Он сунул карточку кассирше — нала там оказалось только на «Сапсан». Так он впервые оказался наедине с китайским народом. В Питере он кое-как дошлёпал до дому. Ключ оказался на месте — в ящике с электросчётчиком, на магните, прилипшем к металлическому верху. Срач в квартире и вонь — ужасные, тараканов — тьма…

Декабрь 19-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Уличное телевидение
(опыт организации массовой рефлексии)

В 1998 году меня пригласили в одну продвинутую команду политтехнологов, у которой было несколько козырных фенечек, одна из которых — уличное телевидение. Мы получили заказ на четыре выборных участках: два соседних во Владивостоке, один — в Уссурийске и ещё один — в Находке по выборам в краевую Думу. Все четыре наши клиента были явными аутсайдерами, занимая последние и предпоследние места в длиннющих списках претендентов. Оплачивала всё это мелкая бандитская шушера, но оплачивала честно и щедро.

Самой убойной фенечкой была эфемерная, просуществовавшая всего месяц ежедневная газета «Горожанин»: в ней я писал масштабные обзоры типа «География конфликтов», «Город и регион», «Пограничные города», вёл аналитику местной прессы под рубрикой «Прежде, чем нарезать селёдочку», интерпретации на тему городских событий и ещё что-то питейно-кулинарное. Газета пользовалась бешеным успехом, хотя тираж распространялся всего в двух округах, где суммарно проживало лишь 40 тысяч человек из 650 тысяч жителей города.

Ещё одной фенечкой, по существу, и обеспечившей наш успех, было уличное телевидение.

В микрорайоне на глухую торцевую стену девятиэтажки вешается огромный экран размером 4 х 6 метров или 6 х 9 метров, в зависимости от возможностей этой стены, и устанавливается видеокамера.

Сначала крутится нарезка роликов «Старые песни о главном» — для привлечения людей. Стихийно начинаются танцы и народ просто оттягивается по окончании рабочего дня, рядом со своим домом или неподалеку от него.

Затем ведущий, вооружённый микрофоном, объясняет собравшимся, что это — уличное телевидение, что это никуда не транслируется, а всё происходящее проецируется тут же на экран. Ведущий, которого крупным планом видно на экране, предлагает тему для свободного обсуждения какой-нибудь животрепещущей темы, например, ЖКХ и приглашает любого имеющего что сказать к микрофону.

Народ у нас однозначный: сколько ни объясняй ему, что это никуда не транслируется, а просто проектируется на стену с экраном, телемагия действует безукоризненно. Первое, что говорит прорвавшийся к микрофону:

— Маруся, привет! Ты меня видишь? Зови детей — я сейчас выступать буду.

Весь рефлексивный фокус заключается в том, что ведущий никогда не выпускает микрофон из рук и держит его перед выступающим, всё время пытающимся всё-таки завладеть микрофоном. Ведущему, чтобы прекратить речь выступающего, достаточно просто убрать микрофон — и оператор автоматически переключается на ведущего, а оратор исчезает с экрана, хотя может продолжать что-то говорить. Микрофон же подставляется следующему: очередь из желающих высказаться всегда приличная.

Удивительным образом человек, ждущий своей очереди, готовится сказать нечто очень важное, витальное, выстраданное, уникально интересное, ошеломительное для толпы, но как только оказывается перед микрофоном, начинает нести банальную чушь из вчерашнего вечернего телевизора или сегодняшней утренней газеты, теми же идиотскими и пустыми словами, с теми же дикторскими интонациями — о потёкшем бачке в туалете, о разбитой лампочке в подъезде, о вонючей помойке во дворе.

Через несколько минут его сменяет другой, горячо желающий сказать своё и очень важное, но несущий всё ту же СМИ-чепуху.

Сеанс заканчивается «Старыми песнями о главном», люди, недовольные и раздосадованные собой, расходятся по домам, кто — допивать начатое, кто — готовить завтрашний обед, кто — к родному телевизору.

На следующий день «уличное телевидение» возникает в другом углу микрорайона. Многие жаждут реванша после беспокойной ночи «что ж я так лажанулся!». Всё повторяется сызнова, но уже на другую тему, но быстро сводится к бачку, лампочке и помойке — и тем же журналистским жаргоном!

