Александр Левковский: Девушка моей мечты. Окончание

Loading

В Варшаве я обменял на вокзале несколько пачек наших сигарет на польские злотые и купил бутылку сливовицы. Я вернулся в купе, где у меня был только один попутчик, спавший на верхней полке. За окном проносилась Польша; поезд нёсся по направлению к Братиславе, после которой, за Дунаем, меня ждёт встреча с Веной.

Девушка моей мечты

Рассказ

Александр Левковский

Окончание. Начало

Левковский4

Всю последующую осень и зиму она повторяла эти слова по нескольку раз в день, и ела с такой жадностью, что мама не могла сдержать слёз, глядя на неё.

— Не подкладывай ей куски, — увещевал маму папа. — Она лопнет… Христина, цэ достатньо. Нэ трэба бильше. («Христина, этого достаточно. Не надо больше»).

Христина неохотно вставала из-за стола, вежливо говорила «Дякую!» (то есть, «Спасибо!») и тут же тянула меня за рукав.

— Лёва, — шептала она, — йдемо до Машкы…

Мама уже знала в чём дело и говорила:

— Не забудьте промыть ей вымя и вытереть…

Мы с Христинкой выбегали из хаты и неслись на дальний конец огорода, в наш сарайчик, где у нас обитали куры и жила до зимы коза по прозвищу Машка. (На зиму её переселяли в наши тёплые сени). Эта коза была известна на всё местечко своим огромным выменем и, следовательно, отличным удоем. Мои дружки любили сравнивать вымя Машки с объёмистой грудью клубной билетёрши Гали. Ну вы помните, конечно, — это та самая хохотунья Галка, к которой приставал старый козёл дядя Яша, пока я мытарился, завёрнутый в клубный ковёр. Мой однокласник Костя, которому почти исполнилось семнадцать (он при немцах не учился три года и поэтому был в одном классе с нами, тринадцатилетними) хвастался, что он однажды, под пьяную лавочку умудрился на какой-то вечеринке основательно пощупать и помять галкин бюст.

— Цэ щось такэ нэможлывэ! («Это что-то такое невозможное!»), — восклицал он с восторгом. — Лёва, ця Галка мае такэ ж вымъя, як твоя коза Машка, — такый же розмир!

Вот к этой-то козе мы и бежали с Христиной.

Мы обмывали Машке соски, вытирали их, сцеживали первую молочную струю, а дальше Христинка ухватывалась кулачками за два торчащих соска и искусно — так, как я ни за что не мог научиться — выдоивала из понуро стоящей и медленно жующей Машки чуть ли не треть ведра.

Мы опять обмывали нашу козу и выпускали её наружу. Разливали по кружкам дымящееся паром густое, сладко пахнущее козье молоко, приваливались к стенке сарайчика и пили, пили, пили…

Я смотрел искоса на нежный профиль моей чудом воскресшей сестры Христинки-Ленки, и волна непередаваемой нежности и трудно объяснимого счастья подымалась в моей груди. До её появления мне казалось, что истинное счастье для человека — это чтение. Что настоящим счастьем можно назвать только несущие меня по незримым волнам минуты, когда я переворачиваю страницы «Двух капитанов», «Тихого Дона», романов Мопассана и Диккенса, «Вешних вод» и чеховских рассказов, взятых в нашей клубной библиотеке… Что слёзы, пролитые мною над сценами гибели Анны Карениной, шолоховской Аксиньи и Роберты из «Американской трагедии» возносят меня ввысь — туда, где нет места другим людям, — тем несчастным, кто не облагородил себя прекрасным таинством и страстью чтения!

Но вот откуда-то — из ничего! — возникла эта изумительная дивчинка (она казалась мне просто красавицей — красивее, чем Марика Рёкк из немецкого фильма!) — и полностью перевернула моё представление о счастье!

* * *

Она окончила три класса сельской школы, никаких книжек никогда не читала и понятия не имела о русском языке. В моём рвении сделать её полноценной сестрой — такой, какой была Ленка, — я начал с того, что стал учить её говорить по-русски.

К моему удивлению, она не стала возражать и вскоре я заметил, что она, разговаривая с нами, вставляет одно-два русских слова в свою певучую украинскую речь.

