Антон Халецкий: Рассказы и эссе

Loading

Вот из-за поворота дороги, будто какой змей сказочный огнедышащий, и впрямь выскочила телега на железных колесах и понеслась по той дороге из чугуна. И впрямь — диво дивное!

Рассказы и эссе

Антон Халецкий

Первая верста из чугуна

— Эх, и далек же путь до Тагила! Не близок…

Это те, мил человек, не из Тулы да в Москву. Два дня всевой-то на тройке.

Тут, православныя — Урал-Батюшка!.. Расстояния — как полжизни, да столь же тяжкие.

Ежели откуда-ть с Золотого-та Кольца двинуться — почитай, месяца полтора, а то и поболе ехати.

И гляди, опять же. Тут — иль по зимнику. Иль посуху. С поздней весны и до ранней осени. А в распутицу далеко ли доедешь?

И что при Царе Александре Благословенном, батюшке Государя нонешнева, что при ем самом, Амператоре Николае Александровиче. Что сто лет назад, что все пятьсот. Все одно, да все едино…

Горы да тайга. Дичь.

Держись за телегу, да молись.

Лошади себе бегут, да ушами прядають, отфыркивают. Гривами встряхивают. Чуют, родимые. Здесь и волки есть, и что похуже.

А собьешься с дороги, с большака, зимой — потемну-то дело не хитрое — и, пиши пропало. Закружит леший вкруг однова места. Томко череп-та кобылий, можеть, охотники какие и найдут по весне. Свят, свят, свят!..

Да по чести сказать, люди местные, поди, тоже не за частоколом жизнь свою проживают. Особливо те, что к рудникам приписаны.

Здесь до Бога-то далеко, про-сти-Ты-нас-гре-шных… Тута у нас железна девка одна верховодит. Вечно молода, да без возраста. Медной Горы Хозяйка — небось слыхали?! Не понравится ей человечек… и через сто лет не найдут евойные косточки на шахте. Враз в дальнем забое завалит. А коли наоборот — приглянется какой парень молодой — нелюдскому ее девичьему естеству — может статься, и похуже чево-й сделать удумает. Про то тоже историй немало… На пустом месте люди сказки страшные не сочиняют, да потом не сказывают…

Однако человек живет и здесь. Мужичонка, ведь известное дело: сноровист и живуч.

И ежели все ж доведётся, по своей ли воле (а не приведи Господь по какой ишшо надобности побывать здесь), одна тут с запада дорога. Та, что Старый Демидовский тракт прозывается. По нему путь держать следоват.

А уж там на тракте опять все одно — никак не пройти-не проехать мимо постоялого двора, что в полусотни верст от города Тагила.

Постоялые дворы с трактиром при нем («с заездом», то есть), завсегда на энтом месте были. Сказывают, ещё при Ермаке Тимофеевиче стояли здесь. Хорошее место — на развилке двух дорог. Одна к городу ведет, а вторая — к заводу. К Выйскому. Что по рудному делу. Тоже, небось, знаете?

А постоялый двор тот — сруб агромадный из потемневших древен вековых. Крыша тесаная, частокол, да оконца в наличниках простых. Собаки лают, всем подъезжающим о жилье о человеческом докладывают.

Русский кабак тебе и отец, и мать. Сам себе хозяин тут, пока есть деньги… Да капитан-исправник не по твою горемычную мужицкую душу — звенит бубенчиком тройки своей на дороге.

Внутри то ж, что всюду заведено и столько же еще и пребудет.

Горница просторная. В углу наверху иконостат богатый — хозяйский — сухими пучками трав украшен.

Столы длинные — общие, да лавки — такие ж. Столешницы добела выскоблены. На полу свежие опилки. Дух мясной, да хлебный. Благодать проезжим, да и только!..

Сбоку вход в горницу для тех, кто почище. Купчина заедет какой. Али ахвицер — по казенным делам. Слышь-то? «Господа средней руки». О как! Токмо нас туда и не пустют… да и без надобности.