На второй-третий сеанс до человека доходит наконец, что никакого мнения у него нет: голос есть, а мнения — нет, что всё, что он хочет и может сказать, навязано ему, впендюрено СМИ, ничего уникального, всё универсально и банально.

И тут у микрофона появляется кандидат в депутаты и несёт — о, боже, точно такую же ахинею, теми же словами и с тем же пафосом, что и избиратели, ну, такой же долбоюноша, как и все вокруг. Это вызывает полное разочарование и уныние, даже озлобленность, но — процесс массовой рефлексии уже запущен и не остановим:

— Да, — размышляет обыватель-избиратель, — этот кандидат — такой же дятел, лось, олень безрогий, что и я, что и мы все тут вокруг, но он мне понятен и внятен, теперь я знаю, чего от него ждать — ничего хорошего, как и от меня самого, но ведь за ним стоят эти ребята, что придумали такое классное зеркало — «уличное телевидение». Эти-то хоть что-то соображают и может быть даже знают, что делать, кто виноват и с чего начать.

Последний сеанс уличного телевидения, уже не в микрорайоне, а в самом центре города, на набережной, недалеко от правительственного здания. Народ опять высказался вчерашними теленовостями и теперь танцует под Пугачёву о главном. Морозно. Я сижу в микроавтобусе, пью какое-то местное чудовищное пойло, называемое здесь вином, и сочиняю репортаж о происходящем — завтра последний выпуск «Горожанина», откровенничаю:

— Да, я наймит из Сан-Франциско, тлетворное влияние Запада на ваши неокрепшие души: крепнет только алкоголь. И мы делаем честное дело, потому что мы — не шарлатаны-имиджмейкеры, подсовывающие вам замакияженную куклу. Вашего кандидата мы заточили ровно под вас, под ваш язык и образ мыслей. У вас нет своего мнения — и у него его нет. Вы адекватны и конгруэнтны друг другу: может, хоть это поможет вам в поисках самих себя. Может быть теперь вы, наконец, перестанете трепаться о бачке, лампочке и помойке и задумаетесь о себе. Послезавтра я улетаю к себе в Калифорнию, где люди спокойно и здраво думают о себе и своём, а не о всеобщем — это и есть демократия. Обещаю, что до самого отлёта буду пить исключительно за вас и предстоящий перед вами тяжёлый выбор.

Я налил себе ещё один пластиковый стаканчик пойла и закусил долькой мандаринки. Экран и видеокамеру уже начали сворачивать:

— Всё, материал готов! Гони, братец, в штаб.

Там уже вовсю идёт макетирование последнего, самого забойного номера «Горожанина», а я, сдав свой репортаж, отправляюсь в гостиницу, где меня ждёт одинокая поллитровка и местная рыбья деликатесность.

Выборы закончились для нас успешно: мы заняли одно первое место и три вторых. Через год та же команда пригласила меня поучаствовать в выборной кампании Леонида Кучмы в качестве руководителя коллектива российских и украинских экспертов для написания программной книги «Я — Кучма». Леонид Кучма, правда, её так и не прочитал — некогда, но на выборах выиграл уверенно. Помимо этой программно-аналитической работы я невольно оказался теоретиком уличного телевидения, сыгравшего в этом всеукраинском проекте одну из решающих ролей, вероятно, теоретиком я стал из-за статьи «Хорошо зафиксированный больной в анестезии не нуждается», написанной в самолёте Лос-Анджелес-Киев.

Позже я написал диалог «Периклами не рождаются», статью «Рефлексивный контроль в политическом пространстве России», включенные мною в «Краткий курс элементарной философии», и выступил на семинарах в Монтерейском институте международных отношений (MIIS), и Портландском университете (Portland State University) c докладом «Современные политтехнологии в России».

Вот интересно, а возможна ли организация массовой рефлексии в сегодняшней России?

