Леонид Изосов: Какая музыка была… Окончание

Loading

Мозаичную картину того, так называемого, непростого времени (перестройка–ускорение–гласность–напряжёнка–гуманитарка–заварушки) можно грубо составить из обрывков тех разговоров, которые каждый из нас слышал, да и вёл сам в разных общественных местах. А лучше всего — в какой-нибудь пивнушке.

Какая музыка была…

(рассказ о Времени Перемен)

Леонид Изосов

Окончание. Начало

Хвилосохвы

У Костра некоторые доходят порой и до философских материй. А чего стесняться-то? Никто не осудит, не оборвёт…

А среди бичей — кого только нет!

— Главные движения Вселенной — колебательные. Вихри-Галактики сбегающиеся и разбегающиеся. Это — скручивающиеся и раскручивающиеся пружины. Перекачка из одной Галактики в другую — материи.

— А в витках Галактик, развивая эту известную мысль, происходят противоположно направленные сдвиги, так ведь? И в результате — вращение звёздных систем…

— Звёзды потому к себе тянут, что это — Солнца, центры населённых миров. Оттуда, может, идут импульсы, связь мысленная. Самая надёжная в Мире…. почти, как половая, ха-ха.

— Я иногда чувствую и вижу, как струится пространство… В какой-нибудь забытой Богом дыре… в одиночестве… вдруг…

— А…, всегда и везде — одно и то же. Появляешься на новом месте, а там — такие же, как везде, горы, ручьи, реки, трава, деревья, небеса… да и люди — тоже. Есть несколько основных типов людей. И их смесей. Поэтому — везде люди знакомые, и на лица и по поведению. Небось, и в Африке и в Америке-то же.

— И в Жизни-то же.

— Единственно новое то, что ты стареешь. Да и то….

— И нет ничего нового под Солнцем? Как сказано.

— Бесконечные цепи и повторы. Замкнутая? бесконечность.

— Всё колоссально далеко и так же колоссально близко. Едино. Вшистко едно. Бар а бир….

— В этом — разгадка, которой нет.

— Всё движется, но в движении — покой. Чем энергичнее, мощнее движение, тем глубже покой. Тем устойчивее состояние.

У кого что болит, тот про то и говорит

— В людях заложены примерно одинаковые способности. Но извлекать из них. как например, из скрипки, гениальность, могут далеко не все.

— По-моему, один из таких ключей к ларчику — экстремальные условия. Вдохновение. Вспышка. Взрыв! Озарение.

Или, опять же — мордой об дорогу!

— Вообще, человек в разные моменты живёт по-разному.

— Да, он живёт как тысячи разных людей в разные периоды. То есть, меняется.

— А, чушь — всё это. Доказать можно всё, что угодно. Было бы нахальство и упорство. А в науке?! Сплошь и рядом такие доказательства! Не всегда всё можно защитить. Даже справедливое решение. Чаще наоборот. Как сказал кто-то из великих: в науке главное — исследование, а не доказательства. Лишь Время ставит всё на свои места. Жаль, что процесс становления, как правило, долог и тяжек. К нашему и вашему глубокому сожалению…

— У каждого Времени — своя Правда? Да у каждого человека — еще своя? Вот их — сколько правд. Да ещё одна — общая?

— Но лжей, лжи — ещё больше!

— Да, в Жизни столько всего намешано! Поэтому надо гнуть свою линию.

— Надо хранить искру Божию и не дешевиться. В зависимости от моды или установки.

— … Ах, Люси́, Люси́! Ну и выступили мы с ней тогда!

— Что-что?

— Когда переплелась её прекрасная юность с моей боевой молодостью!

— К чему это ты?

— Да так, вспомнил одно времечко… Больно надоела эта ваша бодяга…

Карусели куролесили

Памяти моего друга Юрия Петровича Бидюка.

— Если говорить честно, от Души, как шла Жизнь, она шла, или точнее сказать, кружилась — как карусель.

— Вот идёт эта карусель, ёлки-палки, и ты вертишься вместе со всеми. Всё перепутается, опять же, переплетётся, скрутится, совьётся… А потом — стоп, машина! Все эти связи — вжик! — и нету их, связей, и ты стоишь один, что ребёнок малый перед Вечностью.

— Одинокое Одиночество Одинокого Одиночки.

Как тогда нам было весело! / Ветер радости — свищи! / Карусели куролесили… / А потом как кур — в ощип!

— Тебя захватывает вихрь и втягивает в свои спирали, и ты несёшься к какому-нибудь центру? Либо от него?

— Вот в чём вопрос вопросов.

