Александр Левинтов: Лекции о профессионализме

Loading

За свою жизнь я перепробовал себя более, чем в сорока профессиях. Но не хотел бы чувствовать себя профессионалом в большинстве из них, особенно в таких, как поэзия, беллетристика, животноводство, развозка пиццы, погрузочно-разгрузочные работы, карточное шулерство, дизайн церквей и досок почета, молевой сплав и философия.

Лекции о профессионализме

Александр Левинтов

Лекция 1. Профессионал: трагедия массового героя

В античные времена, по всей видимости, профессионалов еще не было: всякая специализированная работа выполнялась рабами, труд за деньги, за редкими исключениями, презирался. Оплачиваемые занятия (притонеи на Агоре, жрецы в храмах, агрономы на Пирейском и Афинском рынках и другие общественные работники) оплачивались в размерах, установленных законом либо по согласию общества, но никак — самими производителями этих работ и услуг. Это, а именно, установление собственных цен и расценок на свои товары и услуги, отличает профессионала от непрофессионала. Редкое исключение составляли проститутки и софисты, дружно презираемые обществом и его лучшими представителями, например, Сократом, который никогда не брал денег за учение и вечно издевался над софистами.

Тем не менее, цехи, эти первые объединения профессионалов, возникли в Древнем Риме при сыне Ромула Нуме Помпилии (родился в день основания Рима в 753 году до н.э., Правил с 715 по 673/672 г. до н.э.). Вот, что пишет Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях», сравнивая Нуму со спартанским царем-законодателем Ликургом: «Народ был разделен, по роду занятий, на флейтистов, золотых дел мастеров, плотников, красильщиков, сапожников, кожевенников, медников и гончаров. Другие ремесла царь соединил вместе и образовал из них один цех. Каждый цех имел свои собрания, сходки и религиозные обряды. Таким образом, царь в первый раз изгнал ту рознь, которая заставляла одних считать и называть себя сабинянами, других — римлянами, одних гражданами Тация, других — Ромула, вследствие чего деление на цехи внесло всюду и во всем гармонию и единодушие».

Первые признаки современного профессионализма появились много позже, в Средневековье, и связаны они были прежде всего с формированием цехов и гильдий. Ремесленники были одним из самых нижних слоев городского общества. Ниже только нищие, пролеты (свободные, но неимущие) и люмпены. Ремесленник не мог торговать своей продукцией дальше своего порога. В структурах городского самоуправления ремесленники занимали более, чем скромное место: в ганзейских городах их доля составляла не более 2%, все остальное — купцы и торговцы. В самом Ганзейском союзе ремесленников вообще не было.

Как и в случае с родовой принадлежностью (комы и филы ранне-эллинского периода), профессиональная принадлежность изначально носила коллективный характер: не «я — архитектор», но «я — из цеха архитекторов». Кроме того, профессиональная принадлежность была почти всегда не свободным выбором, а вменялась по наследству, человек был обречен на ту или иную профессию и в этом отношении еще мало, чем отличался от античного раба. Кастовость профессионалов, вплоть до профессионального языка (жаргона), сохранилась до наших дней и является эффективным средством коллективной безопасности.

Тем не менее, институт профессионализации и принадлежности к той или иной профессии, сформировался именно в Средневековье, о чем свидетельствует и такой немаловажный факт, как формирование именно в это время (в России — значительно позже) односложных фамилий с указанием на профессиональную принадлежность. До того фамилии имели сложную многословную конструкцию, нередко включавшую в себя: место рождения, имя отца или известного члена семейства, профессиональную принадлежность, характерные особенности внешности или характера, кличку.

Однако, несмотря на институализацию профессионала и профессиональной деятельности, собственно профессионалов, в нашем, современном понимании, еще не было.

Это может показаться странным и нелепым, но это не только так, это даже типично для истории: сначала институализация и создание механизма, только затем — «посадка» на людей. Так, например, произошло с механизмом и функционированием рынка, страхования, пенсионного обеспечения и со многими другими социальными организованностями. Относительно же профессионализма можно сказать, что, хотя профессионалов как таковых не было до установления современного, индустриального общества, профессиональная деятельность возникла много-много раньше. Деятельность, любая деятельность, вообще, возникает много раньше социальных организованностей вокруг нее. Виноделие возникло раньше первого винодела, хлебопечение — раньше пекаря, мореплавание — раньше мореплавателя. Говоря вообще, профессиональная деятельность возникла раньше профессионала. Считается, что первой профессионально оформилась проституционная деятельность, однако более вероятно, что первой профессией была все-таки архитектурно-строительная, на чем особенно настаивают франк-масоны.

Средневековье подарило нам не только цеховую организацию профессиональной деятельности, но и такие базовые для профессионализма понятия, как мастер, шедевр и виртуоз.

Мастером признавался тот член профессионального сообщества, кто в полном объеме овладел профессией, освоил ее не на уровне простых технологических действий, процедур и операций, а в состоянии отделить от себя эти действия и обучить их другого или других. Английский глагол to master (осваивать) вполне адекватен этому представлению. Мастер (в отличие от современного профессионала) способен к рефлексии собственной деятельности, но только в ретроспективном залоге.

Чтобы иметь возможность отличать мастеров от подмастерьев и вообще немастеров, появилась потребность в шедевре. В цехе северо-итальянских зодчих (именно там и возникли первые шедевры) шедевральной признавалась работа, равная по качеству работе других мастеров, но не повторяющая их, уникальная. Претендующий на звание мастера должен был не только вынести на суд профессионального сообщества свое (весьма дорогостоящее и трудоемкое!) изделие, выполненное к тому же по чьему-то заказу, но и доказать его уникальность и соответствие действующим стандартам. Приходится признать, что стать мастером в те времена было необычайно сложно и для нас, пожалуй, невыполнимо.