Здесь за столами люди простые. Неспешно щи хлебают деревянными ложками, жуют. Наливают из штофов. Выпивают, крестясь, из медных стаканчиков. Медленно, с устатку.

Здесь в Уральской земле хоть и Рассея, а народ наособицу — навродя как на Дону иль в Запорожье. Глядят вольно. Речи за столом разные… Будь ты только что проезжий — втягивает, в речи-то…

Да и каждый узнать желает. Как здесь-то, во другой далекой стороне люди живут, хлеб жуют.

— А что мужички, извоз от рудника до заводу, а?

— А что извоз? Извоз есть…

— Гужевую-та повинность, сказывают, отменили тут?

Удивлены местные:

— C какой этой радости? То брешет ктой-то. Ноне в найме у подрядчика все горбят.

— У таго терь цельные табуны, сказывают…

— Да только чем лучше? Рвешь жилы, а толку — чуть. Горы рудяные и за тыщу лет на телегах-та на переведёшь.

За живое взяло, видать:

— В прошлом годе, в тридцатом третьем: шестьсят тыщ пудов руды перевезли с рудников на Выйский завод!

Сразу нашлись несогласные. Как иначе:

— Это комуй-то — толку чуть? Демидовым аль каким заводчикам? Возим и — слава Богу! Значит, и нам, и детям та внукам заработок будеть…

Одобрение за столами:

— Правильно! Как деды возили и ране тож! Ещё при государыне Елизавете Петровне. На лошадках, на родимых…

— Да нынче и в Сам-Петербурхе тож не все в ступах ездют…

— Помолчи! Рот твой нечистый!

Мелко крестятся мужички. Хмурятся. Осуждающие взгляды на шутника бросают.

А тому всё как с гуся вода. Не берет его смущение. Смеётся. Весёлый. Известное дело — голь кабацкая. Нос сизый, руки дрожат мелко. Рубаха с кафтаном все — латаные-перелатаные. Такой ради красного слова и отцова имени не пожалеет. В глаза мужикам заглядыват. Ждет всё, что поднесут стопочку в хмельной компании. Эх, ты, паря…

Диво, что у такова — заступник нашелся.

Причем с виду — мужичина-то серьезный. Рослый, чист одежой. Да сразу видать — из мастеровых заводских. Али кузнец. Руки, глянь, мыты, да копоть за все годы не смоешь. Въелась.

Однако ж еще румянец на щеках играет. Да глазах с прищуром, с огоньком.

— То-то ж и оно, мужички, что не век лошадки будут. Али на слыхали? А-а… Проезжие!.. Так вот, дорогу у нас выстроили с железа. А?.. Да, цела верста, почитай…. И особая упряжка по сей дороге ездит. Сама, без лошадей. Паровоз называется.

«Вот диво дивное! Доселе только у Господ Великих медными листами покрывали палаты… А теперь, глянь чяво! Дорогу из железа! Тут, вишь, и крыши-то много где из соломы. Верхним, оно, конечно, виднее».

Хохот над столами. Вот уж рассмешил! Эко слово чудное:

Паровоз?! Слыхали?.. Што ж это за диво такое новое?

Однако мастер тот невозмутим остался. Знать, свое у него пониманье.

— То пароход сухопутный, мужички. Или вы и об ентом тоже не слыхали? Грузы возить…

— Про пароход у нас дядя Митяй слышал. А дядя Митяй?

Высокий, худой дядя Митяй повздыхал:

— Уже не ведаю я, что вы тут, заводские, придумали-построили. А только про пароход на Волге бурлаки, и просто — люд приречный — так говаривают. Мол, нечистая сила энто.

— Во, во! Хто увидит — молитвы читають, отплевываются троекратно… Купчишки, те, мож, кто и кажет какой интерес…

Слушают люди за столами уважительно. Вот человек понятно излагает. Не хватает звезд с небес!..

Меж тем дядя Митяй продолжал, хоть без особой охоты. Потому как немногословен от натуре:

— Да только мало таких. Кто-то толк в том видит. А большей частью люди торговые — те против пароходов. Говорят: «барская затея», блажная. С жиру, мол…

— Верна, мил человек! Вред один. Люди просто так говорить не будуть. То ж и про паровозы ваши скажуть! Так-то…

— Да и супротив коноводки не сдюживают пароходы-то. Так люди умные говорят. И паровозы не сдюжат. Никуда без лошадок!..

