Елена Пацкина: Беседы с Мишелем Монтенем. Продолжение

Loading

Я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец, однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смысл жизни, которая должна ставить себе свои собственные цели. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образом прожить, стойко перенося все жизненные невзгоды.

Беседы с Мишелем Монтенем

Опыт «синтетического интервью»

Елена Пацкина

Продолжение. Начало

О физиогномии

М. — В своих «Опытах», уважаемый Учитель, Вы неоднократно возвращаетесь к рассуждениям о внешности. Значит ли это, что красота человека имеет такое большое влияние на судьбу?

М. М. — Вероятнее всего, что между духом и плотью существует некое соответствие.

Я без конца готов повторять, что чрезвычайно ценю красоту, силу могучую и благородную.

Я готов принять иерархию ценностей, которую еще Платон считал общеизвестной: здоровье, красота, богатство.

М. — Конечно, здоровье — прежде всего. Но так ли важна телесная красота, чтобы ставить ее на второе место? Разве от нее так уж много зависит, и неужели некрасивый, но умный или богатый человек не имеет больше шансов на удачную жизнь?

М. М. — Я полагаю, что не следует по чертам и выражению лица определять внутреннюю сущность человека и предугадывать его судьбу; это вещи, не зависящие прямо и непосредственно от красоты или безобразия.

М. — Конечно, но, с другой стороны, все-таки при встрече с новым человеком первое впечатление очень важно, и оно связано с его внешностью.

М. М. — По-видимому, есть лица располагающие и есть отталкивающие. И думается мне, что нужно уметь разбираться, где доброе выражение лица, а где глупое, где строгое, а где жестокое, где злое, а где скорбное, где высокомерное, а где задумчивое — и так далее в отношении других свойств характера, которые легко спутать. Бывают красивые лица не только гордые, но и надменные, не только кроткие, но и маловыразительные. Делать на этом основании какие-либо предположения о дальнейшей судьбе этих людей я бы не решился.

М. — Разумеется, будущее всегда туманно независимо от внешних данных. А что говорит Ваш собственный опыт?

М. М. — Внешность моя и сама по себе недурна и производит благоприятное впечатление.

Часто случалось, что лишь благодаря моему присутствию и моей наружности люди, совершенно меня не знавшие, полностью доверялись мне во всем, что касалось их собственных дел или же моих. И в чужих странах мне поэтому выпадала необыкновенная, редкая удача.

М. — Действительно, это большое преимущество. Часто ли оно Вас выручало?

М. М. — Если бы лицо мое не свидетельствовало в мою пользу, если бы по глазам моим и по голосу нельзя было убедиться в чистоте моих намерений, я не прожил бы так долго без раздоров и обид, принимая во внимание полнейшую свободу, с которой я направо и налево говорю все, что мне взбредет на ум, и высказываю самые дерзкие суждения о вещах.

Однако я не встретил пока никого, кто обиделся бы на свободные речи, услышанные из моих уст.

М. — Возможно, этому способствовало не только приятное выражение лица, но и присущий Вам ум и благородный характер?

М. М. — За всю мою жизнь мне приходилось несколько раз выпутываться из сложных обстоятельств, по справедливости говоря, с трудом — или, если угодно, с умом. Но и тут, если успехом я на одну треть обязан самому себе, то две трети уж наверно приходятся на долю счастливой случайности. Я считаю ошибкой с нашей стороны, что мы недостаточно полагаемся на провидение и рассчитываем на свои силы больше, чем имеем на то право. Потому-то начинания наши так редко венчаются успехом.

Судьба ревниво относится к тому, что мы чрезмерно расширяем права человеческого разумения за счет ее прав, и урезывает их тем сильнее, чем обширнее наши притязания.

М. — К Вам судьба обычно была благосклонна, поэтому Вы имели основания ей доверять.

М. М. — Я из тех людей, что охотно полагаются на судьбу и без оглядки предаются на ее волю. До настоящего времени я от этого больше выигрывал, чем проигрывал, убеждаясь, что судьба устраивает мои дела гораздо умнее и лучше, чем мог бы устроить я сам.

М. — И Вы никогда не пытались ей противостоять?

М. М. — Я плыву по течению, ни с чем не борюсь, обе мои главные страсти живут между собою в мире и согласии, но с молоком моей кормилицы, слава богу, я впитал здравомыслие и умеренность.