В отличие от мастера, которому потребовалось значительное время и огромные усилия, чтобы стать мастером, виртуозу это дано — Богом или дьяволом. Почтение к мастеру окрашивалось, в случае с виртуозом, дополнительно страхом, ужасом и любопытством. Мастер, социально защищенный своим цехом, мог не бояться за свое признание, над виртуозом всегда висело подозрение в связи с нечистым, и первые, кто подозревал его, были мастера. Лучшей защитой виртуоза было сумасшествие, но и тогда он рисковал быть объявленным одержимым.

Средневековье внесло еще одну, очень важную характеристику профессионализма: профессионал, начиная с этого периода, не только тот, кто знает, как и что делать, но еще и тот, кто знает, чего и как делать нельзя. Запреты, созданные и мифологизированные в Средневековье, легли в основу профессиональной этики, диктующей прежде всего ограничения деятельности и действий профессионала. Самым распространенным мифом на эту тему является «Ученик чародея», запустивший веник и не смогший остановить его.

Современный профессионализм связан, как представляется, с Лютеровой реформой и переходом общества в индустриальное состояние (industria по латыни означает «трудолюбие», которое являлось специфической аскезой ученика, школяра).

Совершенное Лютером равносильно и равномасштабно совершенному Гераклом: Геракл вывел человека из родовой зависимости в мужественную пустоту личной ответственности, Лютер вывел человека из цеховой зависимости на путь индивидуального призвания (немецкое Beruf, английское Calling). Начиная с реформации, люди почувствовали и приняли свободу выбора занятий и жизненного пути. И это оказался путь профессионализации.

Профессионализация стала означать не только рефлексивный путь вхождения в профессию через систему профессионального образования и обучения, но и путь проспективной рефлексии профессиональной деятельности. Так возникло проектирование (и все остальные виды работы с будущим: планирование, программирование и т.п.) и, что не менее существенно, предпринимательство как деятельность по созданию новых видов деятельности (такое понимание предпринимательской деятельности не противоречит классическому представлению Й. Шумпетера, но носит более общий характер).

Начиная с Реформации, профессионализм стал означать рефлексивную позицию относительно профессиональной деятельности в залоге трансляции культуры этой деятельности следующей генерации и в залоге смены культурных норм этой деятельности. Профессионал стал ключевой фигурой в процессе социо-культурного воспроизводства. И остается таковой по сей день

А теперь — немного о компрегентном ряде и о сравнении профессионала с тем, что им не является.

Профессионал и любитель

Любитель, прежде всего, не принадлежит профессиональному сообществу. Это не значит, что он стоит ниже профессионала по мастерству (=освоенности им профессии). Так, Римский-Корсаков, композитор-любитель, не хуже большинства профессиональных композиторов «могучей кучки», Гончаров, непрофессиональный писатель, не хуже многих современных ему писателей. Вообще, поэзия и писательство долгое время не были (и по сей день остаются) непрофессиональным, любительским занятием.

В спорте любители отличаются от профессионалов многим, например, размерами вознаграждений, наличием у профессионалов профсоюза и пенсионно-страхового обеспечения. Кроме того, в большинстве случаев, любитель свободен от профессиональных запретов и ограничений, он более свободен и, следовательно, более предприимчив; строго говоря, он, чаще всего по невежеству и незнанию, вступает в запретные зоны и тем — выигрывает.

Есть, однако, сферы, где непрофессионализм осуждается или должен осуждаться. Это относится к медицине и врачеванию людей, к военной сфере и ведению войн, науке и научным исследованиям и, в последние десятилетия, политике и управлению.

Сегодня самое распространенное любительство — в компьютерной сфере.

Можно утверждать, что любители составляют не только шлейф и aндерграунд профессионализма, но и пионерный отряд камикадзе, указывающих профессионалам куда идти, а, главное, куда не стоит идти.

Профессионал и дилетант

Дилетант — маргинал профессиональной сферы, всеми и дружно презираемый слой недоучек, который продолжает процветать и существовать благодаря таким дилетантам как Альберт Эйнштейн, Винсент Ван Гог, Иосиф Бродский, Дмитрий Менделеев (в сфере экономической географии) и Эдиссон.

От любителя дилетант отличается тем, что любитель, вообще, не «от мира сего», а дилетант все-таки находится на окраине профессионального сообщества. Дилетанты дали миру своих гениев, но, увы, они пострашнее любителей, если не гениальны.

Профессионал и специалист

Р. Аккофф дал классическое и непревзойденное различие между ними: профессионал лоялен своей профессиональной сфере, специалист лоялен своей корпорации. Именно поэтому, по мнению Р. Аккоффа, корпорация дорожит только профессионалами. Естественно, что с американским классиком менеджмента несогласны японцы с их корпоративной культурой. Бешенство Аккофф вызывал и у советских специалистов, прикипевших к своим рабочим местам и боящихся профессиональных контактов и вообще профессионализации, делающей человека независимым от организации. Про одного из лучших советских экономистов-размещенцев А.Е. Пробста говорили: «Не тот, который работает в СОПСе, а СОПС, в котором работает Пробст». Если перед Вами выбор, на каком стуле сидеть, не сомневайтесь, что профессиональный стул лучше, хотя Вы при этом можете потерять работу. Впрочем, потерять работу, где не ценят профессионала, — очевидное приобретение.

Профессионал, зная ограничения, накладываемые на него его профессией, редко решается переступить порог дозволенного, именно поэтому на наиболее крутых поворотах истории профессии вперед выходят дилетанты и любители, эти камикадзе, хулиганы и герои прогресса. И в том, что лавры достаются непрофессионалам чаще, чем профессионалам — трагедия последних и явная несправедливость. Впрочем, современные профессионалы, кажется, научились преодолевать и это, узурпировав и монополизировав средства и инструментарий, а также жестко контролируя научную периодику и другие средства внутрипрофессиональной коммуникации.