Лишь усмехнулся на то мастер заводской. Вишь как, не смутить его. Глянь-ко!

— Попомните мое слово, мужички. Не век лошадьми да тяглом управляться будут.

Молодой парень один засмеялся щербатым ртом:

— Эко, дядя, хватил! Во те хозяева-то образуют за таки речи. Они тя по головке-то не погладят. Чтобы мужики, да не возили! У помещика на земле своей, так всего вволю. Все есть. И люди-то ж. А у подрядчика на реке — бурлаки.

— А то, что мрут людишки, что в пути, что так, на то — на все воля Господня. Бабы ещё нарожают, не разучатся поди,— вставил свое пожилой седоусый дядька.

Однако было видно, заинтересованы вокруг мужики.

Не каждый день об этаком речь заходит. Так оно — диво это — еще и рядом гдей-то существует. Всем известно, в Туле-оружейной как-то один умелец аж блоху подковал!..

Стали люди спрашивать, детали разные выпытывать:

— Как же едет коляска сия, ась?

Что же не рассказать, раз спрашивают по-людски. Пояснил на то заводской:

— Котел в ней. Как печь железна. В том котле дрова горят. А дале установлена — машина паровая. В той машине — пар горячий. Поршень толкает: туда-сюда. Поршень тот с колесом соединён. Так и едет. Двести пудов груза берет, и движенье имеет пятнадцать верст в час.

Двести пудов! Чудеса, да и только! На телеге-то больше полуста пудов не увезешь.

Да только пятнадцать верст в час — эка невидаль! Когда лошадь добрая да к езде привычная, выученная, она эдакой рысью цельный день бежать смогёт. Так ее не загонишь…

А уж коли надо, то за два часа можно и все 50 верст проскакать. Но то верхами, и уже потом раздых лошадке надобен, не то загошь ее всю точно…

— Экма! Дядечка, это — навродя мельницы. Токмо не вода али ветер крылья толкает, а пар-дым — и на колесо,-то юноша тихий молвил. Что с мужиками вместе проездом здесь был.

Обрадовался мастер, улыбнулся светло:

— Верна, малец! Правильно разумеешь!..

— Помолчал бы. Вперед старших…

Однако правда, дивятся мужики… Сказка, да и только! Однако рассказчик — мужичина вида тверёзова. Не пьяный какой, не шутник, да не блаженный. И всё одно — диво неслаханное! Никогда такого прежде не было… Однако пароходы — те, уж есть, энта верна. Хоть какия, а уж ходют по Волге-матушке. Впрямь, видали их некоторые…

— А что онемели то, православныя? Почитай, уже полвека минуло…

— Это от чавой-то минуло, дядечка? Коляске той паровозной?

— Да какое там… Коляску ту только в прошлом годе соорудили. От того мужички — полвека, как еще при Матушке Императрице Екатерине Алексеевне — первый на всем белом свете — слыхали?! Первый!— паровой о двух цилиндрах движетель умелец один придумал и соорудил. Токмо далече — в самой Сибири!..

— Ну?..

— Вот тебе и — ну!.. В Барнауле-городе том дело было…

И вот завсегда в разговорах такой за столом найдется, кто по скудости сваво ума подденет, можем, сам того и не желая:

— Небось из немцев каких, обрусевших! Али иных басурман!

Ответил мастер на те глупые слова снова неспешно да спокойно:

— Русский он, сказывают. Из тобольских. И звать — Ползунов Иван. Сын Иванов. Капитан-поручик! Во как! А если б и был — из обрусевших? Что же с того? Не об том речь веду. Важно, что из Рассеи человек — наш! И первый сделал то, чево в мире ране не видывано было вовсе!..

Старик один, сгорбившись за столом, покачал горестно лысой головой:

— «Ране»… слышь-ка? Ране пар токмо в банях и был. А в печах — огонь.