— Лёва, — сказала однажды Христинка, — чому вы говорытэ по-российски «как»? «Как» — значыть «какать». — Она расхохоталась, показав два ряда великолепных белых зубов — таких же ослепительно белых, какие были у Ленки. — На украиньський мови мы говорымо «як». Мэни здаеться, що цэ слово краще, ниж «как». А як ты вважаешь? («На украинском языке мы говорим «як». Мне кажется, что это слово красивее, чем «как». А как ты думаешь»).

Ну не умница ли? Она казалась мне самой умной, самой красивой, самой нежной девочкой на свете — эта сотканная из страданий и бессонных маминых ночей, спустившаяся к нам с небес, волей Бога вернувшаяся из небытия моя сестра Лена, которая просто по недоразумению была кем-то когда-то названа Христиной…

* * *

И вскоре я начал читать ей книжки — и по-русски, и по-украински. Мы забирались с ней на просторную тёплую печь, где мама раз в неделю пекла хлеб (хлебного магазина в Ракитно, ясное дело, не было), и, поставив сбоку керосиновую лампу, читали «Остров сокровищ» и «Дети капитана Гранта». А начитавшись, я расстилал по поверхности печки потрёпанную папину географическую карту и мы играли с ней в «путешествия».

— Смотри, — говорил я, — это Советский Союз. — Я широко раскидывал руки над картой, над огромным красным массивом нашей страны.

— Якый вэлычэзный! («Какой огромный!»), — поражалась Христинка.

— А вот здесь есть маленький остров — может быть, вот этот! — (я тыкал наудачу в какой-нибудь малюсенький островок в Карибском море), — Тут пираты закопали сокровища…

— Острив скарбив («Остров сокровищ«)? — воскликнула она в восторге. — Правда, Лёва?

Я кивнул и повёл её, зачарованно слушавшую меня, по следам экспедиции лорда Гленарвана из «Детей капитана Гранта» — по Южной Америке, Австралии и Новой Зеландии.

Вот точно так же когда-то — много лет тому назад — десятилетняя Ленка читала мне, шестилетнему, сказки братьев Гримм…

* * *

А потом в жизни моей Христинки появилось кино, которое она не видела до этого ни разу за все свои десять лет.

Нам вовсе не требовалось заворачиваться с ней в старый клубный ковёр и обдуривать дядю Яшу. Мама и папа, полностью помешанные на чудом появившейся у них дочери и буквально боготворившие её, давали нам деньги на билеты беспрекословно, не возражая и не пререкаясь.

И первой же картиной, которую смотрели мы с Христинкой, была всё та же «Девушка моей мечты», вернувшаяся, наверное, в третий раз в наш клуб.

Картина её потрясла!

Несколько дней она не могла говорить ни о чём другом.

— Як воны гарно жылы — ци кляти нимци! («Как они хорошо жили — эти проклятые немцы!), — повторяла она, когда мы лежали с ней на нашей тёплой печке. — Лёва, дэ знаходыться цэй рай, що мы бачылы у кино? («Лёва, где находится этот рай, что мы видели в кино?»)

Я развернул папину карту.

— Смотри, — говорю, — это как раз те райские места. Это горы, которые называются Альпами… — Я помолчал и вдруг, неожиданно для самого себя, сказал мечтательно: — Когда-нибудь, когда я вырасту, я обязательно окажусь в этих прекрасных снежных горах и увижу девушку моей мечты.

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Девушку твоей мечты? — переспросила она, и я заметил, что она довольно свободно произнесла эти русские слова. — Кто она?

И тут на меня накатило вдохновение. Я повернулся к ней и промолвил, чувствуя, как неистово забилось моё сердце:

— Ты!.. Ты и есть девушка моей мечты!

Она с минуту лежала на спине, закрыв глаза. А затем, не размыкая век, запинаясь на каждом слове произнесла:

— Лёва, мэни здаеться, що ты мэнэ кохаешь…

— Да, — ответил я полушёпотом, — Я тебя люблю…

И на этом моё первое в жизни признание в любви закончилось. Мы не сказали друг другу ни слова. Она повернулась спиной ко мне и отодвинулась к самому краю печки, а я лежал с тяжело бьющимся сердцем и думал, что нет на свете человека, счастливее меня…

5

Моё счастье рухнуло пасмурным мартовским днём, когда папа объявил, что они с мамой едут на барахолку в Синяву, чтобы купить мне и Христинке велосипед.