— Всё происходит мгновенно, а смотришь — тянется, тянется… Как в замедленной съёмке. Надо знать структуру мгновения.

— Человек не из того круга, или как говорили раньше, человек не того круга. Крутится на одном круге кто-то, а кто-то — на другом, некто — на третьем и так далее. А круги в разных плоскостях крутятся, и какие пересекаются, а какие — нет.

— И никогда не пересекутся.

У Костра сидели самодеятельные мыслители и философствовали бесплатно. Из интересу. Были среди них люди с природным умом, а были и — как выразился когда-то Александр Блок –природные сволочи.

Эти обычно молчали…

ПРИШЛИ ДРУГИЕ ВРЕМЕНА

Кстати, о воровстве…

Кстати, о воровстве. Вот какой анекдотический микрослучай произошёл как-то в экспедиционном посёлке, где жил в то время Калмыков.

Один его товарищ — Колька Матюшонок — воровал электроэнергию: отапливал свою комнатуху козлом. При этом он вешал счётчик вниз “головой”. И счётчик висел у него около двери, как осьминог.

Но однажды его накрыли электрики, и ему грозил крупный штраф. А среди электриков был один хороший знакомый Калмыкова — Петро.

Петро у него был соседом по бараку. Знаете — есть такие двухэтажные деревянные дома — крейсера, которые вы можете встретить в любом посёлке в Сибири, на Дальнем Востоке и на Севере.

У этого Петра недавно умерла жена, и он остался с сыном-подростком на руках. Петро сильно горевал, сын его не слушался, и он колотил пацана, особенно, когда находился в подпитии.

Тогда Калмыков врывался к нему в комнату и отбивал мальчишку, невзирая на зверские угрозы отца. Потом уводил Мишку к себе в камеру и кормил его, чем придётся — тушёнкой, сгущённым молоком, персиковым компотом…

И вот за это Петро любил Калмыкова.

Когда Калмыков рассказал ему о попавшемся товарище, Петро коротко сказал: “Нехай берёт литруху!”

Товарищ — взял, и даже больше — на всякий случай, и они загудели с электриками.

Дело было улажено.

В конце торжественного вечера Колька под влиянием винных паров расчувствовался и сказал электрикам, что больше не будет красть электричество. “Что!?” — взревели те. — “Ты, паря, воруй! Обязательно воруй!” — Это звучало как приказ. — “Мы тебе сделаем такую вилочку, будешь вставлять её, куды надо, и — усё!”

Как говорили когда-то блатные в городе детства Калмыкова: “Беги воруй — пока трамваи ходят!”

Плач по Уссурийской тайге

… Что только ни делали, да и делают сейчас с тайгой! Калмыков, можно сказать, испытал это на своей шкуре. Рубки леса, в том числе, кедра — хлебного дерева — ведутся безобразно, хичнически…. Государству от этого достаются от кое-чего уши! Вдоль обочин дорог валяются брошенные хлысты, сами вырубки представляют собой непроходимые территории.

“Тайга завалена трупами деревьев” — так написал какой-то потрясённый увиденным журналист.

… Калмыкову много раз приходилось в маршрутах пробираться через бывшие лесосеки. Боже правый! Пни, сучья… идёшь — “пятый день — восьмой километр”… весь обдерёшься, изматеришься.

… И в эти минуты–часы так хочется с колом в руках встретить этих руководителей работ и их исполнителей.

Не зря местные собираются их отстреливать…

А реки! реки! по которым сплавляют лес! ЁКЛМН! ОПРСТ!

Вот течёт себе река-речечка — прозрачная, глубокая, тенистая, полная рыбы… А потом — что!? Клоака мёртвая с гниющей на дне корой и брёвнами-топляками, с залитыми карбидом берегами: это шофера лесовозов — глушат рыбку. А ведь сам же, козёл, поедет потом, захочет порыбачить и поймает опять же от…. уши!

В условиях нашей действительности каждая новая дорога в тайгу — ещё один длинный нож ей в сердце. От такой дороги во все стороны происходит диффузия смерти.

Тактика, а точнее, стратегия выжженной земли.

Беспощадно — тотально — выдираются дикоросы (лекарственные растения, женьшень, ягоды, грибы), с помощью новейшего оружия убивается весь зверь, чуть ли не по бурундука включительно. Туристы палят лес, грабят зимовьюшки, оставляют на память потомкам следы своих пиршеств и скотских любовных утех…

Из ручьев, которые пересекают дороги, мгновенно выгребается вся рыба, в них моют гигантские иноземные дизели-монстры и по водичке плывут, как куски гнилого разноцветного одеяла, пятна солярки…

Капут тебе, ключик-ручеёк, капут. Хана. Конец тебе, тайга Уссурийская.