М. — Разве Вам никогда не приходилось сталкиваться с происками врагов, с интригами завистников и вообще со злыми людьми?

М. М. — Должен признаться, что вообще я доверчив и подозрительностью не отличаюсь, всегда готов оправдать человека и истолковать его действия в хорошую сторону, считаю большинство людей ни слишком добрым, ни слишком злыми и, если не вынужден к тому очевидностью, верю в какие-то особо злодейские наклонности человека не более, чем в чудовищ и чудеса.

М. –А Вам не кажется, что большинство бед, войн, злодеяний вызвано главным образом человеческой алчностью?

М. М. — Ни в чем не умеет человек ограничиться лишь тем, что ему необходимо. Любовных утех, богатства, власти — всего этого он хочет получить больше, чем в состоянии насладиться ими. Алчность его не знает удержу.

М. — Мне тоже так кажется. Дело в том, что мы сейчас живем в угнетающих условиях экономического кризиса; угроза войны висит в воздухе, не считая злобных вирусов, вызывающих эпидемии смертельно опасных болезней. Все время слышим от СМИ пугающие новости и прогнозы. Когда Вы писали свои замечательные «Опыты», обстановка была более благоприятная, чем у нас сегодня?

М. М. — Я писал это в то время, когда на меня всей тяжестью навалились беды, связанные с нашей смутой. С одной стороны у дверей моих стоял неприятель, с другой донимали меня мародеры, враги еще более зловредные — и я терпел одновременно всевозможные невзгоды военного положения.

М. — Вы имеете в виду гражданскую войну?

М. М. — О чудовищная война! Другие войны врываются к нам извне, эту мы ведем сами против себя, калеча свое собственное тело и отравляя себя своим же ядом. По природе своей она так мерзостна и губительна, что как бы сама себя уничтожает вместе со всем прочим, сама себя раздирает в исступленной ярости. И чаще всего мы видим, что она выдыхается сама по себе, а не из-за недостатка в необходимых припасах или из-за силы врага.

М. — Вы сумели разобраться, на чьей стороне правда, и занять определенную позицию?

М. М. — В этих общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров, кто болен; но когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то она охватывает все тело, с головы до пят: ни один орган не остается незатронутым. Ибо нет дуновения, которое вдыхалось бы людьми с такой жадностью, которое распространялось бы так быстро и широко, как всяческая разнузданность.

М. — Но остались же честные и порядочные люди, которые могут противостоять беде?

М. М. — Длительно перенося что-либо, начинаешь привыкать, а привычка порождает примирение со злом и даже подражание ему. И без того хватало нам низменных душ, — теперь растление коснулось благонамеренных и благородных. Если так пойдет дальше, некому будет руководить государством, коль скоро по воле судьбы мы обретем его вновь.

М. — Мне кажется, что обычно к гражданским смутам приводят царящие в государстве крайний произвол и беззаконие. Терпение людей иссякает, и они выступают против несправедливости, за лучшее устройство общественной жизни. Это, конечно, касается обычных граждан, а верхи просто делят власть и богатства. Часто эта борьба превращается в кровавый хаос.

М. М. — Но можно ли в управлении государством усмотреть такие недостатки, которые допустимо было бы излечивать столь смертоносным лекарством?

Платон не соглашается, чтобы мир в его стране нарушался ради того, чтобы усовершенствовать ее управление, и не принимает никаких улучшений, если цена их — кровопролитие и разорение граждан. Он полагает, что человек доброй воли должен в этом случае все оставить, как оно есть, и только молить бога о чудодейственном спасении.

В этом смысле я был платоником еще до того, как узнал, что на свете был Платон.

М. — Молить Бога о спасении, конечно, можно, но ведь Бог действует через людей. И они, наверняка, считают, что, вступая на путь борьбы за свои права, они выполняют Его волю.

М. М. — Часто дивлюсь я, может ли среди стольких людей, вмешивающихся в подобные дела, найтись глупец, способный искренне поверить, что он идет к переустройству через всеобщее расстройство, что он обеспечивает душе своей спасение средствами, которые бесспорно навлекают на нас вечное проклятие, что, разрушая государственное управление, свергая власти предержащие, уничтожая законы, которые сам Бог повелел ему защищать, рассекая на части тело матери-родины и бросая их на съедение былым врагам, наполняя отцеубийственной ненавистью сердца своих братьев, призывая на помощь чертей и фурий, он споспешествует всесвятейшей любви и правде слова Божия. Честолюбие, стяжательство, жестокость, мстительность сами по себе еще недостаточно яростны: раздуем же пламень как можно жарче, присвоив им славные имена праведности и благочестия.

