-юристом, я всё равно не мог понять, как два таких разных человека, как мои родители, могли влюбиться и жениться!..

Вот, говорят, браки якобы свершаются на небесах. То есть, по велению какой-то высшей силы! Но какая же это была идиотская высшая сила, которая соединила моего интеллигентного, влюблённого в поэзию отца с практичной, жёсткой, напористой (нахрапистой, как говорили наши соседи) матерью, не прочитавшей за всю свою жизнь ни одной стоящей книги!?

Однажды она вошла на кухню, когда отец читал мне:

«… там чудеса, там леший бродит, русалка не ветвях сидит.
Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей.
Избушка там на курьих ножках стоит без окон, без дверей…»

— Избушка на курьих ножках! — насмешливо промолвила мать. — Это что — стихи о нашей жалкой хрущёвке?

— Побойся бога, Галя, — сказал отец примирительно, — ну разве наша квартира жалкая? Отдельная, трёхкомнатная, как у всех…

— Я не хочу как у всех! — закричала мать. — И нашу полуразвалившуюся однокомнатную дачу я тоже не хочу! Вон у Тарасюков с третьего этажа! — ты видал их пятикомнатный дворец!? И дача у них, говорят, двухэтажная, новая, с иголочки — не то, что у нас!

— Не в даче счастье, Галя, — сказал всердцах отец, захлопывая книгу.

— А в чём, в чём!?

… Я слушал их и ничего не понимал. При чём тут наша квартира, когда папа читает такую прекрасную сказку о лукоморье, где «… королевич мимоходом пленяет грозного царя» где «…в облаках, перед народом, через леса, через моря колдун несёт богатыря»? При чём тут дача? И о каком счастье они спорят?.. Я чувствовал себя переполненным детским счастьем, когда отец читал мне перед сном — и сказки, и приключения, и путешествия… И «Тысячу и одну ночь», и Шерлока Холмса, и «Путешествия Гулливера»… И я любил его так сильно, как я не любил никого и никогда за всю свою жизнь. Он даже снился мне часто — всегда в зале суда, на трибуне, с двумя заседателями по бокам, точь-в-точь как я видал его неоднократно, когда прибегал после школы в суд, чтобы полюбоваться с гордостью, как отец, сдвинув очки на кончик носа, командует и заседателями, и прокурорами, и защитниками, и подсудимыми…

Да, я забыл сказать вам, Вадим Андреич, — отец мой был судьёй. И, зная отца, у меня никогда — ни в детстве, ни в юности — не возникало никаких сомнений, что на свете не было и не могло быть более справедливого и совестливого судьи, чем мой папа…

… А что касается наших соседей, Тарасюков, с третьего этажа, то их было всего двое в их «пятикомнатном дворце» — моя подруга Ленка и её мордатый отец. У него было большое родимое пятно на лбу, очень напоминавшее паука со множеством лапок, внушительная розовая лысина и выступающий живот. В общем, противная личность…

А вот Ленка Тарасюк была почти красавица, и я по-настоящему любил её — и тогда, когда мы ходили с ней в детский сад, и потом в школе, где мы всегда сидели с ней за одной партой. Я был её защитником и не позволял никому в классе дёргать её за косички и дразнить Тарасючкой. Долговязому Володьке «Оглобле» я однажды набил морду за то, что он на переменке схватил Ленку за руку и откусил шматок от её бутерброда. Володька размазывал по лицу кровь вперемешку с соплями и кричал мне: «За что!? Что я такое сделал твоей Тарасючке!?». За Тарасючку я врезал ему ещё один раз.

Ленка была самой способной художницей в нашем классе и всегда таскала с собой потрёпанный альбом, куда она зарисовывала всё, что попадалось ей на глаза. Она была просто чокнутой на рисовании. И ещё она здорово лепила из пластилина, и ей особенно удавались карикатуры.

— Я папу ненавижу, — сказала она мне однажды, когда мы сидели с ней в их роскошной кухне. — Он махинатор и бабник. Из-за него мама приняла снотворные таблетки и умерла. Он водит к нам домой женщин.

Я был изумлён. Мне было тогда лет десять, и я не мог себе ясно представить, зачем лысый сорокалетний толстяк водит к себе домой каких-то женщин.

— Каких? — пробормотал я.

— Всяких.

Она открыла свой альбом и промолвила:

— Поклянись, что никому не расскажешь.

— Клянусь.