Что ждет нас в дальнейшем?

Возможно несколько сценариев развития:

1) Профессионализм будет продолжать вытеснять непрофессиональную деятельность, а это значит, будут захватываться не только новые полигоны и плацдармы, дробление профессиональных сообществ пойдет дальше, вплоть до нового Вавилонского рассеяния

2) На смену профессионалам придут полипрофессионалы, владеющие 10-50-тью профессиями одновременно. Остатки современных узких профессионалов окажутся в ситуации обслуживающего персонала полипрофессионалов

3) Профессионализм падет под ударами развития компьютерной и, более общо, индустриальной техники, и все мы окажемся в роли техобслуживания наших же интеллектуальных средств.

4) Генная инженерия, биотехника и прочие бэби-монстры начнут профессиональный отбор и планирование профессионально определенных человеко-биоидов — и это будет означать возвращение в долютерову эпоху.

А теперь — о самом трагическом.

Депрофессионализация — это катастрофа, главным образом, личная катастрофа, трагедия всей жизни. Но бывают и масштабные катастрофы депрофессионализации. В СССР последнего разлива это была катастрофа управления и политическая катастрофа, когда на смену номенклатуре партхозактива попытались прийти отморозки «от народа». В тот безобразный период на свет божий появились депутаты, директора и прочие завлабы из подворотни. Подобная же тотальная депрофессионализация наблюдалась на кровавой заре советской власти. Депрофессионализация может быть вызвана пьянством или потерей статуса, эмиграцией, множеством других внутренних причин, но чаще всего — просто исчезновением профессий. Однажды мир проснулся: и нет больше коней, а, следовательно, нет извозчиков, лихачей, амбалов, фурманов, шорников, конокрадов, сенозаготовителей и торговцев сеном. Мир проснулся однажды без паровозов и кочегаров, без печей и трубочистов, однажды мир проснется без Лубянки и стукачей, без смерти, паталого-анатомов, гробовщиков и могильщиков.

И, наконец, самоопределение.

За свою жизнь я перепробовал себя более, чем в сорока профессиях и, в общем-то, преуспел во многих из них, достаточно освоив каждую. Но я не хотел бы чувствовать себя профессионалом в большинстве из них, особенно в таких, как поэзия, беллетристика, животноводство, развозка пиццы, погрузочно-разгрузочные работы, карточное шулерство, дизайн церквей и досок почета, молевой сплав и философия. Я вообще готов остановиться на двух-трех профессиональных сферах, чтобы всегда оставалось время для дилентантизма и любительства. Быть профессионалом — значит болеть профессиональными болезнями: язвой желудка — как повар, геморроем — как художник или таксист, алкоголизмом — как писатель, рассеянным склерозом — как ученый, косоглазием — как журналист или депутат. Ничего этого у меня, слава Богу, нет, не дорос.

Лекция 2. Как я осваивал профессии

Этот текст — не занудные мемуары. Это — не инструкция и не пособие, как надо действовать, но это тот самый жизненный опыт, которого не хватает многим из нас.

И сразу — main idea этого текста: пройдя более 40 разных профессий и преуспев в части из них, могу утверждать, что профессии осваиваются в профессии.

Самое распрофессиональное образование дает самые смутные представления о профессии и профессиональной деятельности, и только врубившись в работу и включившись в коммуникацию и отношения с другими профессионалами появляется шанс не быть салагой или белой вороной или, что совсем уже из рук вон, беловоронным салагой. Вот несколько, всего десяток, историй, подтверждающих это.

Как я стал слесарем (15 лет)

— Расческин, кончай читать свою муру, все равно в институт не поступишь! Слетай в материалку! Возьми два ведра Борис Федырыча!

— Чего это опять я? Пусть салага летит.

И посылают меня, ученика девятого класса, проходящего всесоюзный эксперимент по политехническому образованию и работающего три дня в неделю на заводе совершенно бесплатно — стране надо выполнять пятилетку, начинать выполнять семилетку, разоблачать культ личности, словом, нести огромные расходы, а где взять доходы?

Обычно я беру в материалке ведро клея «БФ-7» для вальцовки никелевых сердечников морских трансформаторов (очень секретная продукция!), но теперь надо тащить два ведра.

За полчаса до обеденного перерыва бригада слесарей 17-го экспериментального цеха Московского трансформаторного завода имени, кажется, Куйбышева собирается кружком вокруг одного из ведер. Бригадир высыпает в темно-коричневую бурду пачку соли крупного помола, наворачивает на струганную палку кусок ваты и бинта, взятых в медпункте, и вкруговую энергично намешивает в ведре. Подставляется другое ведро, куда сливается верхний просветлевший слой, а сбившийся до состояния загустевших соплей осадок идет в слив. Теперь мастер добавляет в полведра марганцовку и новым колтуном шурует в ведре. Получившееся сверху почти прозрачно и переливается в трехлитровый стеклянный баллон. Бригада напряженно ждет окончания сложной процедуры. На сей раз бригадир сыплет в жидкость столовую ложку молотого кофе и вновь интенсивно разгоняет синхрофазотрон. Опять густые, теперь совсем белесые хлопья выпадают в осадок, верхнее сливается в другой трехлитровый баллон, остается чуть более половины, а ведь было целое ведро!

Аршин на всех один. Мастер пьет первым, потом стакан гуляет по кругу. Последний — я. Мне достается столько же, сколько и всем остальным: у мастера глаз-алмаз и высокое чувство справедливости, за что его и любят рабочие.