М. –Вы правы, в такие времена самые худшие человеческие качества расцветают пышным цветом.

М. М. — Народу пришлось тогда немало выстрадать, и не только от настоящих бедствий,

но и от грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился. У народа — и в частности у меня — отнимали все вплоть до надежды, ибо он лишался того, чем собирался жить долгие годы.

М. — Да, ужасно жить во времена войн и смуты!

М. М. — Кроме этого потрясения, претерпел я и другие. На меня посыпались неприятности, которые при всяких общественных неустройствах выпадают на долю людей умеренных. Притесняли меня со всех сторон: гибеллин считал меня гвельфом, гвельф — гибеллином.

Все это были безмолвные подозрения, наветы исподтишка. В смутное время им всегда хватает правдоподобия, как хватает в такое время людей завистливых и тупых. Обычно я содействую оскорбительным предубеждениям на мой счет, которыми донимает меня злой рок, ибо всегда избегаю оправдываться, извиняться и объясняться, считая, что защищать свою совесть — значит вступать относительно ее в недостойную сделку.

М. — Ваше поведение, конечно, продиктовано благородством характера и уверенностью в своей правоте, но не каждый может понять и правильно его оценить.

М. М. — Те, кто расценивает такое поведение как высшую степень самоуверенности, возмущаются им не меньше, чем те, кто видит в нем признание моей слабости и невозможности защищать безнадежное дело: таковы прежде всего сильные мира сего, считающие неподчинение себе высшим преступлением и беспощадные ко всякому, кто, сознавая свою правоту, не намерен смиренно и покорно молить о прощении. Я нередко натыкался на эту стену. Из-за того, что мне в таких случаях выпадало, честолюбец повесился бы, равно как и стяжатель. Но я меньше всего жажду обогащения.

М. — В этом Ваше огромное преимущество.

М. М. — Однако потери, которые я терплю от воровства или разбоя, по чьей-то злой воле, для меня так же мучительны, как для человека, страдающего скупостью, ибо обида бесконечно горше простой утраты.

М. — Я прекрасно Вас понимаю — это чувство горечи от безнаказанности причиненного Вам зла.

М. М. — Тысячи различных бедствий обрушивались на меня одно за другим; легче мне было бы перенести их все сразу. Часто возникала у меня мысль, на кого из моих друзей смог бы я рассчитывать в старости, немощный и нищий, — но, поглядев вокруг себя, я убеждался, что наг и бос.

М. — Неужели такой человек как Вы, с Вашими достоинствами и положением в обществе, имеющий столько дружеских связей, пришли к такому неутешительному заключению?

М. М. — Чтобы уцелеть, падая камнем с большой высоты, надо попасть в объятия настоящего друга, притом человека сильного и благополучного. А такие друзья если и бывают, то очень редко.

М. — Это очень грустно. Как же следует поступать в таком случае?

М. М. — Я убедился, что самое верное — рассчитывать в нужде на самого себя и, если фортуна поглядит на меня немилостиво, довериться своим собственным силам, в себе самом обрести опору и своими глазами присматривать за собой. Люди же всегда склонны прибегать к чужой помощи, щадя собственные силы, единственные подлинно надежные, если умеешь ими пользоваться. Каждый бежит от себя, надеясь на будущее, и никто еще не стремился к самому себе.

М. — Ну, про Вас этого не скажешь. Вы всегда повторяете, что склонны довольствоваться собой. Думаю, это помогло Вам выстоять в этих испытаниях.

М. М. — Я пришел к выводу, что бедствия бывают полезны.

М. — Неужели?!

М. М. – Во-первых, плохих учеников наставляют розгой, когда не помогают увещания, а кривую деревяшку для выпрямления обжигают и обстругивают. Давно уже я внушаю себе держаться лишь себя самого, отвращаться от вещей посторонних и, тем не менее, продолжаю глядеть по сторонам: доброжелательность, благосклонное слово вельможи, ласковая улыбка соблазняют меня. Так вот, натура столь ленивая нуждается в хорошей встряске.

М. — Как я понимаю, Вас сотрясало довольно сильно.