Один дед, бывший фронтовик, а ныне — пасечник — так всё это объяснил Калмыкову. Круговорот, говорит. Мол, ты смотри, сынок, мы японцам отдаём лес, а оне нам за ето дають технику, чтобы лес рубить и вывозить… Мы рубим, вывозим, отдаём им, а оне нам — опять же за ето — технику, а мы — опять…. Да всё лютее, лютее…

Правильно, дед. Объяснил бы ты это кому другому.

Теперь ещё одна напасть — свободный вывоз леса в Китай!

Тут уже закрадываются антипатриотичные мыслишки: а, может, у нас всё это отобрать, да передать тем, кто поумнее, да посовестливее? Было бы какое-нибудь Мировое правительство…. как мечтал когда-то незабвенный Велимир Хлебников.

Честь имею.

… Когда Калмыков с командиром подводной лодки кавторангом Володей Шевченко завели его “Sharp”, то сразу пошёл Высоцкий. Подводники очень любят Высоцкого, сказал Володя, Высоцкий — это Человек. Вот Человек, а!

Володя не распространялся о своих трудностях, о дальних автономных походах. Он восхищался Высоцким. Вот это Человек, время от времени говорил он Калмыкову.

Встречали Новый Год. Было весело, вроде бы, беззаботно.

Высоцкий тогда был ещё жив. Друзей у него, как казалось, среди своих было мало, а может, и совсем не было. Калмыков не знает. Зато они были во всех уголках Великой России. Уж это-то он знает точно. Это были, если можно так сказать, его кореша, которые любили его без памяти, от Души.

Правда, после смерти Высоцкого у него появилось множество каких-то друзей. “На мои похорона́ собрались вампиры…” Как говорят бичи, таких друзей — за х… и — в музей!

То ли дело, люди, которые честь имеют. Для них Высоцкий был всегда своим, любимым. Они могли только любить его. И слушать, и петь его песни. Часто — в дороге.

В восемьдесят четвёртом году, 18 февраля, не поверите, Калмыков видел сон — будто он — в гостях у Высоцкого. Думали все — он куда-то собирается уезжать или улетать. Мысль — о билетах. Он сказал, что — нет. Хотелось бы написать стихотворение “Вечернее”, сказал Володя. И прямо в этом сне он прочитал начальную строфу. Калмыков её запомнил. А утром, неумытый, всклокоченный, чуть ли не со слезами, с печалью в сердце дописал остальные. Сгоряча. Сходу.

На горизонте груда углей меркнет. / Мир заливает синий чад. / Оказывается — сгорели старые мерки. / Завтра с ними уже не начать.

Вот ночь, как чайка, крыльями закачает. / Кочевать начнёт неизменным маршрутом. / Но железным птенцом проклюнется утро / И придётся опять начать сначала.

И когда последние звёзды померкнут, остынут, / И вихри Солнца станут пылить, / Мы начнём в океанской великой пустыне / Новые Америки открывать… Хотите плыть?

Бывают и такие сны. Случаются.

“Вы ушли, как говорится, в мир иной….”

Когда Леонид Ильич ушёл в мир иной, организовали пышные похороны, которые ему, думается, понравились бы. Да и стенания радио, ТВ и прессы, как сейчас говорят, СМИ.

И, как обычно, спустя некоторое время началось… Чего и следовало ожидать. Привычно, как слюна во рту….

По этому поводу один бичара рассказал Калмыкову анекдот. В смысле, ожидаемости такого исхода.

Короче зашёл один мужик в кабак сел за стол и заказывает шамовку пойло на полную катушку а сам такой приговаривает тихо Ну сейчас типа начнётся Ну бля сейчас начнётся а эта кожа — ну девка. ну официянтка-то — спрашивает ты чего мол? а он такой да ничего я — так Ну типа он замазал пошамал а она — эта девка-то — подходит к немуи грит: давайте мол рассчитаемся а он и грит ей: ну вот и началось!

Так и вышло. Те дешёвки-актёришки, которые подобострастно кривлялись перед Ильичём-2 в Кремле, потом глумились над ним, изображая на сценах глубоко больного старого человека. Холопы — они и есть — холопы. Это — гниды, которые не дотягивают даже до звания вошь.

И началась perestroyka….

(лирическое отступление)

Написанные тогда — во Время убиения СССР — эти стихи были посвящены кремлевским суперстарцам…

***

Эх, и жизнь у нас сейчас!
Гласность, слава Богу!