По примеру других я, приняв свою дозу, утираю губы рукавом телогрейки. Борис Федорович резок на вкус, захватывает дух не хуже чистого спирта (мы уже немного знакомы) и несет неистребимой химической вонью. По пищеводу Борис Федорович летит торпедой, обжигая все подряд на своем пути и укладываясь горячей плюхой в животе. Бригада гуськом потянулась в столовку на обед, зажрать из металлических тарелок трехрублевым (сталинками 1947 года) харчем гнетущую влагу. Слегка подташнивает — не то с грязных щей, не то с вязкой солянки и сочащейся пузырями сардельки, не то в самом деле с клею. Спасает от тошноты порошковый кисель.

До конца смены я продолжаю крутить через поливаемые клеем валки никелевые сердечники, а Коля Расческин сидит рядом и рассуждает, поучая меня:

— Теперь ты понял, что все, что угодно, только не завод? Здесь ты не человек — технология. Я, дурак, думал сразу после десятилетки поработаю годик, стаж заработаю — и в автомеханический! Хрена! Я каждый день эти дурацкие учебники читаю — и ничего не понимаю. Три года на заводе: полный атас. Теперь отсюда не вырваться. Пока отец-инвалид жив, я от армии забронирован. А помрет батя? — Армия хуже тюрьмы. Отслужу, женюсь и — все. Точка. Полная деревяшка. Понимаешь — никуда. Только от одного станка к другому. Я на целину не поеду — там, говорят, в одну зиму сдохнешь. И все эти великие сибирские стройки. Кино все это. Учись, салажонок, или сдохнешь, так и не пожив, заживо сдохнешь, как я. Разве это жизнь?

И он осмотрелся.

А вслед за ним я.

Меж всяких железяк висели яркие, как губная помада нашей соседки, на все Измайлово известной блядуньи, плакаты по технике безопасности вперемешку с гвардейцами и ударниками пятилетки. Поперек цеха висел узкий длинный транспарант «СЛАВА РАБОЧЕМУ КЛАССУ», а у закутка мастера пришпилен машинописный приказ директора о сокращении расценок по основным операциям и увеличении плановых норм выработки за смену: за ту же зарплату теперь надо делать все быстрей и больше, равняясь на показатели этих самых гвардейцев пятилетки, которых живьем никто никогда в глаза не видел.

— План не надо перевыполнять? — спросил я. — Надо учиться, учиться и еще раз учиться?

— Соображаешь. Давай после смены ко мне.

Разумеется, мы не стали изучать теорию прибавочной стоимости — это я стал делать сам, молча, ни с кем не делясь познаниями в «Капитале». Мы просто посидели во дворе, за столиком для козла, порассуждали о политэкономии социализма:

— у нас, как отменили закон прибавочной стоимости, так все не так пошло. Ты думаешь, мы что-нибудь прибавляем здесь к стоимости? — Посмотри, сколько после каждого стружки остается, сам же каждый день ее убираешь. Тот металл дороже наших деталей получается. А ведь еще — учетчики, бухгалтера, заводоуправление, завком, стружка хоть в металлолом идет, а они все только снижают стоимость металла. Да и металл тот дешевле руды и угля — там свои отходы, свои учетчики, свое заводоуправление. Вот и получается, что у нас закон убывающей стоимости — чем больше работаешь, тем меньше остается после тебя чего-нибудь стоящего.

Так я приобщился к ппофессиональному сообществу слесарей и миру национальных коктейлей и напитков. И начал учиться, как завещал наш всесоюзный дедушка.

P.S. Россия — это такая страна, что без коллективной пьянки не освоишь ни одной профессии: спросите у любого иммигранта-дворника и у любого нашего президента.

ПРАВИЛО ПЕРВОЕ: фантик иногда важнее конфеты, профессиональная среда — самой профессии

Как я стал географом (с 16 лет)

В аттестате только две пятерки: по физкультуре и географии. Еду на Моховую, в старый Университет. Очень удобно — ни одной пересадки на метро и с видом на Кремль, который я уже давно имел в виду. Факультет журналистики:

— Публикации есть?

— Нет.

— Рекомендация райкома партии или комсомола?

— Я ж не на целину собрался.

— Что по русскому?

— Вполне удовлетворительно.

— Пройдите, товарищ, вы мешаете работать.

Экономический факультет:

… Всё то же самое, но без публикаций, зато надо два года стажа.

Философский факультет:

… Один в один с экономическим, как сговорились.

Еду на Ленгоры.

В Главном здании — вращающиеся двери на входе, как в фильме Чарли Чаплина. Как Герцен и Огарев вместе взятые, даю себе клятву Каннибала: «Я буду учиться здесь!»

Сажусь в скоростной лифт (кажется, это вообще первый лифт в моей максимум пятиэтажной жизни) и еду до конца. На конечной — Географический факультет. Конкурс по кафедрам.

Кафедра экономической географии кап. стран:

— Какой язык?

— Немецкий.

— Спецшкола?

— Обычная.

— Следующий. (это уже не мне)

Кафедра экономической географии соц. стран:

… Как сговорились с кап. странами.

Спускаюсь вниз, становлюсь рядом с Ломоносовым, задом к Главному корпусу:

— Делать нечего, Михал Василич, пойду на эконом. СССР, глаза б мои его не видели.

Документы принимают как слабительное или рыбий жир — с нескрываемым отвращением. Сдаю все экзамены на пять, даже физику.

На лекции я ходил только на первом семестре, потом — просто некогда было. Я сразу понял и полюбил самое главное: уметь читать и рисовать карты — синтетическое знание, которое в переводе на язык занимает тома. Карты мог читать и разглядывать сутки напролет, особенно старинные. Имена Меркатора и Тихо Браге воспринимал. Как волшебные.