— В пыточных тоже сказывают — огонь с дымом…

Это снова тот щербатый.

— Не спознаться бы тебе, дурню, самому с тем огнем …

Остальные — и коситься никто не стал. Вид такой сделали, будто и не было речей тех глупых вовсе. Не дал Бог человек ума — к соседям за сём не пойдешь.

Мужичина один лишь крякнул в пегую бороду, и молвил своё степенно:

— Да, в избах только дым и был… Потом, при царе Петре Алексеевиче, дым глотать начали. Курить трубки…

И опять свои пять копеек тот балбес вставил:

— А я слыхал, еще ране на Москве в мыльнях всяки-разныя смеси курили. Из рогов коровьих. До памороков докуривались, сладкая жуть, вишь, мерещилася…

Тут уж не выдержали мужики. Залепили тому охальнику оплеуху:

— Дай ты, дурья твоя башка, умным людям слово вставить!.. Хуже горькой редьки…

Умолк наконец — тот щербатый…

Помолчали для приличия.

Снова дядя Митяй промолвил смущенно:

— Вот и говорю. По-всякому пар-огонь люди пользовали, а нынче! Теперь, глянь-ко, с паром чаво сделать удумали.

И снова честный мастер спокойно ответил:

— Что же с того. Без воздуха в мехах, что огонь раздувает, да без огня — ни одной кузницы не бывает. А оборону как держать от неприятеля? Без пороху ни ружья, ни мортиры не стреляют. И опять же там — огонь. И тут так же…

— Как и в преисподней! Прости-Господи…

Тут уж заводской чуть брови густые сдвинул:

— Только здесь-то ничего бесовского нет! Человеку на то разум и даден. Для труда, и для знания! «… И если человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то — это Дар Божий …».

Эка, как закрутил! Даром, что мастер. Как диакон глаголит, право!

Супротив Святого Писания никто не посмел и слова вымолвить. Тут уж крыть нечем — давненько Господь человеку огонь даровал. И впрямь, рогатого поминать не к месту. Может, и правда: дело Божеское.

Парнишка тот несмелый снова голос подал:

— А коляску сию, что ж, дядечка? Ваши умельцы местные сотворили?

— Почитай, наши. Мастер придумал один. С сыном…

Еще, замечаю, завсегда окажется в разговоре такой, которому что ни скажи — все «эка невидаль». Вот и сейчас нашелся. Тот — сизый нос. Сам лыка не вяжет, а туда же:

— Ссс-лыхал я про то дело… Грят, всё с Европы-заграницы умыкнули. За тем и ездили туда. Иэээк! Из-вестно дела. Сваво ума нетути. Всё… чужим умом жи-й-вём!

Притихли мужички на столом. Взоры потупили.

У мастера аж глаза засверкали! Ждали за столом, что заводской с одного удара так и вышибет дух из пьяного дурака. Так, вишь — нет.

Только и всего, что лишь миг глазами полыхнул. Недаром люди говорят: «Кто сдержан — умен тот».

Молвил мастер сурово:

— Что ж того, чтобы у умных учиться!? Ан вот теперь дома — сами сделали. И так англичане да немцы нас за глаза хают… Мол — будто мы туземцы для них какие, в перья ряженые. Словно нам до них век не допрыгнуть. Вот теперь пущай узнают, да языки прикусют.

Знать, пронесло пьянчугу. Воистину, Господь дураков любит!

Юноша тот сметливый, Алешкой его звали. Поспешил он сгладить неловкость, что за столами воцарилась. Снова обратился к мастеру с вопросом:

— А как же будет, дяденька, имя мастера вашего да сына ейного?

— То не просто мастер, честный отрок. А Главный, вишь, Механик! Вот в какую силу мужик вошёл. И всё через труд свой да разуменье. Черепановы они оба. Отец — тот, значит, Ефим, а по батюшке Алексеев. И сын его — Мирон. Стало быть — Ефимыч.

Переглянулись мужики. То дело серьезное! Главный Механик-то не шутка. Знать, и впрямь человек удачу ухватил!