Да пошла резня, сеча́ ….
Все спасенье — ноги.

Проституткам, миль пардон,
Полная нагрузка…

Мчатся люди за кордон —
Русские, нерусские…

“Я хочу судьбы иной!
Где Дюпоны, Морганы!?

Демонстрировать в кино
Половые органы!”

Тот оттуда, тот — туда
Беженцы несутся.

Растеклась вдруг, как вода,
Наша конституция.

Лют под крышею мороз.
Ежимся, сутулимся.

Удивляемся всерьез,
Но топим печь… на улице.

Заколдованный наш круг.
Мучит вывод горький:

“Саранча”, сожрав икру,
Добралась до корки!

Наконец, разинув рот,
Поняли все сами:

Что ни вождь — ведет народ,
Как Иван Сусанин.

И нисколько не чинясь —
Будь хоть недоучка –

Он с гранита для всех нас
Простирает ручку!

Сомневающийся — враг.
Бредни их не трогай.

За рубеж или в овраг —
Вот твоя дорога.

А на митингах орут:
“Грянут перемены!

То ли воду отберут!
То ли хлеб отменят!

Хватит розовых соплей,
Голубых идиллий!

Мы ж полмира взяли в плен!
Мы же ж победили!

Нам победа — не резон!
Не возьмешь, не купишь!

Загляни за горизонт —
Там сияет кукиш!”

А за старою бедой
Новая приходит:

Урожай на грех большой.
Кто же обиходит!?

Не найти людей, хоть плачь:
Тот гнусит в ансамбле,

Тот по сцене мчится вскачь
С деревянной саблей.

Тот придумал колесо —
Премию толкает.

Тот же, выкушав лосьон,
Под углом икает.

Ну а эти, как коты,
Сытые громилы,

Яйца, семечки, цветы
Предлагают мило.

Топорами бьют в садах
Деловые твари,

А Россия, как всегда,
Самогонку варит.

Почитай, уж целый век!
Как не дуть винище!?

Наш расейский человек —
Стопроцентный нищий!

В голоде рожденный зэк,
Вскормленный речами,

Не подъедешь на козе —
Лютый, как волчара,

Нищий! В золотом! краю —
На потеху янки!

Видно, выжить в том раю
Можно лишь… по пьянке.

Картинка из Перестройки: Страшный сон

Ну, целуй меня везде — я ведь взрослая узе!
(Популярная песня)

Если хочешь — это так просто!
Миг — и ты станешь взрослой!

(Популярная песня)

Вадик Жидконогов, молодой человек пятнадцати лет от роду, тревожно метался в предутреннем сне.

Вчера весь день, да и большую часть ночи, он отдыхал.

То есть, посещал дискотеки, видеотеки, казино, которых в городе было больше, чем жилых домов.

В дискотеках круглосуточно шла музыкальная бомбардировка и Вадик, привычно заморозив глаза и мозги, отрешённо шевелил конечностями в толпе танцующих, среди которых часто попадались девочки, чуть ли не ясельного возраста, с обезьяньими губищами и фиолетовыми лицами старух.

В уютных видеозалах на экранах гангстеры виртуозно грабили, устраивали кровавые разборки; садисты и вампиры сладострастно терзали свои жертвы; педрилы, лесбиянки и наркоманы сменяли друг друга, как на карусели… Разложившиеся покойнички с рёвом вставали из могил…

…. Словом, высшие достижения культуры Запада и ещё более высшие — нащих, доморощенных кинодеятелей — демонстрировались во всей своей красе.

А в игорных залах обезумевшие от глупости и жажды наживы люди, в том числе, нищие пенсионеры и их внучата, проигрывали свои деньги, доставшиеся им самыми разными путями.

Потом многих из них — прямо от автоматов — волокли в переполненные психушки.

…. Да, сон у Вадика был тревожен…

Вадику снилось, что он идёт по ночному — не то нашему, не то ъихнему — городу, а вместо фонарей на столбах — человеческие головы с выпученными красными глазами, которые подмигивают ему…

В тёмном углу на груде мусора обезьяна насиловала какое-то существо, а рядом толпа людей–пауков рвала на клочки крокодила… Тот страшно щёлкал пастью, кидался во все стороны и фальшивым детским голосом выкрикивал: “Дружат волки и овца! А–а! А–а!”

Вадик поднял глаза к небу, а там, вместо облаков, быстро плыли, тяжело опускаясь на него, женские окорока, подрумяненные снизу огнями большого города…

И вдруг сверху со страшным звоном и грохотом дождём посыпались тяжёлые железные монеты, каждая — величиной с тарелку…

Тогда Вадик побежал в первый попавшийся подъезд, но путь ему преградила женщина в мужских трусах и в сапогах до колен, голая по пояс и с усами, как у донского казака.