М. М. — Во-вторых, беда может послужить мне для того, чтобы подготовить к еще худшим испытаниям на тот случай, если я, рассчитывающий благодаря своим хорошим обстоятельствам и мирному нраву быть одним из последних, кого заденет буря, оказался бы вдруг одним из первых: тогда я заблаговременно научусь всячески ограничивать себя в жизни и приспосабливаться к невзгодам. Подлинная свобода состоит в том, чтобы иметь над собою полную власть.

М. — Вы правы. Великий Демокрит писал «Свободным я считаю того, кто ни на что не надеется и ничего не боится». Но обычный человек, не философ, всегда на что-то надеется и чего-то боится.

М. М. — В нашей смуте, длящейся вот уже тридцать лет, все французы вообще и каждый в отдельности должны быть в любой миг готовы к полному перевороту в своей судьбе. Тем крепче следует нам закалить и вооружить свое сердце.

М. — Полжизни проведя в такой обстановке, Вы сумели достаточно закалиться, чтобы продолжать заниматься своим делом — «Опытами».

М. М. — Читая в истории о смутах в других государствах, я всегда жалел, что не мог наблюдать их собственными глазами.

М. — С Вами был солидарен замечательный русский поэт Ф. Тютчев, когда писал:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Однако многие «собеседники» от такого «пира» непременно отказались бы, будь у них такая возможность.

М. М. — Вот и теперь настолько велико мое любопытство, что я радуюсь возможности созерцать гибель нашего государства, наблюдать признаки ее и формы, какие она принимает. И раз я не в силах воспрепятствовать ей, то доволен хотя бы тем, что могу, присутствуя при этих событиях, извлечь из них полезный урок.

М. — Один из моих мудрых собеседников заметил, что опыт — вещь хорошая, если только вы за нее не переплатили. А Ваша плата не была чрезмерна?

М. М. — Более половины своей жизни провел я среди бедствий родной страны и уже не знаю, пристойно ли будет признаться, как мало пришлось мне при этом поступиться своим покоем. По правде сказать, не много стоит мне терпеливо переносить события, которые не затрагивают меня лично.

М. — Неужели все происходящее Вас мало коснулось? Ведь в начале нашей беседы Вы сетовали, что подвергались грабежам и разорению?

М. М. — Прежде чем сожалеть о своей горькой участи, я стараюсь разобраться не столько в том, что у меня отнято, сколько в том, что у меня — и внешне и внутренне — сохранилось. Есть некое утешение в том, чтобы, избегая то одного, то другого из обрушивающихся на нас бедствий, наблюдать, как они свирепствуют кругом. Точно так же и в делах общественных: чем шире распространяется затронувшая меня беда, тем меньше я ее ощущаю.

М. — Как Вы пережили переход от мирной жизни к гражданской войне? Было ли это для Вас неожиданным?

М. М. — Не с такой уж большой высоты мы пали. Хуже всего, на мой взгляд, — растление и разбой находящихся в чести и при должности. Гораздо обиднее, когда тебя обирают в безопасном месте, чем в темном лесу. Наш мир представлял какую-то совокупность органов, один немощнее другого, и гнойники большей частью настолько застарели, что их нельзя было излечить, да они и не желали этого.

М. — Как Вы правы! Вот так насквозь коррумпированные власти доводят свой народ до революций и гражданских войн, а потом смотрят по сторонам в поисках виноватых. Во все времена одно и то же! Вы не поверите, но и в ХХI веке мы можем, к несчастью, наблюдать нечто подобное. Но мое любопытство так далеко не простирается, и не хотелось бы видеть «русский бунт — бессмысленный и беспощадный».

Однако я отвлекся. Итак, разразившаяся беда не была для Вас неожиданностью?

М. М. — Всеобщее крушение скорее воодушевило меня, чем пришибло; ведь совесть моя была не только спокойна, но даже горда и не могла меня ни в чем упрекнуть. К тому же, так как господь бог никогда не посылает людям одни только бедствия, как не посылает одних только благ, здоровье мое в то время было на редкость крепкое, а хотя, не будучи здоровым, я не способен ни к чему, мало есть вещей, которых я не мог бы сделать, когда я здоров. Оно дало мне возможность собрать все свои силы и собственной рукой излечить язвы, которые иначе распространились бы по всему телу. Тогда я убедился, что у меня хватает выдержки и я могу противостоять ударам судьбы и что выбить меня из седла можно лишь очень уж мощным ударом.