Как все пил пиво, играл в преферанс, влюблялся и смотрел полузапрещенные фильмы («закрытый показ»). Как немногие, просиживал много времени в библиотеке (не в подготовке к экзаменам — к ним готовился в общаге в последнюю ночь и учился на одни пятерки, кроме почвоведения и истории КПСС — заслуженные трояки) и подрабатывал, кем ни попадя, например, подопытным кроликом на кафедре высшей нервной деятельности, запускал шаропилоты на метеостанции, служил ночным сторожем сразу на трех объектах и числился инженером в Поволжской экспедиции — на четвертом курсе служил одновременно на восьми работах, включая молевой сплав в Кировской области.

И еще я быстро понял: читают нам, конечно же, великие и замечательные географы, только они ни черта никакие не географы, они такие же географы, как учителя физики — физики.

Основная практика географа: путешествия, экспедиции, поездки. С железным правилом: «Не пишу, чего не вижу, чего не вижу — не пишу». Это приучает к честности, если не слова, то взгляда. Географом я стал не в аудитории, а на дальних практиках и в первой своей экспедиции по Среднему Поволжью (Куйбышев, Уфа, Бугульма, Елабуга, Казань и множество мелких поселений): четыре месяца мотаний в одиночку, когда тебе нет еще и двадцати — хорошая школа.

Географы-практики с трудом вживались в университетскую среду, но студенты их любили. И чем больше любили, тем скандальней складывалась их преподавательская судьба и карьера: их выгоняли, выживали, сживали со свету.

Да, я стал географом на географическом факультете МГУ, но — профессиональное географическое образование я получил не в «педпроцессе», а скорее от картин на стенах, экспонатов музея Землеведения, от экспедиций и своих друзей-сокурсников, от общения с практикой и практиками.

Кончил я одним из лучших и получил престижное распределение в институт географии Академии наук, где сразу попал в Западно-Сибирскую экспедицию, потом аспирантура, защита… я ушел сразу после получения ВАКовских корочек: от меня требовали публичного отказа от своего научного руководителя. Он хоть и был, на самом деле, подлецом, но я предпочел молча уйти. Оказывается, и наш директор, академик Иннокентий Петрович Герасимов, и мой начальник отдела Алексей Александрович Минц делали на меня большие ставки и были оскорблены моим уходом. Спустя тридцать с лишним лет те, кто гнал меня, пацана, принесли свои искренние извинения — но жизнь-то прошла. Я вернулся в географию спустя почти двадцать лет, но до сих пор печалюсь, что был исключен из своей профессиональной среды.

ПРАВИЛО ВТОРОЕ: случай, при всей своей эфемерности, играет главную роль в выборе профессии

Как я стал работником морского транспорта (с 28 лет)

Так я стал работником морского транспорта.

Это — очень своеобразный мир, где люди, по большей части капитаны дальнего плавания, списанные по разным причинам на берег, обладают специфическим букетом свойств и особенностей:

— они привыкли самостоятельно принимать ответственные решения;

— они пьют, очень редко закусывая («все равно потом блевать»);

— они по-бабски склочны, интригантны и любят сплетничать, ведь это естественно в замкнутом мирке экипажа, болтающегося в море по 6-8 месяцев, не держат слово, списывая это недержание на форс-мажор.

Надо сказать, что и язык их зело нелитературен: от министра до самого рядового начальника отдела так и разит крутым матом. Мат — основной научный аргумент и единственное средство управления. При этом речь их изобилует англицизмами: тайм-чартер, трип-чартер, бербоут-чартер, коносамент, сиф, каф, фоб и прочая белиберда сыплется из них как из козы — и попробуй переспроси, заикнись о непонимании или ответь невпопад!

И, конечно, чинопочитание и субординация.

И, конечно, свой, специфический фольклор и юмор: «я вывел корабль из порта, но мы сели на мель», «сегодня с нами ты не пьешь, а завтра родине изменишь», «есть предложение — нет возражений!».

Попасть из академического интеллигентного серпентария в этот гадюшник было тошно до ужаса. Я выполнял свой фронт работ за пару часов (остальные корпели над этим же 2-3 месяца) и отправлялся в бесцельную пьянку по окрестным пивным и забегаловкам, которые быстро освоил. Приходил к концу рабочего дня, достаточно трезвый, чтобы сколотить компанию на преферанс или на троих.

За семнадцать лет работы на ниве морского транспорта я прошел путь от младшего научного сотрудника до зав. отделом и от общего отчуждения до общего уважения, но считаю эти годы потерянными.

Что же в остатке?

Куча знаний, по большей части совершенно бесполезных и ненужных.

Проникновение в суть отраслевой науки, проектирования и долгосрочного планирования — а суть настолько убога, что все это приходилось засекречивать.

Нет ни одного человека из того мира, с которым я бы хотел вновь встретиться.

ПРАВИЛО ТРЕТЬЕ: ничто так не прожигает жизнь, как бесполезная профессия

Как я стал грузчиком (с 29 лет)

Москворецкая плодоовощная шарашка

На Автозаводской существует невзрачная контора Моспоргуз — биржа сезонных грузчиков. Здесь идет прием на работу и увольнение, разбор трудовых конфликтов, начисление и распределение заработков.

Много лет я подрабатывал в Моспогрузе, но первый год полностью посвятил работе на Москворецкой плодоовощной базе, ближайшей к дому (час езды двумя автобусами), и только потом вкусил прелести Южного порта, Шинного, Очаковского винкомбината и других точек, обслуживаемых Моспогрузом.

По сравнению с привлеченными с предприятий, мы — в привилегированном положении: у нас есть раздевалка (правда, без душа и туалета, а в карманах лучше ничего не оставлять, да и приличную одежду также не стоит оставлять) и мы работаем только на погрузо-разгрузочных работах, включая обработку контейнеров и поддонов.