Она призывно качнула гипертрофированными гитарными бёдрами, раздула усы на стороны и вдруг запела утробным фальцетом: “Не дам, угу, ни другу, ни врагу!”

Потом, растопырив руки, молча кинулась на Вадика.

— Да кто у тебя просит-то!? — взвыл Вадик, распахнул глаза и выскочил из постели, как ошпаренный.

… За окном вставало Солнце…

Отец с матерью уже опохмелились и, собираясь на работу, врубили на полную катушку магнитофон, который заливал комнату музыкальной блевотиной.

Надо было одеваться и идти учиться.

В школу.

“ЭХ. ДОРОГИ …”

Долог путь до Дому…

Лесная дорога — тропка, заросшая подорожником крупным, тенистая. Часто посреди дороги растут деревья разного возраста. Дорога мягкая, идёшь по ней быстро, как на крыльях летишь, не уставая. Она вся в солнечных пятнах и высоко над головой шепчутся кроны деревьев. Так бы и шёл и шёл по ней. Через перевалы, реки, ручьи…

По дороге лесной можно прийти домой. Если долго идти. Сначала — на тропу (из лагеря), потом — на дорогу получше, понабитей, потом — на какую-нибудь просёлочную, по которой иногда ходят машины, и — пошёл, поехал… Вот он — железнодорожный полустанок какой-нибудь, вот — заросшее травой аэродромное поле.

Но — “долог путь до Типерери, долог путь до дому…”

…. Или — вот была поездочка! Острые нервы, острые воспоминания, острая зелёная природа вокруг… Сначала — пыль, пыль, жара… потом — асфальт мокрый чёрный и скользкий. Стена дождя впереди, надвигающаяся темнота, огни с боков — пунктирами и нарастающие фары навстречу… Скорость, бег, крутые завороты, и снова — вперёд! шквал дождя, просвеченный нашими огнями, чёрные тела деревьев на обочинах дороги, пробегающие мимо, холод, сырость, ветер, струи ливня, капли стучащие и бегущие по стеклу лобовому, и в конце — остановка… покой… дом посреди ночи… тишина… тёплая темнота.

Пороги

В разговор с этой женщиной Калмыков вступил, ничего не подозревая. Как вступаешь в на вид мелкую речку. А она оказывается глубокой, с быстрым течением и каменистым дном. И ты идёшь от берега и тебе — всё глубже, глубже и вернуться уже нельзя и тебя отрывает от дна и несёт на ревущие пороги…

Разговор оказался долгим. И прежде, чем Калмыкова трахнуло о камни, его здорово помотало и покрутило течение.

Как в одну из годин, / Надорвавши друг другу Души, / Мы пришли на вокзал и не стали рыдать и вздыхать. / Я вернулся один / И молчание било в уши, / Будто в тёмную нору комнаты недобитый уполз подыхать.

Своя, родная земля.

Они шли по линии госграницы, впереди — автоматчик с собакой, за ним — начзаставы, потом — геологический отряд, ещё два автоматчика и пулемётчик.

Время тогда было нервное. Всё время вспыхивали пограничные конфликты.

Рядом лежала огромная чужая страна. Вот надо же, думал Калмыков, вроде бы, всё то же самое, а чувствуешь, что другая земля. Чужая. Чувствовалась какая-то бездна, другой народ…

Зато своя земля казалась, как никогда, родной. И чувство прохода по линии границы такое же, какое, вероятно, испытывает человек, идущий по канату над пропастью, очень острое. Всё, вроде бы, обыденно и в то же время всё поставлено на кон. Я не знаю, думал Калмыков, как ещё выразить вот это. Потом, конечно, привыкаешь, но всё равно не до конца. Наверное, потому — что большая ответственность. За всех. За спиной — твоя страна. Ты её оберегаешь и защищаешь, и ляжешь тут навсегда, если надо. Как говорят, костьми ляжешь. В прямом смысле.

И вот эти — небольшого роста спокойные и вежливые ребята, совсем ещё молодые, безусые, нежные — несут на плечах огромную тяжёлую ношу. Автоматы — как приросли к ним, как будто ребята родились с ними.

Ответственность. Ответственность за всех.

Вот когда вылетает сор из головы.

Кто здесь служит, уже не подведёт никогда.

Потому что здесь проходит граница.

А ты её охраняешь.

Поэтому всё — надёжно.