М. — Вашей выдержкой и силой характера можно только восхищаться! Конечно, крепкое здоровье — это главное в любой ситуации, а в трудных обстоятельствах без него вообще невозможно выжить.

М. М. — Но вот, после всех обрушившихся на меня зол, претерпел я нечто еще худшее. И во внешнем мире и у себя дома стал я жертвой чумы, а беда эта покруче всех других.

М. — Да, врагу можно противостоять, а такой жуткой эпидемии без развитой медицины — никак.

М. М. — Мне пришлось очутиться в таком приятном положении, когда вид собственного дома внушает ужас. Все, что в нем было, осталось безо всякой защиты, так что любой человек мог присвоить себе любую приглянувшуюся ему вещь. Я, всегда отличавшийся гостеприимством, оказался вынужденным искать крова для себя и своей семьи, несчастной растерянной семьи, внушавшей страх и своим друзьям, и себе самой, внушавшей отвращение всюду, где она пыталась найти убежище, и вынужденной поспешно сниматься с места всякий раз, как у кого-либо из ее членов начинал болеть хоть кончик пальца.

М. — Неужели страх заразы доходил до такой степени?

М. М. — Все болезни принимают за чуму: никто не дает себе труда разобраться в них. Лучше же всего то, что, по правилам врачебного искусства, вы после соприкосновения с больным должны в течение сорока дней выжидать, не заразились ли, а в это время воображение ваше работает вовсю и может даже здорового человека довести до болезни.

М. — Мне это очень понятно. Особенно человеку мнительному, с развитым воображением, нелегко сохранить душевное равновесие.

М. М. — Все это гораздо меньше тронуло бы меня, если бы мне не пришлось страдать за других и в течение полугода самым злосчастным образом быть вожаком этого каравана.

М. — То есть лично Вы устойчивы к подобным страхам?

М. М. — При мне всегда находятся средства защиты — твердость и терпеливость. Ожидание и боязнь заразы, которых в этом случае особенно опасаются, не могли бы меня смутить. Если бы я был одинок и заразился, то считал бы болезнь лишь довольно легким и быстрым способом уйти из этого мира. По-моему, такая смерть не из худших: обычно она скорая, теряешь сознание без мучений, причем утешением тебе может служить то, что это общая беда, все происходит без торжественных обрядов, без траура, без похоронной сутолоки. Но что касается окрестного люда, то спаслась едва ли сотая часть.

М. — При этом Вы понесли и материальный ущерб?

М. М. — Основное имущество мое — труд крестьян: поле, на котором работали сто человек, теперь надолго осталось под паром.

М. — Но это, конечно, не главное. Самое ужасное — неотвратимая гибель стольких людей!

М. М. — И каких только примеров твердости духа не давал нам в этих обстоятельствах простой народ! Почти все отказывались от какой-либо заботы о своем существовании. Неубранные гроздья висели на виноградных лозах, главном богатстве нашего края, ибо все ожидали смерти, если не нынче вечером, так назавтра, но лицо их и голос выражали так мало страха, что казалось — эти люди осознали необходимость своей гибели и приняли ее как неизбежный приговор, одинаково касающийся всех. Но как мало нужно, чтобы человек проникся решимостью умереть! Расстояние, разница во времени на несколько часов, одна мысль, что ты не один, и смерть принимает совсем другое обличье.

М. — Возможно, тут к твердости духа примешивается отчаяние, невозможность противостоять неотвратимому злу? У людей просто опускаются руки от безысходности?

Тем не менее, что бы ни являлось причиной достойного и даже героического поведения, оно вызывает только уважение.

М. М. — Целый народ за самое короткое время приучился к поведению, которое по твердости

и мужеству не уступало никакой заранее взвешенной решимости.

В тех уроках мужества, которые мы черпаем из книг, больше видимости, чем подлинной силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли от природы, которая так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то, чтобы учить ее.

М. — Вы имеете в виду античных философов, призывающих всегда помнить о смерти, чей девиз — «Memento mori»? Вы с ними теперь не согласны?

М. М. — От мыслей о смерти более тягостной становится жизнь, а от мыслей о жизни — смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к смерти мы подготовляем себя, это ведь мгновение. Каких-нибудь четверть часа страданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, не стоят того, чтобы к ним особо готовиться.