Распределение по бригадам проходит довольно стихийно, но некоторые устойчивые ядра бригад складываются довольно быстро. Минимальный размер бригады — 4 человека, максимальный — более двадцати (сразу на 5-6 вагонов картошки или на полный склад соленых огурцов). Бригадиры также возникают достаточно стихийно. Так как я быстро стал почти постоянным бригадиром, то знаю, что от него требуется: уметь организовать работу бригады (расставить людей и следить, чтоб не было волынщиков и любителей доехать до коммунизма на чужой спинке минтая) и вести отношения с кладовщиком-работодателем. Последнее не так просто, как кажется.

Первое: наряд должен быть закрыт по пятерке на рыло или около того. Не хватило фронта работ на полную смену — кладовщик должен написать сбор-разбор контейнеров или уборку территории или еще какую фикцию, а если он этого не сделает, то приличная бригада к нему никогда не пойдет.

Второе: наряд может быть нулевым, если допускается воровство. Ясно, что не картошки — дорогих и редких фруктов и плодов.

Чаще всего эти два условия совместимы: за три четверти смены делаем картошку на пятерку, а концовку проводим на разгрузке вагона с яблоками, персиками, виноградом или сливами.

Вагон картошки кидаем вчетвером за смену, вагон винограда — за полтора-два часа. Самые тяжелые работы — арбузы и соленые огурцы. Арбузы надо либо кидать либо ловить, а это хорошо первые полчаса, потом просто руки отваливаются, арбузы скользят, разбитый же арбуз — почти ЧП. Огуречные бочки весят от 80 до 200 килограммов, все разные, их надо по скользким и узким покотям вкатывать в четыре уровня и там ровнять, чтоб все было устойчиво и, не дай Бог, не развалилось: убытки, травмы, а то и смерть. Мы безжалостно вскрываем бочки в поисках корнюшонов, корнюшонную бочку отставляем на разграбление, а остальные вновь заколачиваем.

Более или менее легально воруется только свое. Но можно воровать и не свое: у приятеля в соседней бригаде или просто то, что плохо лежит и слабо охраняется. Практикуется и обмен: мы на арбузах, к нам приходят гонцы соседней бригады и предлагают виноград — от чего ж не разрешить им арбузы? Есть и более сложные обмены — с одной стороны база отделена забором от рыбкомбината, с другой — от пивзавода. Ты туда — пакет огурчиков килограмм на 5-6, тебе оттуда — вяленых лещей или ящик пива. Ты туда — ящик винограда, тебе оттуда — ящик копченых сардинок или ящик пива.

Были и ходоки. Их охотно брали в бригады (но я ими брезговал). Они фактически не работали, а промышляли: упрет ящик слив, протащит ведомыми ему путями к магазину, продаст, а на вырученные деньги купит портвишка на всю бригаду. И так несколько раз за смену. Одного такого виртуоза я знал: он ящик слив или винограда поставит в пустой вагон и гонит этот вагон за ворота — никакой охране в голову не придет, что внутри ворованное, а он этот вагон через час опять толкает мимо поста, теперь уже с бутылками.

Вот, кстати, здесь же, к месту, две истории. Первая из них — анекдот:

На завод приняли выпущенного из тюрьмы. Начальник охраны ему говорит: “Ты — вор, и я лично буду проверять, что ты воруешь”. Вот катит этот чудак через проходную тачку, накрытую “Правдой”. Начальник ВОХРа поднимает газету — ничего. В следующий раз-то же самое. И так всю неделю. Начальник не выдержал, спрашивает: “Вот, нутром чую, что ты воруешь, а что — не пойму, Признайся — ничего тебе не сделаю” — “Так я тачки ворую”.

Вторая — из жизни. Нам для халтуры понадобился лист оргстекла полтора метра на полтора. А оргстекло — дефицит, в магазинах не продается. У нас на ЗИЛе знакомый художник работает. Там этого оргстекла — сколько хочешь, но как вынести? Однажды художник звонит: “Подъезжайте в перерыв к проходной на машине, не забудьте ведро с водой и тряпку!” Подъехали. Художник тащит через проходную мимо охраны в растопыренных руках здоровенный лист оргстекла, подтаскивает его к машине, а на стекле аршинными красными буквами “СЛАВА КПСС”: “Ведро с тряпкой привезли? — смывай, это — акварель”.

Своровать на базе — не проблема. Проблема — вынести. Через проходную — опасно, только если ночью, под утро. Через дырки в заборах — муторно и далеко, но менее опасно. Зато там может ловить ОБХСС. А эти гады что придумали: если украдено немного, то оно должно просто изыматься, но если более, чем на 50 рублей: уголовное дело можно завести; одному на пятьдесят рублей практически не унести физически, так они, сволочи, ловят целую бригаду, взвешивают и оценивают задержанное — тут уж почти всегда набегает на пятьдесят рубликов — план по хищениям выполнен! А то, что мужикам год впаяют и всю жизнь поломают судимостью, этим засранцам плевать.

Более всего мы любили склад мелкооптовой торговли: чего тут только нет! И все наряды — короткие, за них платят мало или вообще не платят. Зато: подъезжает “сапожок” из какого-то ресторана. За рулем не шоферюга, а сам директор. Сует он тебе два-три рубля, а то и пятерку, за то, что ты забиваешь его сапожок самым отборным, без единого брачка. Зачем мне наряды, если я живые деньги за получасовую работу получаю?