Декабрьское утро

как неохотно наступает день,
тьму декабря неспешно раздвигая,
и вечно зябкая, унылая, нагая,
моя шатается до кофеварки тень

и неохота — ни читать, ни слушать
про переулки будних новостей,
про дикие морозы до костей
в Анадыре… мне трепетно под душем

и хочется себя послать ко всем чертям,
а заодно — сереющее небо,
исчезнувшего за границей Феба
и этот весь привычный тарарам

мне не дожить до тополиных почек,
до первой ласточки и соловьиной трели,
до мартовской полуденной капели
и даже до конца непроходящей ночи

Капитал

Тяжеленнейшую и тягомотнейшую работу Карла Маркса «Капитал» я прочитал в 10-м классе, так как одним из вариантов своего будущего полагал экономику как науку.

Понял немногое, но из того, что понял, всё оказалось тоскливой ерундой: просто, этот человек — жуткий и нудный завистник чужому богатству и успеху, к тому же — отчаянный лодырь и пройдоха. Это ведь он сам себя уговаривал и увещевал, что работать — плохо, а работать по найму — совсем плохо, что мечтать надо о том, как вовсе не работать, но иметь всё — потребности, то есть на халяву и очень много.

Почему он назвал так свою книжку — уму непостижимо, потому что с её помощью никакой капитал не сколотишь.

Строго говоря, это слово имеет три важнейших смысла, но все они происходят от латинского capita — голова.

Капитал — начало колонны или строки, фразы (то, что в русском языке так и называется — заглавная буква)

Капитал — столица страны или государства, город, откуда исходит власть и управление страной. В Европейских языках подчеркивается, что это — голова страны, где думают о стране. В русском языке столица — это место, где страну объедают, потому что правят у нас искони методом кормления, поеданием и пированием за счет страны, её людей, земли и ресурсов, а если всего этого не хватает, то идут завоёвывать: Тьмутаракань, белоглазую чудь, шведов, татар, ДНР и ЛНР — что поближе, послабей и плохо лежит.

Капитал — деньги, работающие в бизнесе, богатство, но не засундученное и тезаврированное, а используемое для бизнеса, приращения этого богатства.

Такой капитал принципиально отличается от ростовщичества, кредитования и давания денег в рост: капитал требует энергии деятельности, а не терпеливого ожидания, что кто-то другой прирастит данное ему на время и вернет с процентами.

Эта идея — что деньги обладают свойством прирастать сами по себе — восходит к античным временам, когда мелкий рогатый скот, pescos, отсюда песо (этот скот и был тогдашними деньгами), сдавался в аренду стадами и гуртами. Владелец стада и его арендатор, чтобы сохранять справедливость и паритет, весь годовой приплод обычно делили поровну между собой — отсюда и пошёл кредитный процент, примерно 25%. Эта метафора позже была перенесена на металлические деньги, никакого естественного приплода, конечно, не дававшие.

Протестантская этика, описанная М. Вебером, строилась на другом: ростовщичество со времен Ф. Бэкона было признано делом, несовместимым с христианством и осуждаемым (поскольку время — ресурс Божий, а не человеческий), но приращение богатства за счет трудолюбия и скромного, пуританского образа жизни стало признаваться признаком спасительности выбранного пути призвания, Beruf’а, профессионального труда. Time is money, максима, сформулированная Бенджамином Франклиным, протестантом, и стала формулой протестантской этики: трудись — и теперь только время будет определять меру твоего богатства.

«Дух капитализма», по мнению М. Вебера, заключается в том, что люди научились и заставили деньги работать рядом с человеком, они приобрели новую для них функцию — быть средством обогащения как мерила спасения. Деньги, наученные делать деньги, и есть капитал. Осмысление богатства как спасения, а не как рычага власти и влияния — вот, что породило капитализм. В этом смысле российское общество всё ещё пребывает где-то в 15-16-ом веке, бурном веке Великих Географических Открытий и безумств бессмысленности.

В этом смысле капиталом являются не только деньги, но и та часть промышленного или сельскохозяйственного продукта, которая доступна для дальнейшего производства. В современной терминологии это называется основными фондами, синонимизируемыми с капиталом.

Капиталом также становится образование и любые интеллектуальные ресурсы, по счастью обладающие всеми признаками капитала: они прирастают только в ходе их эксплуатации и иссякают в бездействии.

Я бы хотел закончить эту коротенькую ремарку простой мыслью: капитал — это всё то, как внешнее, так и внутреннее, что может прирастать, если подходить к нему с головой и умом.