— Миша, — уговаривала его мама, — зачем нам ехать на барахолку? Сын Бени-балагулы уехал учиться в Киев и оставил велосипед. Беня продаст нам его дёшево.

Папа отмахнулся.

— Бенин велосипед — это старое барахло. Христиночке нужен хороший женский велосипед. Она не может закидывать ногу, когда садится. Я пойду к Васе и возьму у него «газик».

Папа сел за руль, мама уселась рядом — и это был последний раз, когда мы с Христиной видели их живыми.

В милицейском протоколе было записано со слов очевидцев, что на подходе к Синяве, перед въездом на мост, на скользкой дороге, старый потрёпанный «газик» с негодными тормозами сошёл с колеи, не удержался на кромке дороги, покатился, переворачиваясь, вниз по обрыву и врезался в тающий лёд, покрывавший речку Рось.

Папа с мамой погибли.

* * *

Мы стояли на деревянной платформе станции Ракитно в ожидании поезда. Мы — это Христина, я, поседевший от горя Василь Васильич и тётя Оля, младшая папина сестра, которую дядя Вася вызвал телеграммой из Омска.

Позади нас, за оградой, стояла колымага дяди Беньямина с запряжённой в неё тощей кобылой. Дядя Беня качал горестно головой и беспрерывно вытирал слёзы рукавом своего залатанного пиджачка.

Мы с Христиной прощались. Её оставлял у себя дядя Вася, а меня забирала с собой в Омск папина сестра.

Я, трясясь, как в ознобе, держал Христинку за плечи и говорил:

— Я буду тебе писать, Христиночка… Пиши мне… Не забывай!

Она кивала, не в силах произнести ни слова. И только перед самой посадкой в вагон она приблизила свои губы к моему уху и прошептала:

— Лёвушка, я тэбэ кохаю…

6

Я опять увидел Христину только через двадцать четыре года, весной семьдесят третьего, на вокзале белорусского города Брест.

Это была станция «Брест-международный», откуда поезда отправлялись в Варшаву — и далее, на Запад. Простым пассажирам вход в это ограждённое высоким забором святилище был, конечно, воспрещён. Только пассажиры-международники и их провожающие могли выйти на опрятный, украшенный цветами перрон и насладиться отличным выбором спиртного и закусок в уютном баре.

Я увидел Христину за два часа до посадки на поезд, идущий по маршруту Брест-Варшава-Братислава-Вена.

Выйдя из бара на платформу, я закурил и огляделся. Перрон был заполнен взволнованно гомонящей толпой. В глазах просто мельтешило от людского изобилия. В этом столпотворении я свободно мог бы не наткнуться на неё, но, видно, судьба была в тот день на моей стороне — и я её увидел!!!

Я узнал её сразу, хотя ничто в её облике, одежде и манерах не напоминало ту сельскую дивчинку, с которой я расстался — и, кстати, тоже на железнодорожном перроне — четверть века тому назад. Она стояла лицом ко мне и смеялась, слегка запрокинув голову и обнажая ряд безукоризненных белых зубов — таких же красивых, какие были, я помню, у моей сестрички Лены.

Она скользнула по моему лицу равнодушным взглядом и повернулась ко мне боком, что-то продолжая говорить своим собеседникам.

— Христина… — сказал я хрипло.

Она обернулась и вгляделась, сощурив глаза, в моё лицо. Всплеснула руками, бросилась ко мне и повисла на мне, крича на весь перрон: «Лё-о-о-вушка-а-а!!»….

… Мы сидели с ней в баре, с двумя рюмками коньяку на столике перед нами. Но ни она, ни я не прикоснулись к этим рюмкам — нам было не до коньяка.

Мы не могли наговориться!

Я смотрел на неё, молодую женщину в модном красном свитере с весёлыми белыми разводами поперёк груди, и вспоминал, что недаром когда-то, когда ей было десять, я считал её самой красивой дивчинкой на свете. Она и осталась красавицей — эта высокая стройная женщина тридцати четырёх лет, «мать двоих детей», как она мне тут же с гордостью объявила.

— Как их зовут, твоих ребят? — спросил я, внезапно почувствовав острый укол в сердце.