Медленное Время

Вальс “На сопках Маньчжурии” сквозь сон… Как в старой кинохронике поплыли задёргались кадры с дождём царапин… Проходила кавалерия в такт копытам чутко пиками покачивая… Жёлтые поля сиреневые сопки так знакомые — и у нас и у них… Вдруг — крупно — лицо солдата в бескозырке с каплями пота на лбу и на носу Бегут солдаты в белых гимнастёрках сквозь высокую траву сидят полулежат курят — дымок вьётся стоят какими-то группками едут на телегах И опять — конница пехота идёт в клубах пыли по бесконечным дорогам… Кусты взрывов Скула узкий глаз и выставленные зубы японца мёртвого Винтовка лежит в луже грязи Труп лошади с безобразно задранными ногами… Я жил и работал в Восточно-Маньчжурском нагорье и мне так легко представить как всё тогда было… Время здесь течёт медленно… И сопки Маньчжурии почти такие же как и тогда…

Старая застава

… Они вышли к старой заставе. Там сейчас никто не жил. Давно уже. Все перешли в современно построенное здание, находившееся в тылу — позади проволочных заграждений.

А старая застава находилась во фронте. Совсем рядом с границей, которая проходила здесь по горной речушке. Поэтому застава считалась тревожной. Строение было уже сильно разрушено временем, крыша провалилась во многих местах, стены потрескались и облупились…

Территория заставы сильно заросла молодняком и дикой лесной травой. И только могила пограничника — проводника служебной собаки, как сказал сержант, — была ухожена. За ней следим постоянно, сказал сержант, он погиб здесь в сорок пятом. И назвал фамилию. Здесь много чего было — граница-то — вот она, рядом.

Жёлтая глинистая дорога, ведущая от старой заставы в тыл, была сильно размыта. Но видно было, что по ней ездят. На той стороне за рекой возвышались покрытые густым кедрачём горы, в узкой долине у ручья стояло несколько глинобитных домишек — их хорошо было видно в полевой бинокль. Люди не показывались. Там живут, живут, сказал сержант, просто их мало.

И опять возникло ощущение края, края, на котором стоишь. Но стоишь крепко, потому что под ногами — своя земля, а за спиной — грудь товарища, перекрещённая боевыми ремнями.

“Наши пограничники с нашим капитаном…”

На заставе Т* Калмыкова представили начзаставы такому-то. Его звали Саша. Было очень приятно познакомиться. I am glad to see you.

И они договорились о работе. О нашей совместной работе. Саше пришлось выделить для этого дела наряд, или как они говорят, прикрытие.

И вот, когда обо всём договорились и наметили на генштабовских топопланшетах маршруты, все сели у костра, который тянет к себе людей, как магнит железо. Капитан такой-то — а этой заставой командовал капитан, потому что она была тревожной — втравился в разговоры и скоро все совсем освоились. Калмыков-то был постарше капитана и тем более его подчинённых, а они хотя и несли на себе колоссальную ответственность, всё-таки оставались, по существу, молодыми пацанами.

Они любили петь. И все стали петь, что соловьи. Только так и поют у костра. А потом Калмыков грянул Высоцкого: “Наши пограничники — храбрые ребята!”

Эх, как всем стало хорошо!

… Вот ещё один штрих жизни. Коротенький, но глубокий.

…. Эх, капитан, где ты теперь служишь? Может, в какой-нибудь «горячей точке»? И свистит вокруг тебя железо…

А ты всё такой же — молодой, светлый и глазами, и лицом, и Душой. И похож на того капитана, с войны, которого Калмыков любил в детстве. На дядю Сашу, жившего так недолго в нашем дворе…

Дай Бог тебе воинской удачи и счастья, капитан!

Ещё один аккорд

Памяти героев Хасанских боёв

Вот оно — легендарное озеро Хасан! Тонет в утренней дымке. Пески, пески — долина пограничной реки Туманная (Туманган, Тумыньцзян, Тумень-Ула — по-корейски, — китайски, — японски).

— Здесь все сопки напичканы железом, — сказал майор — начзаставы. Ребята копнули песок на высоте Пулемётная и сразу же выгребли несколько рубчатых наконечников от японских снарядов и зелёный, проржавевший до дыр патрон к винтовке “Арисаки”. — В музей боевой славы, — кивнул пограничнику начзаставы. Патрон Калмыков взял себе на память.

А на знаменитой высоте Заозёрная были старые мощные бетонные доты. Эту-то высоту в 38 году захватили вероломно — другого слова не подберёшь — японцы. Наши пограничники там все геройски погибли под нашествием этой саранчи. Погибшие заставы теперь называются именами их тогдашних начальников — Терёшкина, Махалина… Японцев потом оттуда вышибли. Тех, кто остался живым, конечно.