Странный сон

я умер, совсем молодой и красивый,
обмыл своё тело водою,
и, прежде, чем статься золою,
явился — к попу и раввину

спросить о пути предстоящем:
«неведом тебе этот путь,
ты, главное, всё тут забудь,
тогда, может быть, и обрящешь» —

священником дан был ответ;
«и помни весь путь свой земной,
пусть даже он был нулевой,
поскольку таков был обет»

раввин посоветовал мне…
я с лёгкостью ношу взвалил
души и судьбы, и их пыл
и брод свой нащупал в огне

«Говорит и показывает Москва»

Помните? — шесть утра, сразу после гимна: сбор ранних колосовых, битва за урожай, вспашка и сев озимых по зяби, посевная, боронование, стопудовый урожай (то есть 16 ц/га, в Европе и 150— не рекорд, не говоря уже про Израиль), потом об этом же несколько раз по радио, на первых страницах свежих газет вечером в программе «Время» по ящику — мы всей страной разбирались в сельском хозяйстве, читали и слушали эти мантры и ни черта в них не верили, потому что колхозники ни в каких этих битвах не участвовали, а терпеливо ждали городских, которые привыкли выполнять план, неважно, по чему. А о том, что от валового сбора картофеля в тарелке с картошкой на столе остается всего 1%, и что этот один несчастный процент — лишь десять процентов поедаемой страной картошки, а остальное выращено на огородах, приусадебных участках и шести сотках.

Или это — помните? Мартены, домны, коксовые батареи, легирование стали, чугун, слябы и блюминги, листовой и профильный прокат — мы все разбирались в чёрной металлургии, цепной реакции и чем каустическая сода отличается от кальцинированной, но мы при этом знали, хотя нам об этом и не говорили: половина металла уходила на его добычу и доведению до состояния металла, а из другой половины 70% уходит в стружку, страны-члены СЭВ по колено завалены нашими швелерами, балками и таврами, которые превращаются в ржу и памятники бесхоза.

Теперь такого не услышишь, а, главное, не увидишь наглядных опровержений: ничего нет, нет ни колхозных полей, уходящих за горизонт и поросших щетиной чертополоха, нет тучных стад тощих коров, нет цепочек машин, везущих на экране или по нашим просёлкам зерно нового урожая в старые зерногноилища.

Исчезли ширмы и то, что ими прикрывалось. Кукуруза, грёбаная царица полей, свозится на спирт — и ликеро-водочные заводы разной степени легальности, кто-то гонит из кокосового молока «сыр», а из аналогов и имитаций — «колбасу», на полках пылятся польские нержавеющие яблоки (сами поляки такое не едят) и турецкие пластиковые помидоры.

Зато теперь эфир, печать и Интернет переполнены ежедневными сообщениями о новых, рекордно смертельных и опасных вооружениях: ракетах, самолетах, бомбах, снарядах, лодках, танках, автоматах, роботах, химикатах, стрелялках, пугалках, страшилках, убивалках и растерзалках.

Не знаю, как там на Западе, говорят, это люди изнеженные и впечатлительные, но мы-то знаем (потому что производим всё это), что это — новинки 60-80-х годов, что они действительно ужасны, если их производить массово, а мы их делаем в единственном экземпляре для демонстрации Верховному Главнокомандующему и его приспешникам и подельникам, что это, хоть и сделано, но не испытано и ещё неизвестно, будет ли стрелять, летать ходить, а если ходить, то не только под себя. На массовое нужны деньги и время, а у нас ни того, ни другого.

Случись что — всё начальство по бункерам, а мы опять — с голой задницей и одной гранатой против четырёх танков будем героически защищать свои пяди и чьи-то вклады, будем мечтать о зяби озимых и наших общих братских могилах.

Депрессия

снег не падает — висит
в небе, стоптанном до дыр,
так кончается визит
в этот грозный, тёмный мир

и настанут холода
в замерзающей крови
и молчанье — навсегда:
позабудь и не зови

темнота окрест падёт:
нехмельное забытьё,
знаю сам уж наперёд
ваше тяжкое вытьё

что ж, прощайте, мне пора:
уходить — так уходить,
где та чёртова нора
где мне долго, зябко гнить?

Потёмкин как скрепа
(фельетон)

Когда-то светлейший баловал её немецкое величество показными деревеньками a la russe с разодетыми пейзанами и пейзанками, пастушкáми и пастýшками, овечками, коровками и прочими буколиками и пасторалями, а та, дура, свято верила во всё это.