Я часто работал по две-три смены: утреннюю отстоишь на картошке. После смены заныкаешь мешок отборной картошки (крупная, продолговатая, плоская, без глазков и повреждений), потом в вечернюю смену на огурцах отстоишь и килограмма 3-4 в целлофановом мешке заныкаешь. В ночную кинешь три-четыре вагона груш или винограда — в легкую. Через безлюдную проходную под утро тащишь килограммов 30-40, буквально надрываешься. Ловишь такси и — за рубль до дому, а то и просто за кило отборных слив. Фруктов-овощей в дом притащишь рублей на 20-30, да еще через неделю наряд закроется на 12-15 рубликов. В неделю таких дней — 4-5 (выходные плюс библиотечные или отгулы), за месяц набегает около полутысячи, а зарплата — 105 рублей, да я и будучи уже старшим научным сотрудником на 250 рублях Моспогрузом не брезговал.

На работе пили не все, но многие, а это опасно: техники безопасности никакой и никто не будет оплачивать тебе травму по бюллетеню. После работы пили практически все. На пропой у меня уходило по рублю, не более, но я видел, как мужики спускали на выпивку все только что заработанное, и это меня удивляло: на хрена тогда уродоваться?

Начинался Моспогруз с июля-августа, а заканчивался уже под снегом, к ноябрьским.

И грустно так прийти к пустым и брошенным вагонам, замерзшим колеям и лужам, разбросанным контейнерам. Ни за что работает на базе сотня-другая привлеченных, а мы, Моспогруз, уже не нужны…

Микоян

Зимой это было. Как всегда, нужны деньги, и я пошел подрабатывать на мясокомбинат Микояна, по следам и наводке своего приятеля.

Грузили мы коровьи трупы и свиные полутуши. Ох, трудная работа! Одры промерзшие, мосластые — крюк не вобьешь, Тащить скотский труп надо вдвоем по наледи в раскорячку до подвального лаза, а он не лезет, зараза. Нога не вмещается. И так и эдак его крутишь, пока пройдет и загремит вниз. Со свиными полутушами чуть легче.

Колбасу горячую грузить, конечно, полегче, но воняет она! Один батон с приятелем на двоих порвем и сожрем тут же, один батон водитель под сидение спрячет — это норма на фургон, вполне естественная и незамечаемая убыль (колбаса при перевозке остывает и теряет в весе, поэтому возить ее надо на максимальных скоростях, чтоб те два батона действительно вошли в норму естественной убыли).

Импортное мясо в стакинетах приходит, таких специальных вешалках-крюках с целлофановой оболочкой — одно удовольствие тягать новозеландских поджарых овец.

Насмотрелся я на микояновскую грязь, вонищу, огромных крыс, заработал свой червонец, а воровать отсюда ничего нельзя, только разве что машинами, но — куда мне машина колбасы?

Очаковский винкомбинат

Вот адская шарашка!

Условия работы здесь только для человека без воображения кажутся нормальными: утром ты сдаешь на проходной паспорт, а после смены получаешь его там же, а в паспорте — червонец.

До проходной еще надо добраться. Но даже если тебе удалось преодолеть этот немыслимый барьер, главное испытание — сразу на выходе: буквально в двух километрах от проходной находится Очаковский медвытрезвитель, неизменно выигрывавший все соцсоревнования среди медвытрезвителей Москвы, даже привокзальные, собирая клиентуру не по территории, а в одной точке: у проходной Очаковского винкомбината.

Я это точно знаю — мой сосед по коммунальной квартире на Седьмой Парковой в Измайлове и почти одногодок Босисей (так в детстве мы звали его, будущего Бориса Алексеевича) был начальником этого заведения и однажды спас меня от телеги на работу после ночи в медвытрезвителе на Щипке, помните эту историю?

Я всего один раз работал на Очаковском и больше рисковать и испытывать судьбу не решался.

Работали мы на портвейновом конвейере, самом адском участке — машины подходят под погрузку также часто, как и под водку, но ящик водки весит 21 килограмм, а ящик портвейна — 31. В фургон входит примерно 600 ящиков — две тонны. Все это штабелировать надо. Кинешь одну машину — руки отваливаются, а тут уже другая разворачивается к эстакаде. После трех машин любой отползает. Передышка просто необходима. И как тут не хлебнуть стакан? Прямо из горла? — Сил, вроде бы, после этого прибавляется, усталость, она потом придет. Никуда не денется. И так навалится с последним стаканом — до проходной не дотянешь.

После обеда (нам, Моспогрузу, столовые не полагаются, вообще ничего не полагается, даже обеденный перерыв, это уж наша самодеятельность) узнаем, что на другом этаже наши кореша коньяк грузят. Ну, мы им ящик “Кавказа” по транспортеру отправили, ждем, чем ответят: коньяк-то не только раз в пять дороже, но и вообще в открытой торговле почти не бывает.

Гремит назад по транспортеру ящик — пятизвездочного армянского, все двадцать бутылок. Ну, только псих не приголубит хоть пару увесистых глотков, так, чтоб не забыть совсем уж вкуса этого продукта.

Я коньяк хорошо знаю, можно сказать, с раннего детства и пьянства: это бомба замедленного действия, берет не сразу, но надолго и тяжело. Поэтому я только раз и приложился, чтоб вкус коньяка в себе освежить. Это меня и спасло.

К пяти кончили, вышли из-под навеса, а на солнечном свету — настоящее пекло.

Поплелись к проходной. Двое опытных сразу отстали (тут, если заховаться, то можно до утра отлежаться, утром паспорт выдадут, но без червонца и без права работы, по крайней мере в этом сезоне). Можно, конечно, еще поискать дыру в заборе, но — опасно, дыры сторожит не местная вохра, а ОБХСС, (так раньше налоговую полицию называли), те еще бандиты.