Посунулись мужики:

— Так что ж они, из крепостных будуть?

— А откуда же им ещё взяться? Наши. Господ Демидовых. Только в прошлом годе старший вольную получил. Да серебряну медаль — за усердие.

Дед тот лысый сей раз подтвердил, закивал:

— То правда всё. А хто в годах, деда Миронова помнят ещё. Черноработным человеком был. Поденным.

— Здесь то ж, при заводе?

— При нем…

Алешка аж загорелся весь. Завладела им мысль о чуде — паровозе:

— А что, дядечка, посмотреть тот пароход сухопутный можно?

— Отчего же нельзя. Вон, слышишь, гул далёкий?

— Слышу…

— То дорога чугунная, с повозкой паровой и есть.

Отец, что рядом сидел, до того тихо, здесь молчать не стал:

— Ишь что надумал! А рванёть, как бочка с порохом?! И в гроб положить неча будет?! Мать-наша-заступница… И думать не смей, смотри — засеку!

Мастер улыбнулся одними уголками рта, глядя мальчишке в глаза.

— Сыну супротив отцовой воли идти никак неможно. То верно. Отдыхайте, православные, после трапезы, с дороги-то…

И, глядя на Алешку, вроде как веком так, легонько, дрогнул. Подмаргнул. Никто и не заметил. Окромя Алешки одного.

После обеда, то известно, сон — первое дело. Да только кто же спать по юности будет!

Подождал Алешка, покуда отец с мужиками носам песню обычну затянули, да пошел побродить вокруг-то.

Обошел трактир. Конюшни. Постройки. Вот уж огороды. А там дале — лес с просекой. И гул оттуда так и манит, словно голос русалкин. Всё ж возвернулся…

Тут, подростков-погодков ватага, местных. Ничего, по глазам не злые, а так, веселые просто.

— Эва! Ты что ль с мужиками приехал, что во дворе на телегах дрыхнут?

— Ну, я…

— Айда с нами, на паровую коляску глядеть!..

— Далече, небось …

— Да не трясись ты, враз обернемся. Одна нога здесь — друга там!

— Твои еще и второй сон не досмотрят, а мы уж снова здеся будем.

И боязно Алешке без отцова дозволенья, а и посмотреть охота. Когда еще такое увидишь! Шутка ли! Первая во всей Рассеи самоходная паровая телега! Да еще и дорога у ней какая-то особая. Всю жисть пересказывать можно!

Главное, страх свой людям чужим не показывать. Мы, мол и сами — с усами. Да на годик-другой постарше буду. Невместно сумлеваться эдак.

— Што же, ежели близко, так можно было бы и глянуть, — степенно, не теряя достоинства, произнес Алешка. Пояснил еще деловито, совсем, как взрослый:

— Времени терять неохота. Упряжь кое-где поправить надо. Батя просил подсобить.

Ребята на то улыбнулись легко, беззлобно:

— Вестимо, успеешь с упряжью управиться, раз надо…

Прошли обратно украдкой сквозь зады постоялого двора, также тихо — снова мимо новых ворот конюшни, через скотный двор с курами и утками, сквозь огороды с картошкой. И вот снова — тот же лес еловый обступает. И просека дальше. По ней и двинулись.

— И нечто там драгун нет? Али другого какого охранения? — спросил, шагая среди ребят, Алешка, вроде как небрежно.

Те удивились:

— Какие ж здесь тебе — сторожа? Чай, не цари ездют…

Вышли меж делом за поворот просеки. А тут сбоку — уже просека друга, и скрозь нее — насыпь идет, как вал городской. Теряется за другим поворотом.

Эко диво! Такого Алешка сроду не видывал. И впрямь, дорога из железа!

Докуда видно — лежат на насыпи той, толстые железные прямые брусья. Черные. А меж ними поперек — как поленья, брусья деревянные — размерами помене.

Будто забор какой диковинный собрали, да положили наземь. Чудеса, да и только!