Ленка пододвинула ко мне альбом, и я увидел карикатуру — толстая морда её папаши с пятном-пауком на лбу и рядом — карикатурно удлинённое лицо моей красивой мамы. Они полулежали в обнимку на тахте и улыбались друг другу…

— Я подглядела за ними поздно вечером через замочную скважину, — сказала Ленка. — А утром по памяти нарисовала…

… Вадим Андреич, налейте-ка ещё…. Ну, за счастливое окончание моего дела. Вы ведь добьётесь моего оправдания, верно? А впрочем, мне безразлично…

… Вот так я и носил в себе это ужасное знание о нашей семье — с десяти лет до шестнадцати — и не осмелился рассказать отцу. Впрочем, отец, наверное, догадывался, что мать изменяет ему. Они давно уже не спали вместе; отец стелил себе вечером на нашем поношенном дерматиновом диване в столовой, а мать спала одна на их широкой двуспальной кровати. Я часто, перед сном, представлял себе её с Ленкиным папашей под одеялом, в кровати, где когда-то спал отец. И меня просто тошнило.

Но и вечером, когда мы сходились для ужина, атмосфера у нас в семье была напряжённой. Мать не могла думать ни о чём другом, кроме своих махинаций с куплей-продажей, и её любимым словом был рубль. Другим её часто употребляемым словом была копейка. Она говорила отцу с нескрываемым презрением:

— Как можно жить на те копейки, которые ты получаешь!? Подумаешь — главный судья! Ну и что!? Судья, который перебивается с хлеба на воду! Ты хоть бы взятки брал, что ли, у своих преступников…

Сама она давно уже бросила работу технолога на текстильном комбинате и занялась прибыльной перепродажей кофточек, блузок и колготок, которые она привозила из Вильнюса и Каунаса. А потом она стала директором ателье мод на Кузнецком Мосту. Её устроил на эту непыльную работёнку Тарасюк, Ленкин отец. Он был директором огромного комбината бытового обслуживания и командовал комиссионными магазинами и несколькими ателье по пошиву мужской и женской одежды. Он уже не жил над нами на третьем этаже, а переехал с Ленкой в шикарную шестикомнатную квартиру на Кутузовском проспекте. То есть, он купил две трёхкомнатных кооперативных квартиры и соединил их в одну. И ещё он приобрёл новенькую чёрную «Волгу», безошибочный признак богатства в советское время.

… Мать ушла от нас к Тарасюку в тот день, когда мне исполнилось шестнадцать. Накануне я набрался храбрости и рассказал отцу о Ленкиной карикатуре. Он вышел на балкон и долго курил там, облокотясь на перила. Потом вернулся в столовую, дождался прихода матери, взял её за руку и закрылся с ней в спальне. Я слышал сквозь дверь их приглушённые голоса. Я ушёл к себе и захлопнул наглухо дверь, чтобы только не слышать лживый голос матери.

Утром, ещё до того, как я проснулся, мать собрала свои вещи, вызвала такси и уехала, даже не попрощавшись со мной. Видно, не могла простить мне, что я открыл отцу её афёру с толстым Тарасюком.

… Да не записывайте вы эту грустную историю, Вадим Андреич! Её надо слушать, а не записывать! Давайте ещё выпьем…

* * *

А в 91-м году, когда я был уже студентом первого курса юридического факультета, рухнул Советский Союз.

В тот декабрьский день отец пришёл с работы непривычно возбуждённым. Я, как обычно, приготовил заранее ужин, расставил тарелки и поджарил хлеб для него, но он не притронулся к еде, сидел, склонясь над «Независимой газетой» и повторял:

— Всё кончено… Всё кончено…

Поднял на меня глаза и тихо сказал:

— Помнишь, Владик, вот это?

«Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след.
Дуб годится на паркет, — так ведь нет:
Выходили из избы здоровенные жлобы,
Порубили те дубы на гробы…»

* * *

… Прошло ещё два года. Лена уже училась на третьем курсе Строгановки, была ещё более помешана на рисовании и лепке, чем она была в школьные годы, но особенно увлеклась гравировкой по мрамору и металлу. Она ушла от олигарха Тарасюка в студенческое общежитие, и мы с ней встречались там для бурных любовных сессий, когда её комната была пустой… Вадим Андреич, не записывайте, пожалуйста, эти слова — бурные любовные сессии, ладно? Это у меня тоска по Лене сказывается… Кто знает, когда я к ней вернусь отсюда…

Отец был очень горд тем, что я выбрал профессию юриста и помогал мне вечерами, когда я путался между кодексами Юстиниана, Наполеона и англо-саксонским правом. Для него не было в юриспруденции никаких тайн, и он мог свободно анализировать даже такую экзотику, как кодекс Хаммурапи и мусульманский шариат.

