Зачем в полунищем местечке такая роскошь, как извозчик? Дело в том, что железнодорожная станция находилась в четырёх километрах от Ракитно, и старая колымага дяди Беньямина, с запряжённой тощей кобылой Холерой (так от души ругал её наш извозчик) была единственным «общественным транспортом».

Девушка моей мечты

Рассказ

Александр Левковский

«Святая наука — расслышать друг друга
Сквозь ветер на все времена!
Две странницы вечных — любовь и разлука —
Поделятся с нами сполна.
Две странницы вечных — любовь и разлука —
Поделятся с нами сполна».
Булат Окуджава, «Любовь и разлука»

1

В культурных семьях где-нибудь раз в неделю происходит такая сцена. Сын подходит к маме и говорит:

— Мама, я хочу в кино.

Мама с понимающей улыбкой интересуется:

— Какое кино, сынок?

— «Подвиг разведчика».

— О чём это?

— Ох, мама, ты себе не представляешь! — с восторгом восклицает сынок. — Мне Костя рассказывал — там Кадочников, под видом немца, пробирается в тыл фашистской армии, знакомится с семьёй немецкого офицера и сам становится оберштурмфюрером СС…

Мама с гордостью смотрит на своего начитанного сына-отличника, знающего такие мудрёные слова, как оберштурмфюрер, и говорит папе, сидящему в кресле под торшером и читающему «Правду»:

— Миша, ты на фронте видел когда-нибудь пленного фашиста с таким званием? Может, и нам с тобой стоит пойти на эту картину и посмотреть на оберштурмфюрера Кадочникова? Он ведь артист просто замечательный!

Папа смотрит поверх очков на маму и говорит:

— Конечно, Кларочка! Пойдём и посмотрим на подвиги наших славных разведчиков.

И папа лезет в карман, и достаёт оттуда бумажник, и протягивает сыну деньги, и говорит:

— Вот возьми на билет, Лёва. И вот тебе на трамвай и на мороженое.

И хорошо воспитанный мальчик Лёва целует маму и папу, кладёт деньги в карман и отправляется в кино, где он, сидя в удобном кресле, поглощает вкуснейший пломбир в шоколаде и восторженно смотрит, как прекрасный артист Павел Кадочников (который известен каждому советскому человеку в роли Максима Горького в фильме «Яков Свердлов») берёт в плен немецкого генерала и доставляет его прямо в Москву…

… Но такая замечательная сцена может произойти только в культурных семьях! А семья, в которой жил в 1948 году тринадцатилетний мальчик Лёва-то есть, я — была, я бы сказал, не слишком культурной, и ничего, описанного выше, там, увы, не происходило.

Начнём с того, что жили мы не в большом городе, вроде Винницы или Житомира, а в бедном еврейско-украинском местечке под названием Ракитно, в ста двадцати километрах от Киева. Улицы в этом районном центре были немощёные, и коровье стадо, возвращаясь вечером с пастбища, оставляло на этих улицах бесчисленное количество «блинов», в которые мы, хлопчики, играя в футбол, часто попадали нашими босыми ногами. (Я и сейчас, много лет спустя, явственно ощущаю это противное чувство, когда твоя босая ступня прорывает верхнюю засохшую корку «блина» и скользит по гадкой жиже…)

И кинотеатра, в полном смысле этого слова, у нас в Ракитно не было и в помине. Ну какой может быть кинотеатр, когда наша хилая электростанция давала электричество только вечером — и только с семи до двенадцати? Вместо комфортабельного кинотеатра у нас был полуразрушенный немцами клуб.

Так вот, раз в неделю местечковые парубки и дивчата собирались у входа в этот клуб и толклись у кассы в ожидании грузовичка, который привезёт из Белой Церкви киномеханика с девятью коробками кинолент.

И обойти эту кассу я никак не мог, а для покупки билета мне надо было достать пять рублей. А у моей мамы получить даже рубль было просто невозможно.