Тут вдали птицы над лесом взвились. И дым белый появился, будто пожар. Только не бывает таких пожаров. Видно, что точно с одного места дым идет. Да вот незадача — место — тоже движется, будто печь какая на катках едет! Да сколь быстро! Небывалое!

А может, просто всё? На телеге что горит, да лошади испужались и понесли?!

А гул тогда откуда?

Гул, сначала тихий, становился меж тем все громче и громче. Переходил он уже в грохот. Стали слышны в нём разные оттенки. Как в оркестре полковом. Алешка раз на Пасху на ярмарке видал.

И земля, опять же. Думал, Алёшка, померещилось, вначале. Ан, нет. Дрожит земля-то! Всё сильнее, да сильнее. А забор тот железный вроде как поет тоненько. И вот, знаешь ведь, что то повозка, людьми созданная — паровая, безлошадная, о которой мастер на постоялом дворе сказывал. А все ж одно — боязно. Страх так и берет. Хоть и не один Алешка здесь, с робятами, а всё одно!

И вот из-за поворота дороги, будто какой змей сказочный огнедышащий, и впрямь выскочила телега на железных колесах и понеслась по той дороге из чугуна. К ребятам навстречу.

Те от насыпи аж отступили на шаг.

И впрямь — диво дивное!

Скорость мож и обычная, лошадная. Да только лошадей впереди никаких нет запряженых!

Теперь уже видно всё было хорошо. Повозка не повозка, а как бочка железна на железных ж колесах.

«Вот точно: Емеля на печи едет»,— подумал Алёшка.

Да только, не в сказке он сам. А вот — глаза, чай, не обманут.

По бокам бочки ходуном ходили палки, как оглобли. Оглобли те крепились к колесам.

Вот он, небось, — «котел». Только «котел» энтот не чугунок вовсе, в котором бабы щи варят.

И впрямь «котел» с колесами соединяется. Не соврал, гляди, мастер.

А над всем этим труба длиннющая, высоченная. Только опять, гляди, железная. Дым белый, тугой. Так и валит, так и валит! Цельна туча от повозки расходится вверх, кудрявится. Тает медленно.

Это сколь же дров нужно? Такую махину топить. Чтобы пар поршни те в печи толкал. Чтоб повозка силу имела сама себя везти, да ещё позади себя чего.

За волшебной телегой железной и впрямь цельный обоз шел пристегнутый. Несколько одинаковых открытых телег других. Горкой была погружена в них порода. С рудника, видать. А сразу за бочкой железной — площадка с огородкой невысокой. Навродя запяток у колясок барских. И на площадке той — человек стоит в картузе, за рычаг держит! Возница, видать. Сразу у него за спиной шла первая телега поменьше — с дровами…

Полминуты не прошло, как всё с грохотало мимо. Скрылось за поворотом.

Ребята местные, хоть и не впервой, а то ж — онемели. Наконец, один, что постарше, все ж выдавил из себя негромко, словно горло ему сжали:

— Что же, друг ситный, не видал такого ране?

Алешка лишь едва головой покачал. Ответить сил не было.

Мать Наша Заступница! Вот воистину, диво небывалое!

Мальчишка же тот, старшой, продолжал:

— Такова, мужики наши сказывают, во всей России, ещё отродясь не было. Первый пароход сухопутный! Во как…

Алёшка стоял, как вкопанный, глядя вслед прогремевшему чуду, и только тихонько дышал.

В воздухе оседала копоть из трубы первого во всей России паровоза…

Здесь можно пройти только раз

— … Здесь можно пройти только раз, Путник. В одиночку, мы имеем в виду…

— Да знаю я. Проходил уже, когда-то давно… Так вы дадите мне Проводника?

— Ты зря торопишься и зря перебиваешь, Путник. Самоуверенность здесь тоже ни к чему. Можешь нам поверить… Проводников не дают. Они приходят сами, когда их очень ждут.

Мне снова захотелось сказать что-нибудь снисходительное и насмешливое. Мол, мне уже не двадцать, и даже не тридцать. Но потом понял: эти четверо — сидящие напротив меня, не шутят. И всяких клоунов они видели на своем веку много. Очень.