Она помолчала, крутя в пальцах рюмку.

— Лена и Лёва, — ответила она наконец, грустно улыбнувшись.

Лена и Лёва!?

Она перегнулась через столик и взяла мои руки в свои тёплые ладони.

— Я не могла назвать их иначе, — прошептала она, и я вспомнил, как она шептала мне, прощаясь со мной на платформе станции Ракитно. «Я тэбэ кохаю…» — тихо промолвила она тогда, в нашей прошлой далёкой жизни. Так почему же наше кохання не привело, в конечном счёте, к рождению этих двух детей, имена которых она произносит сейчас с такой гордостью!?

Виной этому был, конечно же, я…

Нет, не только я, но и она! Мы оба были виноваты в том, что потеряли друг друга и что у неё растут сейчас дочь и сын с именем моей сетры и моим именем, — рождённые не от меня!

Но если вдуматься, то не только — и даже не столько! — виноваты были мы, а виновны были две вездесущие, жестокие и равнодушные физические реальности, имя которым — ВРЕМЯ и РАССТОЯНИЕ!

… После расставания мы писали друг другу чуть ли не каждые два-три дня. Потом — каждую неделю… Через год — каждый месяц… А затем письма стали приходить и уходить всё реже и реже…

И через четыре года, когда я поступил на операторский факультет ВГИКа, и переехал в Москву, и стал с упоением учиться снимать кино, и моими учителями оказались знаменитые киношники, и моими друзьями и подругами стали блестящие столичные юноши и девушки, — воспоминания о десятилетней колхозной девочке Христине удалились на задний план, померкли, поблёкли и, наконец, почти полностью испарились…

И единственным воспоминанием осталось то неловкое чувство, с которым я несколько раз выслушивал и сам произносил эти три слова: «Я тебя люблю!». Я всегда при этом непременно вспоминал то щемящее сладкое чувство, те толчки моего взволнованного детского сердца, с которыми я выслушивал её тихие слова: «Лёва, мэни здаеться, що я тэбэ кохаю…».

Никогда потом, во всей моей взрослой жизни, я не испытал этого сладкого чувства и этих тревожных сердечных толчков…

… А Христина прожила в дружной любящей семье Василь Васильича восемь лет, уехала в Киев и поступила на юридический факультет университета. Стала адвокатом, вышла замуж и переехала в Минск. И родила двух ребят — сначала Лену, а через четыре года Лёву. И вот теперь провожает семью близких минских друзей, уезжающих в Израиль.

…— Так куда же ты едешь и почему один?

— В Канаду… Мне мамин брат прислал вызов год тому назад. А почему один?.. — Я помолчал, закуривая. — Жена целый год отказывалась ехать, а потом дала мне развод, забрала сына и улетела к маме в Ростов…

— Что ты будешь делать в Канаде? Разве ты сможешь работать там кинооператором?

Я смотрел, не отвечая, в окно, за которым колыхалась на перроне густая толпа… Смогу ли я работать в Канаде оператором? Наверное, нет — во всяком случае, не сразу. Но и здесь я уже не был в состоянии снимать картины. Я припомнил все мои документальные фильмы, зарубленные цензурой. Я снимал их по собственным сценариям и был одновременно оператором и режиссёром:

Двадцатиминутка о полузабытых запущенных Курильских островах…

Пять частей фильма о Новочеркасском восстании при Хрущёве…

Полнометражная лента под кратким названием «Барахолки»…

И, наконец, сценарий фильма о голоде сорок восьмого года в Ракитно и Умани…

— Христиночка, — промолвил я, — у меня нет выхода. В позапрошлом году я поехал в Ракитно для встречи с очевидцами голода сорок восьмого. Я, кстати, расспрашивал о тебе — ведь кто мог бы дать мне лучшие воспоминания об этом, чем ты? Но Василь Васильич умер, и никто не знал, где тебя искать… За этот сценарий меня исключили из Союза кинематографистов, и я вот уже два года работаю осветителем на телестудии…

Она вытерла набежавшие слёзы, встала, обошла столик, нагнулась надо мной и поцеловала меня в щёку.

Я посмотрел на неё, плачущую над моей искорёженной судьбой, и вдруг, неожиданно для самого себя, произнёс:

— Христина, голубушка, поедем со мной!..