Я лучше подошёл бы к папе с такой просьбой, но папа, как обычно, пропадал на работе. Поэтому я с неохотой приближался к маме и, фальшиво улыбаясь, говорил ей примерно следующее:

— Мама, — просительно произносил я, — я уже месяц как не был в кино…

— Не был и не надо, — привычно отвечала мама, не отрываясь от глажки белья, которое она искусно совершала при помощи чугунного утюга, набитого раскалёнными углями.

Тут было б очень кстати, если бы в дело вмешался добряк-папа, но папы, как я сказал, дома не было, и я должен был бороться с мамой один-на-один.

— Мама, — настаивал я, рискуя заработать подзатыльник, — это кино о наших разведчиках…

— Мне твои разведчики вот где сидят! — раздражённо восклицала мама, вытирая пот со лба и ударяя себя по шее ребром ладони. — У меня на них денег нет! Иди делай уроки и не морочь мне голову своими разведчиками…

И я покорно поворачивался и в слезах плёлся к выходу из кухни…

… Вот так вылетела в трубу моя мечта насладиться «Подвигом разведчика». И вместе с этой мечтой рухнули все мои надежды посмотреть «Синдбада-морехода» и «Золушку». А тут как назло киномеханик стал привозить так называемые «трофейные фильмы», которые мы захватили в Германии у побеждённых немцев. Там были картины не только немецкие, но и американские, и английские и всякие другие…

Хлопцы, у которых мамы были не такие жмотины, как моя, с восторгом рассказывали мне, какие это были великолепные фильмы! Во-первых, они были цветными. Во-вторых, они почти все были музыкальными. В-третьих, там была такая любовь с настоящими поцелуями, что закачаешься.

«Сто мужчин и одна женщина»…
«Джордж из Динки-джаза»…
«Ураган»…
«Большой вальс»…
«Флория Тоска»…

Это были, по словам моих друзей, изумительные картины, а я не мог их посмотреть из-за скупердяйки-мамы! Можно было просто подохнуть от злости! Надо было что-то предпринять. Но что!?

* * *

В известной песенке из кинофильма «Дети капитана Гранта» поётся:

«Кто весел, тот смеётся,
Кто хочет, тот добьётся,
Кто ищет, тот всегда найдёт!»

И я в конце концов, — как это и предсказывалось песней! — после длительных поисков, нашёл решение этой, казалось бы, неразрешимой проблемы!

Это решение было в высшей степени необычным!

(Мне с тех пор приходилось в жизни и по работе искать выходы и выбираться из всевозможных непреодолимых ситуаций, но, клянусь вам, ни один выход не был таким изобретательным, как тот, что я применил для проникновения на киносеанс без билета, когда мне было тринадцать лет!)

Весь фокус заключался в том, чтобы обдурить директора клуба, старого еврея, которого звали дядя Яша, и билетёршу, пышнотелую молодуху по имени Галя. За час до начала сеанса они вдвоём обходили весь клуб, ища спрятавшихся безбилетников. К концу обхода они поднимались на сцену, забитую полусломанной мебелью, и заглядывали под каждый стол и за каждый угол.

Вдоль сцены было натянуто полотнище экрана, а прямо позади экрана лежал огромный, во всю ширину сцены, изношенный ковёр, свёрнутый в трубку. Этот ковёр расстилали, когда в клубе шли торжественные заседания по случаю празднования Первого Мая и годовщины Октябрьской Революции.

Вот в этот-то ковёр я и решил завернуться за два часа до начала сеанса — и, таким образом, обдурить клубных сыщиков — дядю Яшу и билетёршу Галю!

… Я вот печатаю сейчас на компьютере эти строки, а у меня в носу просто свербит от воспоминания о мерзком запахе застарелой пыли, что пропитала тот клубный ковёр, в который я когда-то с готовностью завернулся.

Я лежал в ковре тихо, боясь пошевельнуться и моля бога, чтобы меня не потянуло чихнуть. Я слышал, как через час на сцену поднялись наши клубные сыщики и как старый козёл, дядя Яша, стал приставать к нашей билетёрше, пытаясь, как я догадывался, потискать её очень завлекательные выпирающие места.