Традиция строить потёмкинские деревни на потеху и в обман начальства в России никогда не пропадала. Все эти расписные балаганы, спецнарод для демонстрации своего счастья и верноподданического захлёба, существовали при каждом, даже самом трезвом царе — это тешило их недоевропейское самолюбие и самодержавную спесь. Тут в качестве примера и волынка на Ходынке при коронации Николая II вполне уместна.

Советская власть — это сплошные потёмкинские деревни: ходоки к Ленину, взятие Зимнего, не реальное, а киношное, «Кубанские казаки», «Кавалер Золотой Звезды», «Светлый путь», парады и демонстрации на Красной площади, кремлёвские пьянки-гулянки, «счастливые острова коммунизма» на партийных пати с деятелями культуры и даже с народом (в штатском).

Когда советский угар кончился, начался постсоветский. Начальству стали втюхивать «рыночную экономику», «нано-валенки», «инноватику» и стартапы, Сколково и технопарки по разработке лаптей для щей.

Талантливым Ковёрным оказался московский Оленевод, превративший центр города в огромную потёмкинскую деревню, до тошноты безвкусную, крикливую, кичужную, хип-хопную, с приплясыванием и подохаванием.

Появились и потёмкинские СМИ во главе с ТВ: потёмкинские кавеэны и сериалы, потёмкинские детективы, потёмкинские дебаты в духе Соловьева и Киселева, потёмкинская ТВ-Русь.

Православие оказалось в авангарде потёмкинизации христианства, в котором показная вера декорирует алчность и коммерческую хватку попов.

Но вершиной потёмкинских скреп оказался президент, вообще-то — обыкновенный топтун, шпион, соглядатай, чекист в самом худшем смысле этого слова, но припудренный и подкаченный, ретушированный до приличного и респектабельного херра.

Удивительно то, что все эти подделки и фальшивки из-за своей дутой пышности выходят гораздо дороже убогих, но настоящих деревень и городов.

Был в Москве такой боярин — Щербаков Александр Сергеевич, первый секретарь МГК ВКП(б) перед войной. Когда вышел по просьбе трудящихся указ «семь восьмых» об опозданиях на работу и самовольном увольнении (три года ГУЛАГА за 20-минутное опоздание), выяснилось, что, оказывается, трудящиеся здесь не виноваты: более половины парка городского наземного транспорта требует серьёзного ремонта. Так Александр Сергеевич, поэт в душе, велел вместо дорогостоящего ремонта перекрасить все трамваи, автобусы и троллейбусы в синий, потёмкинский цвет.

Так и живём до сих пор, с синими автобусами и троллейбусами, под Богом живём.

Шальные двадцатые

вот, когда нас будут рвать на части:
радиацией, морозами, разрухой,
вот, когда 125 грамм краюхи
в каждом человеческое застит

вот, когда быть честным — риск напрасный,
погибают те, кто не воюет,
и в июльских смертоносных вьюгах
не шаги — слова будут опасны

вот, когда мы позабудем Бога,
да и Он, конечно, отвернётся,
тут не до Него, Он — обойдётся,
нам же — скатертью всеадова дорога

вот, когда всяк за себя, забыв о братстве,
вот, когда бандитам — счастье и раздолье,
в бункерах — элита и охвостье,
в радости беспечной и богатстве

Рождественская история

Конец декабря, надо записывать новогоднее поздравление отечественному народу, а Главнокомандующему всеми родами войск и всеми военными округами надоело это всё до чёртиков и он решил уйти — тихо, незаметно, но гордо и с независимым видом. Надел куртку и просто вышел — сначала из здания, потом из ворот. Где-то рядом должно было быть метро. Он интуитивно повернул направо, по часовой стрелке, но метро так и не появлялось, хотя на другой стороне проплыли знакомые здания Госдумы, Большого театра, Лубянки.

— Как тут пройти к Ленинградскому вокзалу?

— Вот, блин, понаехало дубовьё!

К девушке:

— Как тут пройти к Ленинградскому вокзалу?

— Дед, ты что, совсем обкурился, нахуй, что ли?