Когда едешь на автомобиле из Владивостока в пос. Хасан, то на железнодорожном мосту через реку Рязановку можешь прочитать надпись: “Привет героям Хасанских боёв!” И сразу чувствуешь дыхание Истории… Нашей и не только нашей Истории…

Да, героев нам не занимать.

… Во время Великой Отечественной войны более пятисот советских лётчиков произвели таран.— Известны ли такие случаи в мировой практике? — Нет, — ответил генерал (из радиоинтервью).

…. Когда отряд шёл по берегу Туманной, какой-то китаец-рыбак выскочил неожиданно с той стороны. Увидев нас, он буквально оцепенел и с минуту висел на велосипеде, как мёртвый. А уж потом так закрутил педали, что ног не стало видно…

А чего бояться-то? Рыбачь себе, дядя.

Я занимаю свой плацдарм.

С пограничным нарядом
на машине

Шофёр-ас
дал газ

Ширкнули шины
и по дороге

горбатой
аховой

сгоняя с Души слизь
как мы

понеслись!
em>… В тесной будке
переплетясь ногами
руками

сомкнув плечи
Автоматные дула

пулемёт
и служебная собака Берта

положила
крокодилью голову

мне на колени
Приказ наряду

“Не допустить захвата группы…”
Грубый

и понятный
Порядок

И мы несёмся вдоль
проволочных заграждений

потом топаем на своих двоих
весь день и

Всё перемешалось
Мы — одно тело

У нас — общий обед
общее курево

Общее дело
Так бы

азартно
вдоль края Страны

лупить
сегодня завтра

… Только собака устала
хочет пить

… Мы ночью на заставе
едим солдатский ужин

На стене — картина Шишкина
“Медведи в лесу”

Сонный повар тарелки ставит…
… Этот уют я через

года
пронесу

Вспомню
если

жизнь заставит
затянет туже путы

Одолеют мысли-лилипуты

Большие дела
Большие люди

Грозовой озон
границы

Будут
в душе храниться

… Удар Удар Удар
И — я занимаю свой плацдарм

Вот, какая каша тогда варилась!

Перестройка — тройка —
двойка — единица…
Может, нам объединиться?!

Импровизация автора

Мозаичную картину того, так называемого, непростого времени (перестройка–ускорение–гласность–напряжёнка–гуманитарка–заварушки) можно грубо составить из обрывков тех разговоров, которые каждый из нас слышал, да и вёл сам в разных общественных местах.

А лучше всего — в какой-нибудь пивнушке.

Какая тогда была погода на дворе?

— Ясное дело, сейчас легко осуждать прошлое! А какой был тогда трудовой порыв! Кто объяснит — почему? Со страху, что ли? Да, неужто, все были такие болваны, каких из нас изображают!? И те, кто воевал!? И те, кто вкалывал!? А!?

— На Сталина, понимаешь, навалились через столько лет после его смерти! Старики позорные, которые раньше ему пыль с сапог готовы были слизать! Молокососы суслявые, которые и портретов-то его не видели, пишут, выдумывают всякую пакость, всякие ситуации… Накинулись, что вороньё. Да за деньги — чего не сделаешь. Барыги, шлюхи.

— Загнать бы тебя, падлу, в сталинский лагерь, а бабу твою — отдать вертухаям. Чтобы они сношали её за пайку хлеба!!! Тогда б ты всё сразу усёк! А так — как говорят поляки — один пи́ждеш!

— А нам-то как жить, пенсионерам!? Воевал, пахал…. А теперь — ни пожрать, ни — выпить! Я же — не вегетарианец и не состою в обществе трезвости имени Gorby. Поздно уж вступать-то. Да и жить осталось…

— Скольку народу положили… И сами своих… Те же — Ильич-первый и Ёся-усатый… И — гансы… И опять… ничего

— Хто воевал на передке — хучь тогда, хучь нынче… Хто вовсю ломил … Тот и оказался в эфтом самом месте….

— Это — основной закон нашей систематизированной систематической системы!

— Наша машина может работать только на крови …. Я имею в виду машину нашего с вами “паровоза, который вперёд летит”….

— Во, завели-то, завели-то нас… Похуже, чем Сусанин поляков… А этих-то всё больше и больше… И рази их прокормишь — эту всю саранчу! Ты, говорят, работай лучше! Да тут — как ни работай… Саранча всё сожрёт!