— Якив Абрамыч, як вам нэ соромно! — хохотала смешливая Галя, отбиваясь от директора клуба. — Нэ чипайтэ мэнэ, бо я вашэй жинци скажу… Вы побачытэ, як вона вам зробыть дужэ тяжкэ жыття! («Не трогайте меня, а то я вашей жене скажу… Вы увидите, как она вам устроит очень тяжёлую жизнь!»).

В общем, им было не до тщательной проверки сцены, и вскоре они ушли, так и не обнаружив меня. Я пролежал в ковре ещё полчаса, прислушиваясь к шуму в зале, где зрители, в ожидании начала сеанса, громко перекликались, хохотали и беспрерывно щёлкали семечки подсолнуха и тыквы.

Затем я тихонько выбрался из ковра и отполз к задней стенке сцены. Сидя на грязном полу, я прислонился к кирпичной стене, вынул из кармана горбушку хлеба с куском сала и приготовился смотреть фильм с обратной стороны экрана.

Наконец парубки и дивчата затихли (но щёлканье семечек, конечно, продолжалось), заиграла музыка — и картина началась.

Это был немецкий трофейный фильм «Девушка моей мечты».

2

С тех пор прошло несколько десятилетий; я побывал в кинотеатрах Москвы, Нью-Йорка, Монреаля и Лондона, я перевидал сотни картин на разных языках — и были среди этих фильмов истинные шедевры! — но ни одна картина не запомнилась мне так подробно, не врезалась в мою детскую память так глубоко, как эта простенькая, наивная, глуповатая кинодребедень, повествующая о дурацких приключениях некоей певички (её играла немецкая кинозвезда Марика Рёкк) и двух её поклонников, оказавшихся волей судьбы в заснеженных то ли немецких, то ли австрийских Альпах…

… Когда фильм закончился и в зале зажёгся свет, я продолжал сидеть на замусоренном полу позади экрана, совершенно ошеломлённый и подавленный.

Как же так? Мы ведь победили фашистов, а они, судя по этой картине, жили так роскошно, как нам и не снилось!? Мой папа-сапёр потерял на фронте ступню и ходит, хромая, в уродливом инвалидном ботинке; моя десятилетняя сестричка Ленка погибла от немецкой бомбы под Полтавой, когда мы с мамой ехали в эвакуацию; мы живём в старой хате, где в дождь протекает крыша, — а эти хорошо одетые и откормленные гитлеровцы жили себе в шикарных гостиницах, развлекались, хохотали, катались с гор на лыжах, выпивали, обжирались в ресторанах и ухаживали за бабами…

Где же справедливость?

Я осторожно спустился со сцены, стараясь побыстрее слиться с толпою зрителей, выбрался из клуба и побрёл домой, ожидая нагоняя от мамы за долгое отсутствие. Я шёл и думал о том, что мы, наверное, живём хуже всех на свете. У мамы есть младший брат, который ещё до войны женился на польке из Варшавы и умудрился уехать с ней сначала в Польшу, а потом в Канаду. Несколько раз в год он шлёт маме посылки с шикарными кофточками и туфлями, которые мама сдаёт за хорошие деньги в комиссионный магазин в Белой Церкви. Таких кофточек, говорит мама, даже в Киеве не сыскать, а в Канаде они стоят гроши… И ещё этот мамин братан присылает открытки с потрясающими фотографиями канадских городов, Оттавы, Торонто и Монреаля, и с изумительными видами заснеженных канадских Кордильеров, по склонам которых лихо съезжают счастливые смеющиеся лыжники.

Почему же они в какой-то задрипанной Канаде живут лучше, чем живём мы в нашей самой передовой в мире стране!?