В один холодный зимний день, когда я прибежал, полузамёрзший, к моей Лене в общежитие, она встретила меня на пороге комнаты неожиданным известием:

— Тарасюка арестовали, — сказала она тихо. Она никогда не называла своего отца папой, предпочитая называть его иронически Тарасюком.

Я не удивился. По газетам и по Лениным рассказам я знал, что Павел Борисович Тарасюк был владельцем чуть ли не трети текстильных комбинатов и швейных фабрик — и не только в России, но и в Узбекистане, и в Прибалтике. Он и моя мать разъезжали по Флоридам и Канарским островам, и у них даже была роскошная яхта.

Значит, где-то зарвался наш текстильный олигарх, цапнул что-то сверх меры — и вот теперь, возможно, отсидит лет десять. Хорошо, если б попался он в руки какому-нибудь честному судье, вроде моего отца…

Он и попался в руки именно к отцу! Я узнал об этом совершенно неожиданно, когда через неделю, вернувшись из университета домой, я застал в гостиной маму.

Они стояли друг против друга — высокий худой отец и слегка располневшая, но всё ещё красивая мама. Папа молчал, а мама умоляла его, плача:

— Лёня, я ведь не прошу тебя помиловать его. И я не предлагаю тебе взятку. Единственное, что я прошу — и это для твоей же пользы! — чтобы ты отказался от Пашиного дела и передал его какому-нибудь другому судье…

Я впервые услышал, как она назвала мерзкого толстяка с пятном на лбу домашним именем Паша.

— Что значит для моей же пользы? — глухо промолвил отец. — Твой Паша что? — угрожает мне?

Мама повернулась ко мне, обняла меня и произнесла, всхлипывая:

— Владик, милый, ну уговори папу. Ради тебя, и Лены, и меня!

— И твой Паша, конечно, надеется подкупить или запугать другого судью — так, что ли? — повысил голос отец. — Не будет этого!

Он повернулся и ушёл в спальню.

Я приобнял плачущую маму, вывел её на лестницу и проводил к стоянке такси. Я махнул ей рукой на прощанье, не зная, что следующая встреча с ней будет у меня только через год — и при очень отягчающих обстоятельствах, как любят говорить юристы…

* * *

Отца ударили ножом в нашем тёмном подъезде, где пыльная одинокая лампочка была постоянно перегоревшей. Ему дважды проткнули живот и для верности резанули по шее.

Примчавшись с Леной в больницу, мы первым делом отыскали лечащего врача. Папе уже сделали две операции, но надежд на выживание не было.

— Ваш отец, — сказал доктор, — проживёт, в лучшем случае, дней пять.

… Он лежал, весь обмотанный бинтами, с дюжиной трубок, воткнутых в нос и в руку, и глядел на нас строго, не улыбаясь, — даже, казалось мне, глядел не на нас, а сквозь нас. Мне трудно это объяснить, Вадим Андреич, но я всем своим существом чувствовал, что присутствую при неумолимом — и немедленном! — уходе человека в другой мир…

Лена в страхе смотрела на него и шептала:

— Владик, милый, он умирает… Прямо сейчас, на наших глазах…

Я плакал, отвернувшись к окну, и вспоминал любимые им стихи о незнакомце с флейтой, зовущим людей в таинственную и прекрасную страну Лукоморье:

«… Да! Имел я такую волшебную флейту.
Разучил же на ней лишь одну я из песен:
«В Лукоморье далеком чертог есть чудесен!»
Вот о чем вечерами играл я на флейте.
Убеждал я: поймите, уразумейте,
Расскажите знакомым, шепните соседу,
Но, друзья, торопитесь, — я скоро уеду!
Я уеду туда, где горят изумруды,
Где лежат под землей драгоценные руды,
Где шары янтаря тяжелеют у моря!
Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье!
О! Нигде не найдете вы края чудесней!»

— … Ты знаешь, Владик, кто был этот незнакомец с флейтой? — помню, спрашивал отец, прочитав мне, десятилетнему, эти стихи. — Это был, я думаю, Христос.

— Папа, — возражал я, — что ты говоришь? Бога нет!

Он печально улыбнулся.