Приехала съемочная группа: нет его, как сквозь землю провалился и никто ничего не знает. Помялись-помялись и решили запустить прошлогоднюю запись, благо, она ничем не отличалась от новой заготовленной и от позапрошлогодней — кто вообще эту хрень слушает и смотрит? Все к этому времени уже бухие под завязку и фейерверки во дворе расставляют.

Денег у него, как обычно, не было совсем, но он вспомнил, что где-то, в каком-то кармане завалялась платиновая карта, подаренная не то Сбербанком, не то ВТБ, с кредитом в 50 миллиардов долларов. Он сунул карточку кассирше — нала там оказалось только на «Сапсан».

Так он впервые оказался наедине с китайским народом.

В Питере он кое-как дошлёпал до дому. Ключ оказался на месте — в ящике с электросчётчиком, на магните, прилипшим к металлическому верху.

Срач в квартире и вонь — ужасные, тараканов — тьма. Небольшие заначки, однако, в сохранности, несколько дней можно протянуть.

Наутро он пошёл в собес:

— Трудовую в подлиннике, паспорт, выписку из домовой книги и, на всякий случай, метрику о рождении, ну, и документы на награды, если есть.

Он смог добыть только выписку из домовой книги — оказывается, его до сих пор не выписали.

— Кто может подтвердить стаж? — тётка оказалась сердобольной и в положение вошла за пол первой пенсии.

— Администрация президента.

Через день:

— Такого в штате администрации президента не числится и никогда не числился. И ещё — за вами задолженность по квартплате, вот сумма. Пока не оплатите, о пенсии забудьте.

— А сколько мне начислят?

— Ну, если на Лубянке подтвердят, что вы их полковник, рублей 900, вы ведь в 99-ом вышли в отставку?

Он посмотрел сумму задолженности: с такой пенсией лет двадцать придётся отдавать только на её погашение.

Тогда он решил продать часы — этих денег должно хватить на все долги по коммуналке и ещё лет на сорок спокойной скромной жизни без всякой пенсии. Он было толкнулся в скупку-ломбард, но там потребовали паспорт, на часики даже не посмотрели. Делать нечего, пришлось ехать на Апраксин Двор. Показал одному:

— Ходят? 100 рублей, больше не дам и никто не даст.

Он обомлел от такой наглости и потянулся к другому прыщу, но котлов на руке уже не было.

Тогда он забрался на табуретку на кухне, проверил прочность крюка (выдержит!), сунул голову, встал на цыпочки, оттолкнул табурет, издал последний, прощальный пёрд и… проснулся.

Герой нашего времени

сюда попадает, заметьте, обмылок,
истмат и матчасть на пятёрочку сдав,
а также физ-ру и, конечно, Устав,
чекист — только так! — стреляет в затылок

топтун и допросчик, носитель ухмылок,
он вкрадчиво слушает, что говорится
в любом кабаке, не взирая на лица:
чекист — по привычке! — стреляет в затылок

читая чужое до ниток и дырок,
он ищет крамолу: в отце и ребёнке,
в жене, и соседке, и каждой девчонке,
чекист — по уставу! — стреляет в затылок

любитель допросов, расстрелов и ссылок,
хранитель гостайн и подлейших приказов,
закрытых инструкций, секретных указов,
чекист — и на фронте! — стреляет в затылок

Мини

Один эльфийский еврей мне признался:
— Да, мы бессмертны, но стрел в колчанах хватает только на 10 минут сражения и съёмки.

Грамматически очень точное выражение: завтра сука понедельник, а блядь пятница ещё нескоро.

Все покойные — ныне покойные и ни одного бывшего покойного.

«Зимы ждала, ждала природа» и не дождалась: так теперь и живём — ни зимы, ни природы.

— Погрязший в истине, кто ж тебе правду откроет?

Кесарево сечение сначала попробовали на людях, потом стали применять к собакам и кошкам.

Стенограмма допроса:
— Отвечай, американская швайне, сколько сабель в твоём эскадроне?
— Да я — летчик, у нас эскадрильи, а не эскадроны.
— Хорошо, задам вопрос иначе: какова мощность твоего самолёта?
— 400 лошадиных сил.
— Значит, лошади всё-таки есть! Так сколько сабель в твоём эскадроне?