И ещё я думал о том, что в последнее время к нам, в нашу хату, всё чаще стали стучаться нищие из соседних сёл. Буквально, по нескольку раз за день. В местечке все знают, что в нашем Ракитянском и в соседнем Уманьском районах — страшный неурожай, и колхозники просто голодают. На прошлой неделе к нам на своём стареньком, довоенном, видавшим виды «газике» приехал дядь-Вася, то есть, Василь Васильич, зам председателя райисполкома, папин фронтовой командир и друг. Они вдвоём закрылись на кухне, откупорили бутылку самогона и долго о чём-то беседовали. Папа работает фотографом в районной газете под названием «За Радянську Батькивщину» (то есть, «За Советскую Родину»), и, таким образом, Василь Васильич — это папин начальник.

Когда дядь-Вася с трудом завёл свой вечно барахлящий «газик» и уехал, папа вышел из кухни и сказал маме, что он уезжает с Василь Васильичем в командировку по сёлам Ракитянщины и Уманщины.

— Я должен сделать снимки голодающих колхозников, — объяснил он маме. — Вася говорит, что высокое партийное начальство в Киеве хочет убедиться, что в нашем районе на самом деле ужасный голод и мы нуждаемся в срочной помощи. — Он повернулся ко мне. — Лёва, ты уже большой хлопец и, конечно, понимаешь, что об этом никто из твоих дружков не должен знать.

— Никто из моих дружков не должен знать!? — почти закричал я, чувствуя, как слёзы сдавили мне горло. — Ты что думаешь? — они идиоты, что ли? Думаешь, Коля Блажко, мой лучший друг, который приходит в школу из Синявы аж посиневший от недоедания, без куска хлеба, и которому я отдаю каждый день половину своего бутерброда, — он ничего не знает о голоде!? Я должен от него это скрывать!?

Папа молча взглянул на маму, безнадёжно махнул рукой и вышел на крыльцо покурить и подумать. И он, и мама, и я, и все наши соседи знают, по какой причине в сёлах голод. Весной ЦК партии запретил колхозникам содержать личные огороды, — чтобы они уделяли больше времени колхозным посевам, — и вот результат… Голод…

А тем, кто не вкалывает в нищих колхозах, а получает зарплату в районных центрах — вот, как мой папа, например, или дядя Вася, — тем разрешено иметь огороды. И мы, худо-бедно, не голодаем… Мама говорит, что это преступление — запрещать людям иметь огороды. Но папа у нас — член партии и работает в редакции партийной газеты. И он, конечно, возражает маме, хотя я чувствую, что возражения его — какие-то вялые и неуверенные…

* * *

…-Папа приехал? — первым делом спросил я маму, едва переступив порог.

— Он-то приехал, а ты где шатался допоздна?

— В футбол играл, — соврал я. Не говорить же ей, что я лежал почти два часа, завёрнутый в грязный ковёр, а потом полтора часа смотрел фашистский фильм, испортивший мне всё настроение?

Я осторожно постучал в запертую дверь каморки, которую папа оборудовал для проявления негативов и фотографий.

— Заходи, — услышал я приглушенный голос.

Папа возился с приготовлением химических составов для проявления, и я стал ему помогать. (Я вообще всё время помогаю папе с его фотографическими заботами и уже научился и ставить свет, и фотографировать, и смешивать химикалии для растворов, и даже ретушировать негативы). Потом мы сунули в раствор негативы, которые он привёз из своей командировки по несчастным колхозам, охваченным голодом. Затем мы развесили негативы сушить на верёвках с прищепками, как мама сушит бельё, и вышли на кухню поужинать.

* * *

На следующий день я прибежал из школы, с нетерпением ожидая увидеть готовые фотографии и гадая, что же там изображено такое ужасное, что папа назвал жестокими словами «страшный голод».

Ни мамы, ни папы дома не было. Наверное, мама возилась на нашем огороде, а папа ещё не вернулся из редакции. Я зашёл в каморку, где сушились готовые фотографии, снял их с верёвок, прошёл на кухню и разложил снимки на столе.

Их было штук пятьдесят.

… В жизни человека бывает момент (день, месяц, год), переворачивающий его жизнь, сотрясающий её, резко меняющий её направление, — возносящий человека в небеса, либо низвергающий его в пропасть… Момент, влияние которого он ощущает всю свою жизнь.