— Наверное, нет. Но если его нет, Владик, то почему же поэт пишет об этом незнакомце: «Это я, тридцать три мне исполнилось года…»? Ведь Христу в год его гибели как раз и было тридцать три…

* * *

В первую годовщину его смерти я сидел на низенькой скамейке перед его могилой с бутылкой Кьянти в руках. Я плакал, пил и смотрел на портрет отца, высеченный Леной на мраморной плите. Папа глядел на меня строго сквозь очки, спущенные на кончик носа, — так, как он всегда смотрел на всех, кто присутствовал в зале его судебных заседаний.

Я встал, поправил венок на могиле, положил руку на плиту, попрощался с отцом и побрёл к выходу.

А у самого выхода я увидел маму и Тарасюка.

Они шли мне навстречу, и в руках у мамы был огромный букет. Увидев меня, она остановилась и произнесла в нерешительности:

— Владик…

Но я не смотрел на неё; я смотрел мимо неё. Мой ненавидящий взгляд был прикован к Тарасюку, к его багровому лбу, на котором красовалось коричневое пятно, напоминавшее паука. Не отрывая взгляда от этого пятна, я медленно вытянул недопитую бутылку Кьянти из бумажного пакета и взялся за горлышко обеими руками, как берутся за топорище.

И обрушил удар по этому уродливому пауку!

Вадим Андреич, это был лучший момент в моей жизни, поверьте мне!

В газетах пишут, что я проломил ему лоб и что у него — сотрясение мозгов. Отлично! Было бы ещё лучше, если б я его убил!..

Вот и вся история. Давайте-ка допьём Кьянти… За светлую память отца!

… Подождите, Вадим Андреич, не уходите, вернитесь на минуту. Знаете, что моя Лена высекла под портретом отца? Вот этот стих, который он очень любил:

«Кто ответит: где она?
Затопило её море?
Под землёй погребена?
Ураганом сметена?
Кто ответит: где она,
Легендарная страна
Старых сказок — Лукоморье?..»

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левковский: Где оно, Лукоморье, твоё Лукоморье?

  1. Я убедился на примере нескольких моих рассказов, что никто так глубоко и разносторонне не интерпретирует их содержание, как Яков Каунатор. Его подход — самый верный в оценке художественного произведения: не воспринимать написанное автором БУКВАЛЬНО, а искать потаённые смыслы, намёки и символы. Так было в оценке Яковом символа БЕЛОГО КОНЯ в одноименном рассказе; так произошло и в комментарии Якова к «Лукоморью». Конечно, символ ИЗГИБА — главный в этом рассказе, а противопоставление Возвышенного и Низменного — это именно то, чего я хотел добиться, когда я писал рассказ. Спасибо, Яков!

    И ещё я заметил неизменную заинтересованность Льва Мадорского к художественному творчеству вообще и к моему, в частности. Благодарю Вас, Лев!

  2. Рассказ симпатичен, хотя, вероятно, чересчур прямолинеен. Слишком чёткое разделение белое — чёрное. И ещё — юридический казус. Отец Владика в самом деле не имеет права судить человека, который увёл его жену. Столкновение интересов судьи и частного лица.

  3. ««У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том, и днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…»? А знаете ли вы, что это такое — лукоморье?.. Правильно, это такой круто изогнутый берег с заливом внутри.»

    Замечательный рассказ. В нём много иносказаний. Почему так часто возникает Лукоморье? «Круто изогнутый берег», Иными словами изгиб. Так ведь жизнь полна изгибов, круто изогнутых линий… И для героя рассказа, и для его отца жизнь приготовила крутой изгиб. И тарасюк, сосед героя, не избежит изгиба: дочь, Ленка, станет для Тарасюка крутым изгибом, она НЕ ТАКАЯ, как отец. Она — полная противоположность отцу.
    В рассказе есть ещё одна очень важная тема. В философской науке Эстетика существуют парные категории: прекрасное — безобразное, возвышенное — низменное. Рассказ замечательно выстроен в противопоставлении ВОЗВЫШЕННОГО в лице отца героя, самого героя, Ленки, и даже «моя вертухайка — просто душа-женщина!» и НИЗМЕННОГО в лице Галины, матери героя, Тарасюка, вертухая, сопляка…
    «Возвышенное – эстетическая категория, характеризующая эстетическую ценность предметов и явлений, которые обладают большой положительной общественной значимостью.
    Низменное– эстетическая категория, характеризующая эстетическую ценность предметов и явлений, которые обладают большой отрицательной общественной значимостью и таящее в себе угрозу для общества и личности.» https://studfile.net/preview/5349812/page:38/

Добавить комментарий для Абрам Торпусман Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.