Она медленно вернулась на своё место, отхлебнула коньяку и, помолчав, промолвила в раздумье:

— А что? — может, и поеду! Вот поставлю на ноги Лёвушку с Леной — и поеду… Лет через пятнадцать-двадцать.

— Через пятнадцать-двадцать нам будет за пятьдесят.

Она взглянула на меня, вытерла слёзы и печально улыбнулась.

— Ну и что? Лёвушка, дорогой мой, разве это так много для того, чтобы нам с тобой начать новую жизнь?..

7

В Варшаве я обменял на вокзале несколько пачек наших сигарет на польские злотые и купил бутылку сливовицы.

Я вернулся в купе, где у меня был только один попутчик, беспробудно спавший на верхней полке.

За окном проносилась Польша; поезд нёсся по направлению к Братиславе, после которой, за Дунаем, меня ждёт встреча с Веной. Христина на прощанье сказала: «Так ты будешь в Вене? Оттуда до Альп рукой подать. Помнишь, ты показывал мне Альпы на карте? Хочешь съездить в Альпы и найти девушку своей мечты?» И она рассмеялась.

Ритмично и убаюкивающе стучали колёса, а я сидел, отхлёбывая густое вино из бутылки, не закусывая и не думая ни о чём.

Я задремал. И в этой убаюкивающей дрёме мне на самом деле привиделась та картина, о которой говорила мне на прощанье моя Христина.

… Я сидел на открытой террасе альпийского отеля, перед которым вздымалась невысокая заснеженная гора. Лыжники в ярких разноцветных костюмах летели вниз с этой горы прямо на меня. Но не доезжая до террасы, они лихо тормозили, вздымая тучи снежной пыли, и тут же отъезжали в сторону. Бередящая душу музыка неслась откуда-то сверху — кажется, это был фортепьянный концерт Шопена…

Но вот белая поверхность горы очистилась от толп лыжников, и на самой вершине показалась одинокая женская фигура в ярком красном свитере с белыми разводами на груди.

Неужели это Христина!? Как же она спустится вниз? Ведь она никогда не стояла на лыжах!

Впрочем, я не видел её двадцать четыре года, и за это время она, видно, научилась отлично кататься.

Она летела прямиком на меня, стремительно увеличиваясь в размерах. Остановилась в двух шагах от террасы, широко улыбнулась, показав ряд сверкающих белизной зубов, и сказала:

— Ну, здравствуй, Лёвушка! Давно мы с тобой не виделись.

Я не отвечал. Я глядел в недоумении на её лицо, где слева, под нижней губой, виднелась коричневая родинка. У Христины такой родинки не было…

— Ты не Христина, — сказал я. — Я жду Христину.

Она засмеялась и отогнула воротник своего красного свитера.

— Смотри, — произнесла она. — Видишь этот шрам?

Я шагнул ближе и вгляделся. Поперёк её горла шёл длинный, уродливый, налитый багряной кровью шрам.

И тут меня осенило! Конечно, это не Христина! Конечно, это моя сестра Лена, убитая осколком немецкой бомбы, перерезавшей ей горло летом сорок первого года!

Она поцеловала меня, сбросила лыжи, села на скамью и вытянула ноги.

Я смотрел на неё, и сердце моё бешено колотилось, и слёзы застилали мне глаза.

— Лёва, — вдруг услышал я, — я тэбэ кохаю!

Я протёр слезящиеся веки.

На скамейке вместо Лены сидела десятилетняя Христинка, истощённая, одетая в отрепья и тянущая ко мне свои тонкие исхудавшие руки.

Я шагнул к ней и упал на колени, как когда-то упала перед ней на колени моя мама.

— Христиночка, — прошептал я прерывающимся голосом, — скажи мне, что я могу для тебя сделать. Я сделаю всё, что ты захочешь! Что ты хочешь?