— Ты! показывают этих наших-то, типа хиппи — бомжей. С таким сочувствием. понимаешь. Ты! я, говорит, уже пятнадцать лет уже не работаю…

… — А эти слушают, губы расставили … Это кто ж их кормит!? И кормить будет дальше!? Этих глистов!? Я лично — не хочу! Отвал Петрович!

— У нас на дворе — глистопад!

— А по телеку-то: “Пользуйтесь презервативами! Это лучший способ предохраниться от СПИДА!” Дожили мы до него… До наркотиков… Все подъезды шприцами завалены. Вот по этим показателям мы и перегнали Америку! Этих наркобарыг — на верёвку! Пусть попляшут! А тут — при нашем-то первобытном строе — казнь отменили! Теперь всё! — доведут, пока люди сами не начнут разбираться с нмяʹ.

— Мы хотим знать правду обо всём! Куда идут наши денежки? Откуда выскочили эти, как их, олигархи!? С каких помоек?!

— Чистого воздуха! Чистой воды — нам, нашим детям, внукам! Чистых продуктов! Чистой совести!

— Только — хозрасчёт! Предпринимательство! Что — потопаешь, то — и полопаешь! Моё — не ваше. Надо выращивать кулаков — и в деревне, и в городе.

— Да налогами задушили, какое в… предпринимательство! Кто ворует, тот и богатеет! Придумали: нам — ваучеры–фуяучеры! А себе — нефть, газ, алмазы, золото, землю, заводы, электростанции!

— Предприниматели — они тоже разные! Одни торгуют шашлыками собачьими, цветочками, а другие на фермах землю обихаживают! А земли-то у нас — что у дурака — махорки! Так не дают её в хорошие руки. Опять всё те же барыги тут крутятся.

— Демократия!? Да она вся выражается в свободе показывать по телеку, да в кино женские окорока, да приборы ночного видения! Да кровь, да крутых в их хоромах… Да половые акты во всём их разнообразии….

— Помнишь, в “Швейке” — … “а на этой картине изображён сексуальный акт между старым японским самураем и гейшей? Не правда ли, оригинально?” Оригинальная демократия у нас с тобой, друг.

— Есть слово быдло, и есть — бедлам… Так вот у нас сейчас — быдлам!

— Ну, а с этой Америкой — вообще, потеха! Раньше все эти журналюги вопили, что и расизм там, и безработица, и нищие и, вааще, простому человеку просто деться некуда. А щас-то как запели!

— А что ж ты хотишь? Мы же ж — нищие, побирушки. Мы же ж у всех счас побираемся. Нам же ж вон гансы недавно состав со жратвой пригнали на нашу бедность. Фронтовикам лекарства шлют… Вот, хлопцы, позоруха…

— Вот сейчас говорят: “Дорогу — молодым! Ну, а старых — куда!? В гроба, что ли!? Так и так уж многих туда загнали!”

— Не, ну ты погляди! Наша Россия — ну, просто — страна чудес! Эти думцы-фуюмцы получают по сто пятьдесят тысяч зарплаты, а пенсию себе заделали –!!! А участники войны….. ! Кидают им какие-то крохи, как псам! Это ж надо — дети и внуки обокрали своих же отцов и дедов! И никто из них — даже из борцов за народное счастье, любителей народа и тому подобных — не подумает: “Ё-моё! Что ж мы делаем, а? Давайте поделимся!” Как-то им не “приходит” такая мысля в голову.

— Хорошая мысля приходит опосля.

— Многие нудят: раньше было лучше — при коммунистах, а сейчас — при демократах — всё, конец! Полный развал! Нет, ребятки, так вопрос ставить нельзя! И раньше не было лучше, чем сейчас! Было и плохо и хорошо — и тогда и теперь — только по-разному. НО: Кто? затеял перестройку? Кто развалил Союз? А, точнее — Россию!? Кто? ограбил народ и передал всё в руки спекулянтов? Да и кто такие демократы, как не перевёртыши-коммуняки, комсомольцы? А!? Откуда у этих олигархов деньги!? Чьи деньги-то!?

— Да… Этот меченый демагог и алкаш устроили заварушку… Почти — как в семнадцатом году… Один президент — с задатками помошника комбайнёра, другой — с замашками царя-олигофрена…

Не правители — а накипь! / Gorby! Bóris! Я ж не вру! / Заплясали коммуняки / Под “жалейку” ЦРУ!

Может, есть ещё узенький выход / В лабиринте словесных блевот? / Эх, ты лихо, российское лихо! / Кто? укажет — Дорога-то — вот!

Как говорят некоторые пошлые комики, вопрос, конечно, интересный.

… Вот, какая каша тогда варилась!

… И — что — сварилось, а?

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.