М. — Один из семи первых греческих мудрецов Солон Афинский учил: «Жизни конец наблюдай». Вы с ним не согласны?

М. М. — Я остаюсь при том мнении, что смерть действительно конец, однако не венец жизни. Это ее последняя грань, ее предел, но не в этом смысл жизни, которая должна ставить себе свои собственные цели, свои особые задачи. В жизни надо учиться тому, как упорядочить ее, должным образом прожить, стойко перенося все жизненные невзгоды. Среди многих других обязанностей, перечисленных в главном разделе науки о жизни, находим мы и положение о том, как надо умирать, которое является одним из самых легких, когда мы не отягощаем его страхом.

М. — Разве этот страх не свойственен в той или иной мере каждому живому существу, наделенному от природы инстинктом самосохранения?

М. М. — Врожденной является у нас боязнь страданий, но не боязнь смерти самой по себе: ведь это такая же необходимая сторона нашего бытия, как и жизнь.

М. — И эта боязнь более свойственна людям с развитым интеллектом и воображением, которое заранее предвидит беды и болезни, часто даже преувеличивая их. С одной стороны, это свойство позволяет проявлять большую осторожность, избегать каких-то опасностей, но, с другой стороны, делает жизнь, как Вы точно подметили, более тягостной. Поэтому жизнь людей ограниченных и неразвитых в чем-то гораздо проще.

М. М. — Простые люди нуждаются в лекарствах и утешениях лишь тогда, когда гром уже грянул, и о беде они думают лишь в той мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о чем мы и говорим всегда: тупость и невежество простонародья помогают ему терпеливо переносить навалившиеся на него испытания и с глубочайшим безразличием относиться к тому, что может грозить в будущем; душа его, более грубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна. Ей-богу же, если это так, будем учиться в школе глупости!

М. — Думаю, этому научиться невозможно. Но, по мере сил, следует держать воображение в узде и, по совету моего остроумного современника М. Жванецкого, «переживать неприятности по мере их поступления».

Итак, Вы писали свои «Опыты», начиная с 39 лет, долгие годы. За это время случилось много событий. Ваши взгляды на вещи сделались более взвешенными и глубокими. Согласны ли Вы с мнением, что с возрастом приходит мудрость?

М. М. — Зрелость имеет свои темные стороны, как и юность, и даже худшие. И для этого рода деятельности старость так же неблагоприятна, как и для любого другого. Тот, кто рассчитывает выжать что-нибудь из своей дряхлости, безумец, если надеется, что полученное им масло не будет затхлым, заплесневелым и безвкусным. Ум наш к старости коснеет и тяжелеет.

М. — Читая главы, написанные Вами в этом возрасте, с таким утверждением трудно согласиться.

М. М. — Я выбрал время, когда жизнь моя, которую я стремился изобразить, вся у меня перед глазами. Все, что мне остается прожить, уже больше касается смерти. И если, умирая, я окажусь таким же болтливым, как многие другие, то и о смерти своей охотно сообщу людям все, что только смогу.

На этом обещании наша беседа подошла к концу.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Елена Пацкина: Беседы с Мишелем Монтенем. Продолжение

  1. Замечатеельный диалог. Ответы Монтеня вполне выдержаны в стиле «Опытов». Большая удача!

    1. Более того, ответы — это точные цитаты из «Опытов». Вопросы — мои, ответы М. Монтеня. А как иначе!

  2. Елена П.
    М. — Уважаемый Учитель, целую главу своих «Опытов» Вы посвятили искусству беседы. Значит ли это, что Вы придаете такое большое значение этому занятию?
    М. М. — Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума — по-моему, беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятный.
    — — — — — — —
    М. — Но остались же честные и порядочные люди, которые могут противостоять беде?
    М. М. — Длительно перенося что-либо, начинаешь привыкать, а привычка порождает примирение со злом и даже подражание ему. И без того хватало нам низменных душ, — теперь растление коснулось благонамеренных и благородных. Если так пойдет дальше, некому будет руководить государством, коль скоро по воле судьбы мы обретем его вновь.
    ::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Без чудесных диалогов-бесед Елены П. читателям остаётся грустить и терпеливо ждать продолжения. Заменить искусство беседы нельзя, да и нечем… “Растление коснулось благонамеренных и благородных…”

    1. Благодарю!!! Всегда готова продолжать для заинтересованных читателей.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.