Кое-кого из расслабленных выпустили с паспортами, но без червонцев, мне повезло — с червонцем вышел. Напротив — автобусная остановка, наискосок — хмелеуборочный комбайн Очаковского медвытрезвителя. По совершенно пустой дороге кто-то пилит на велосипеде, по-китайски быстро перебирая ногами. Засмотрелся я на него с завистью и дорогу не перешел, а менты уже, видно, укомплектовались и ждут, как я пойду: брать или не брать? А я все стою. А у них план — через полчаса следующая бригада будет выходить, из-за одного очкарика можно целый выводок потерять. Плюнули они на меня, хлопнули неприглашающе задней дверью и рванули в свой овраг, на базу. Велосипедист просеменил мимо, а я, независимый и гордый, перешел дорогу, дождался-таки автобуса и вскоре смешался на Юго-Западной с такой же, как я, полупьяной толпой — всех не отмедвытрезвляешь!

И с тех пор, как увижу эмблему Очаковского комбината, называемую в народе “три пиявки”, так сразу вспоминаю ту июльскую жару, коньячно-портвешковое марево в голове и этого, велосипедствующего.

Южный порт

В Южном порту работать считалось лучше, чем на базе: платят столько же, но воровать можно больше. Одна беда: пришел, а бортов нет, не подошли, на базу уже поздно — и загремишь сгоряча на Шинный, на Динамо или, с отчаяния, на Очаковский.

Южнопортовская бригада делится на две части: трюмные и бортовые.

Трюмные разгружают судно, бортовые грузят в машины.

В отличие от базы, бригадир здесь штатный и работает либо на кране либо сигнальщиком.

Я всегда работал только трюмным.

Работа эта веселая и опасная. Основной товар — помидоры. Иногда арбузы, по разу работал на сушеных грибах из Горьковской области и астраханских вяленых лещах (это вообще — сказка, мешки как пушинки, вот только воровать трудно — понаехало начальников, которые сами воруют, а за другими следят).

Сначала пробиваешь себе стакан: колодец в самом центре трюма. Надо следить, чтоб стенки стакана стояли прочно, а то завалит тебя ящиками и не выберешься. Размер стакана таков, чтобы смог в него пройти поддон. Глубина: стоя на поддоне, еле достаешь верхний ящик, а всего их, кажется, тринадцать или четырнадцать один на одном. Каждый ящик — восемь кило, за раз берешь не больше двух, хотя можно и три, но неудобно.

Сделал стакан — дальше легче. На поддон устанавливается пятьдесят ящиков в пять колонн, связываемых попарно проволочками по верхним ящикам.

Самое утомительное — последние поддоны, когда ящики приходится вытаскивать из-под крыши: раствор палубы порой составляет половину площади трюма.

В трюме обычно работают по парам, но я любил работать один и обычно обгонял пару, работающую в соседнем трюме. Стандартные суда имеют четыре трюма. Вчетвером-втроем мы за смену иногда разгружали два судна.

Иногда поддоны разваливаются в воздухе. Стивидор следит за тем, куда попадали ящики: если в трюм и на палубу — виновато судно, если за борт в воду или на землю — Моспогруз. Но такие происшествия бывают редко. В отличие от травм: то ящиками кого завалит, то поддоном заденет, то занозы, то ссадины, а у меня однажды при открытии дверей обручальное кольцо зацепилось и потащило меня вместе с крышей на роликах. Кольцо же и спасло, а то бы раздробило или палец или всю правую пятерню, само кольцо приобрело сильно смятую форму почти восьмерки.

Заколачивали мы в порту примерно по червонцу, старожилы же жаловались — раньше столько на базе выходило, а в порту обычно четвертной.

Медленно, но неуклонно понижались тарифы в Моспогрузе. Я, собственно, ушел оттуда, когда дневной заработок перестал превышать на базе трояк, а в порту шесть рублей. Водовка-то все дорожает и выходит, что только на нее и работаешь. А смысл?

Шинный

Есть в Москве район, который по трущобности вполне сравним с худшими образцами Гарлема и Бронкса. Это — Шинный и вокруг него. Грязно-желтые дома первых пятилеток развалились до неремонтируемости, все осыпалось и облупилось, стоит унылая и пыльная вонь, собственно жилье мало чем отличается от заводских корпусов. Жить здесь можно, лишь нажравшись водки и зубами к стенке, до утренней смены.

Несколько раз я поработал на Шинном, но потом мне все-таки стало себя жалко.

Что делает Моспогруз на Шинном?-либо на складе ловит еще горячие шины, с грохотом валящиеся из щели в потолке, и штабeлирует их, либо грузит в бортовухи. Грузить машины тяжелей, но — не приведи Господь еще раз попасть на складские работы, особенно, если идут шины для грузовиков! Их же надо остановить, поймать, прокатить до нужного места и водрузить в штабель. И все это — быстро. А шины — горячие, тяжелые, упругие, большие пальцы просто вышибает, а без них работать невозможно. После смены пальцы с непривычки ломит. Рожа — абсолютно черная от шинной сажи. Отмываться приходится в десяти водах. Руки же не отмываются до конца сезона. Ну, и, конечно, наглотаешься этой сажи так, как, наверно, ни в какой шахте. Шинный кашель — тяжелый, бу́хающий. От него ничего не стоит “бычье сердце” заработать.

Шинный — не самое адское место в Москве. Говорят, “Красный Богатырь” в Богородском не уступает самой преисподней и потому там работает только самая распоследняя лимита и вьетнамцы.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Александр Левинтов: Лекции о профессионализме

  1. Интересная тема. Интересное решение. Я обратил внимание, Александр, что иногда непрофессинал, или не имеющий в профессии базового образования, работает лучше профессионала. Может потому, что в хобби человек более успешен. Это любимое.

    1. это верно, но не менее важно и то, что профессионал точно знает, чего делать нельзя, а дилетант и любитель — не знают, а потому «безумству храбрых поём мы песни», правда, чаще всего поминальные.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.