Сдаю в аренду участок на кладбище. 15 минут на автобусе до метро. В хорошем состоянии. Все удобства: оградка, скамеечка, сортовой червь, дикие незабудки. Оплата помесячно.

— Это — коньяк?
— Коньяк.
— А почему такой светлый?
— Так ведь конский.

— Это — коньяк?
— Коньяк.
— А почему такой светлый?
— Слушай, только вчера сварили, ещё даже по бочкам не успели разлить.

Год от года растёт популярность прекрасных песчаных пляжей нашей субтропической тундры: на берегах Оби, Лены, Индигирки, Колымы, Яны и других рек Северного Ледовитого океана с каждым новым выборным циклом всё больше людей, стремящихся в эти райские уголки. По зову сердца едут сюда отдыхающие по путёвкам, выдаваемым по статьям 212.1, 20.2, 130 и др. УК РФ. На очереди — интуристы и иноагенты: уже выстроилась огромная очередь жаждущих и желающих отведать красоты и удобства этих оздоровительных мест.

Российские спортсмены завоевали все последние места во всех дисциплинах и выиграли все последние места в командном зачете… По какому виду спорта? Да по всем!

Счастье

утром проснулся счастливым,
всего, увы, на мгновенье,
с мелодией, напрочь забытой
за долгой жизненной ленью

она вспорхнула и скрылась,
обдав ожогом — что это было?
а мне казалось, что всё уж забылось,
прошло, отболело, отныло

и всё, как когда-то,
когда вдруг проснёшься —
и все тебе рады —
не ошибёшься

поймать? — не удастся,
и я заплакал
от ушедшего счастья
как маленький мальчик

и я заплакал по упущенному счастью

Роль текста в драматургии
(гротеск)

Утверждается, что текст в драматургии играет ничтожную роль.

Представим себе, к примеру, всем до зубной боли знакомый «Вишнёвый сад» и, сохраняя текст в неприкосновенности, наполняем отношения между персонажами и их действия полностью заполненными ненавистью и жаждой взаимного истребления: Гаев, читая свой слащавый монолог шкафу, в это время замуровывает в нём чей-то труп, Епиходов ломает кий, протыкая ненавистного ему молодого лакея, в конце концов все покидают усадьбу и этот свет, а старый Фирс вопрошает опустевшую сцену «Про меня забыли… эх, вы, недотёпы… молодо-зелено…» и лезет на табуретку к верёвочной петле — это будет совсем другое представление, непохожее ни на Станиславского, ни на МХАТ, ни на Чехова.

И тот же текст, но все герои полны до краёв любовью друг к другу: всю сцену занимает огромная кровать и, чтобы персонажи ни говорили строго по авторскому тексту, они все занимаются сексом — в самых разных номинациях, сочетаниях и позициях. А в конце всё тот же пресловутый Фирс произносит «Про меня забыли… эх, вы, недотёпы… молодо-зелено…» и пытается заняться старческим онанизмом. И это будет совсем другая пьеса.

Или — действие происходит в палате № 6. Персонажи бродят в смирительных рубашках, каждый бубнит свой бред, строго по Чехову, но никто никого не слышит и не реагирует на чужие слова, потому что каждый заключён в кокон собственного безумия. И так все четыре акта, в конце которого санитар Фирс устало произносит «Про меня забыли… эх, вы, недотёпы… молодо-зелено…» и пишет сам на себя анамнез и эпикриз.

Можно представить себе ещё несколько вариаций этой пьесы.

А можно взять любую другую пьесу, например, изучаемую по школьной программе трагедию У. Шекспира «Гамлет».

Гамлет не убивает ни Полония, ни Лаэрта, ни Клавдия, а одаривает их выигрышными лотерейными билетами «Русского лото», по миллиарду рублей на каждом билете: все трое умирают от свалившейся на них неожиданной удачи, а сам Гамлет, услышав, что Бедный Йорик на том свете сошёлся с его Офелией, принимает передоз настойки боярышника на «Солнцедаре»: «про меня забыли… эх, вы, недотёпы… молодо-зелено…», и далее — гомерическая тишина.

Про оперы и балет я вообще не говорю, ни про оперу «Лебединое озеро», ни про балет «Пиковая дама» — тут вообще не до слов.