Она слабо улыбнулась и тихо произнесла:

— Я хочу йисты…

* * *

«То берег, то море, то солнце, то вьюга,
То ласточки, то вороньё…
Две вечных дороги, любовь и разлука,
Проходят сквозь сердце моё…
Две вечных дороги, любовь и разлука,
Проходят сквозь сердце моё…»
Булат Окуджава, «Любовь и разлука»

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Александр Левковский: Девушка моей мечты. Окончание

  1. Московская видеостудия известной чтицы и автора песен Светланы Копыловой выпустила 6-го мая на YouTube видео по рассказу «Девушка моей мечты». Для просмотра следует напечатать на YouTube поисковый адрес «Светлана Копылова. Девушка моей мечты». Это четвёртое видео, снятое студией Копыловой по моим рассказам. Сейчас Светлана готовит два видео по рассказам «Интеллигентня Зоя Иннокентьевна» и «Коктейль Молотова».

    Александр Левковский

  2. Проклятая война принесла горе и сиротство почти в каждую семью. А рядом, вопреки всем ужасам и злодеяниям, столько доброты, любви, нежности! Еврейская семья, потерявшая девочку, приняла и полюбила сиротку Христину. Трогательно звучит её украинский язык! Между детьми, Лёвой и новой сестричкой Христиной, возникает взаимное тяготение. Но… не буду пересказывать рассказ. Написано просто замечательно, Александр!

  3. Очень хороший рассказ.
    Я не совсем понимаю, когда любое произведение начинают расчленять «на атомы»:»говорили или нет на том языке?», «могла ли Христина говорить так? А почему она не сказала вот этак?»
    Всегда верил, что в поэзии Окуджавы едва ли не каждая строчка — это начало рассказа, повести или романа.
    В данном случае Александр иллюстрировал читателям две строчки «Две вечных дороги, любовь и разлука,
    Проходят сквозь сердце моё…» Через всю жизнь героя прошли разлука с сестрёнкой Леной, встреча с Христиной, разлука с родителями, разлука с Христиной, с Родиной, встреча с Христиной и — НАДЕЖДА, которая ведёт героя по этой жизни…
    Иллюстрация к строкам Булата Окуджавы получилась и она удачна.

  4. Михаил 29 декабря 2019 at 19:43 |
    Мне представляется, что филологические изыски на грани придирок
    ___________________________________
    Это не придирки и не изыски. В литературном произведении нет мелочей, все важно, если, конечно, это настоящая литература, а не то, что за нее выдается

  5. Мне представляется, что филологические изыски на грани придирок — не главное, по чему следует судить этот рассказ почти «без сентиментальности», как написал один из авторов предыдущих комментариев. Давайте скажем по-простому — искренний. хороший рассказ. спасибо его автору! Михаил Гаузнер

  6. Инне Беленькой:

    5-я глава заканчивается таким отрывком (цитирую):

    «Она кивала, не в силах произнести ни слова. И только перед самой посадкой в вагон она приблизила свои губы к моему уху и прошептала:
    — Лёвушка, я тэбэ кохаю…».

    То есть, Ваше замечание безосновательно.

  7. Aaron 29 декабря 2019 at 14:28 |
    В украинских сёлах не говорили литературным/нормативным. Их речь -суржик, та что всё ОК
    _____________________________
    Я не про «суржик» . Автор пишет: «Я всегда при этом непременно вспоминал то щемящее сладкое чувство, те толчки моего взволнованного детского сердца, с которыми я выслушивал её тихие слова: «Лёва, мэни здаеться, що я тэбэ кохаю…» Но Христина этого не говорила, судя по тексту.

  8. Она с минуту лежала на спине, закрыв глаза. А затем, не размыкая век, запинаясь на каждом слове произнесла:
    — Лёва, мэни здаеться, що ты мэнэ кохаешь…
    — Да, — ответил я полушёпотом, — Я тебя люблю…
    ————————
    Она кивала, не в силах произнести ни слова. И только перед самой посадкой в вагон она приблизила свои губы к моему уху и прошептала:
    — Лёвушка, я тэбэ кохаю…
    ……………………….

    Я всегда при этом непременно вспоминал то щемящее сладкое чувство, те толчки моего взволнованного детского сердца, с которыми я выслушивал её тихие слова: «Лёва, мэни здаеться, що я тэбэ кохаю…
    ____________________________________
    Я украинский язык не знаю, но «здаеться» мне, что тут что-то не так.

    1. В украинских сёлах не говорили литературным/нормативным. Их речь -суржик, та что всё ОК.

  9. Трогательно, но без сентиментальности. Кстати, первая часть убедительней второй.

Добавить комментарий для Инна Ослон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.