Таким моментом для меня, тринадцатилетнего хлопчика, жившего на разорённой послевоенной Украине, был тот пасмурный осенний день, когда, вернувшись из школы, я взглянул на папины фотографии.

Они были просто страшными! — эти за душу берущие снимки чудовищно исхудавших крестьянок, скелетов умерших стариков и старух, тощей коровы с выпирающим хребтом, бессильно лежащей на соломе, распластав по земле плоское безмолочное вымя, костлявых оборванных детей, смотрящих папе в объектив фотоаппарата огромными печальными глазами, глубоко сидящими на истощённых от голода лицах…

Я уже просмотрел, всхлипывая от непереносимой жалости и вытирая слёзы, больше половины фотографий, как вдруг, взяв в руки очередной снимок, я буквально остолбенел…

Я просто не поверил своим глазам!

С фотографии на меня смотрела моя десятилетняя сестра Ленка, убитая осколком немецкой бомбы, когда мы спасались с ней под железнодорожным мостом около Полтавы в сорок первом году.

Нет никакого сомнения — это она! Только очень исхудавшая. Те же светлые вьющиеся волосы, те же продолговатые глаза, те же густые изогнутые ресницы, те же дугообразные брови…

Неужели какая-то незнакомая дивчинка, снятая папой в каком-то колхозе, так неотличимо похожа на Ленку! Разве так бывает!? Разве это возможно!? Вот только коричневой родинки слева, под нижней губой, как у Ленки, у неё не было.

Трясущимися руками я перевернул снимок. На обороте было написано расплывающимся карандашным грифелем:

Очень похожа на нашу Лену.
Христина Корниенко, 10 лет. Круглая сирота.
Колхоз им. Котовского, Уманьский район.

Значит, мои глаза меня не обманули — папа тоже заметил это потрясающее сходство!

Открылась дверь, и в комнату вошёл папа. Я медленно, как во сне, двинулся к нему, держа снимок девочки Христины прямо перед собой и тыча в него дрожащим пальцем.

— Папа, это Ленка? — хрипло прошептал я, хотя я отлично знал, что дивчинка на фотографии была какой-то незнакомой Христиной, а не моей сестрой.

Папа быстро шагнул ко мне, осторожно вынул снимок из моей руки и тихо сказал:

— Лёва, мы должны подумать, как сказать об этом маме…

… Тут я прервусь и расскажу, чем была для нашей мамы память о погибшей Лене.

Со дня её смерти прошло больше семи лет. Ей было десять, мне — шесть, когда в сорок первом началась война, и мы с мамой, в страшной панике, схватив кое-какие вещи, всё, что попалось нам под руку, ринулись в эвакуацию — в кошмарную неизвестность…

На четвёртый день наш поезд, набитый под завязку эвакуированными, — поезд, состоявший из теплушек, в которых перевозят скот, — попал под налёт немецких Мессершмиттов. Мы все, крича и плача, давя друг друга, под вой сирен и грохот разрывов, рванулись из теплушек и кинулись кто куда. Ленка схватила меня за руку и поволокла под мост. Мама с трудом, падая и вставая, перебралась через рельсы и побежала вниз по откосу, к мосту. Она едва поспевала за нами и кричала, не переставая: «Лена!.. Лёва!.. Я здесь!..»

Раздался взрыв! — и меня отшвырнуло на несколько метров! Я потерял сознание, а когда я пришёл в себя, то первое, что я увидел, была мама, стоящая на коленях, рвущая на себе волосы и плачущая над трупом Лены, убитой осколком, попавшим ей прямо в горло.

Мы уложили в один ряд, в наскоро выкопанном братском захоронении, всех погибших и поехали дальше на восток, оставив нашу Лену лежать в могиле у полтавского моста.

И с тех пор не было ни одного дня, чтобы мама не брала с комода увеличенную фотографию моей сестры и долго глядела на неё и еле слышно шептала: «Доченька… Леночка…» И вытирала слёзы… Иногда мне казалось, что она не может думать ни о чём другом, а только о мёртвой дочери…

И вот теперь мы должны показать маме фотографию десятилетней девочки Христины, которая каким-то чудом родилась точной копией моей погибшей сестры.

3

Мама взяла меня с собой и пошла к местечковому извозчику, которого звали дядя Беньямин или, по-уличному, Беня-балагула или Беня-орденоносец. (Почему орденоносец? Да потому, что он ни на минуту не расставался с орденом «Красной Звезды» и медалью «За взятие Будапешта», украшавшими его потрёпанный залатанный пиджачок).

И ещё один вопрос: а зачем в полунищем местечке такая роскошь, как извозчик? Ответ на этот вопрос несложен. Дело в том, что железнодорожная станция находилась в четырёх километрах от Ракитно, и старая колымага дяди Беньямина, с запряжённой тощей кобылой Холерой (так от души ругал её наш извозчик, когда она отказывалась двинуться с места или тащилась слишком медленно) была единственным «общественным транспортом» между станцией и местечком.

Все в Ракитно уже знали с маминых слов, что где-то под Уманью живёт какая-то колхозная дивчинка, неотличимо похожая на мою погибшую сестру. Соседки непрерывно судачили об этом и в один голос советовали маме съездить в Белую Церковь и спросить у тамошнего раввина, может ли она принять в семью какую-то неизвестную гойку (то есть не-еврейку) только потому, что Бог сделал её точной копией Ленки. Мама у нас еврейка (а папа, кстати, русский, сибиряк родом из Омска, где живёт вся его родня), и хоть она не слишком верующая, но слово уважаемого белоцерковского раввина будет для неё решающим.

— Клара, — говорил Беня-балагула по дороге на станцию, нахлёстывая Холеру, — не бери ты себе в голову. Спи себе спокойно. Возьми себе эту сироту, и сделай её дочерью, и люби её, и тетёшкайся с ней, как ты тетёшкалась с Леной, — и дело с концом! Бог послал её тебе за твои страдания. Не отвергай, Клара, руки Бога нашего! Это грех!

И эти же наставления, почти слово в слово, повторил маме почтенный раввин в Белой Церкви:

— Дочь моя, — сказал он, — Господь вспомнит о тебе и простит тебе многое, если ты сотворишь эту мицву и спасёшь душу и тело ребёнка. И не думай о том, что ребёнок этот родился украинкой, а не еврейкой. Такова была воля Всевышнего. Мы все, живущие на земле, дети Господа, его возлюбленные дети…

Мицва на древнееврейском языке иврит означает благодеяние.

* * *

«Газик» Василь Васильича остановился перед нашей хатой, и папа выбрался с заднего сиденья. Вдвоём с дядей Васей они осторожно на руках вынесли наружу худую — нет, не худую, а прямо тощую — белокурую дивчинку и поставили её на ноги. Я прямо вздрогнул, когда глянул ей в лицо. Это было лицо нашей Ленки — точь-в-точь!

Мама стояла рядом со мной, прижав ко рту обе руки и не вытирая слёз, обильно текущих по её щекам. Позади неё стояла толпа замерших в священном трепете соседей.

— Леночка… — зашептала мама и сделала шаг вперёд, и упала на колени перед девочкой, и обняла её, и прижала к себе, сотрясаясь в рыданиях.

— Я — Христина, — тихо возразила дивчинка и оглянулась на папу. — Дядь-Миша, чому вона говорыть — Лэночка?

— Нэ звэртай уваги («Не обращай внимания»). Ты — Христина, — успокоил её папа. — Клара, давай зайдём в дом. Ребёнок хочет есть. Верно, Христина?

— Я хочу йисты, — еле слышно подтвердила дивчинка, и вскоре мы убедились, что эти три слова стали отныне самыми главными словами, наиболее часто произносимыми ею.

«Я ХОЧУ ЙИСТЫ…»

Окончание