Поэтому я промолчал. И снова стал рассматривать шатер, где мы сидели.

Даже непонятно, что из какого века.

Большие электрические фонари по углам — наши.

И стены изнутри выглядят очень современно. Приятная на ощупь дышащая ткань («все для туризма и активного отдыха!») Маты из вспененного полимера на полу — тоже изготовили недавно.

А вот мой походный стул, думаю, из одного времени с футлярами. Для скрипок Страдивари. Натуральное дерево, кружевная резьба. Вкрапления разноцветной мозаики.

В таком же стиле — полукресла сидящих напротив. И низкий столик — с кувшином и кубками — между нами.

Только это уже смотрится побогаче. По краям — инкрустация серебром и камнями. Ну, это ясно. Статусы у нас разные.

А про этих четверых вообще непонятно — люди ли вообще?

Почему они за меня решают? Или я просто себе внушил?

Вот они сидят. Малый Выпускающий Совет. В одинаковых темных кафтанах, отороченных тесьмой. Бархатные береты и плащи не сняли. Значит, думают, вопрос быстрый. А может, у них положено — протокол. И не давят им такие высокие воротники — белые, в гармошку?

Я в своих джинсах, кедах и футболке выгляжу здесь, наверно, странно.

Один наклонился к соседу. Скрипнули перевязи («зачем им вообще наше человеческое оружие?”). Негромно, но явственно («специально, что ли?») промолвил:

— Я не уверен насчет женщин… Но мужчины от столетия к столетию точно лучше не становятся…

Сосед в знак согласия коротко, солидно кивнул.

Я терпеливо ждал.

Старший Совета, которого я перебил, наконец, заговорил снова:

— Запомни несколько правил, Путник…

(«Ура, ребята! Значит, решение в нашу пользу!»)

— Второй раз, и потом снова и снова, по Пути можно пройти только с Проводником. На каждый проход — новый Проводник. Сам по себе Проводник также проходит этот Путь только один раз. Затем — уже со своим Проводником. И так всегда.

Проводник покажет тебе мир таким, каков он есть. Каким ты его видел тогда, в первый раз. В ярких красках, в мельчайших деталях, в еле уловимых связях…

Но ты тоже должен помочь своему Проводнику. С самого начала, особенно с самого начала, Проводнику будет нужна твоя помощь и забота.

Проводники — все из Племени Беззаботного Утра, аборигены этого Мира. В начале Пути никто из них не различает категорий добра и зла…. Проводнику нужно помочь. Потребуется много времени. Терпения. И сил. Особенно, когда нет опыта, когда — это твой первый Проводник.

И еще запомни. Лучше всего Проводник воспринимает личный пример.

Твой пример, Путник. Твой и твоей Напарницы по Группе. Будет очень хорошо для всех, если примеры будут искренними.

Космическими правилами заложено. В Группе на Пути — должно быть двое — ты, Напарник, и твоя Напарница. Могут быть также еще люди. Но именно «также» и именно «еще». Ты хорошо меня понял, или тебе нужно сразу повторить? Как это делают на ваших шаманских тренингах, в школах и на телевидении?

Я снова попытался усмехнуться («я, наверно, просто от неуверенности так по-идиотски себя веду?»)

И все равно не смог удержаться:

— У нас на Западных Морских Островах (по вашей классификации) уже есть другие Путевые Группы. Там только Напарники. По двое. Местное королевство даже не против…

Один из участников Совета медленно поднял на меня глаза:

— Думаю, ты сам понимаешь, Путник. Напарник, может быть, и способен обойтись без Напарницы. Другое дело, что без нее не может обойтись Проводник. И, вообще, ты, наверное, слышал историю про два города?

— Японских?

— Нет. Те, что стояли когда-то у Моря Мёртвых…

— Они, как обычно, всё исказили в своих книгах. Пока сто раз переписывали, — промолвил Четвертый Участник Совета.

— Вы правы, Брат Мой. Но сама суть у них сохранилась правильно. Точечное термическое воздействие.

Старший Совета вновь обратился ко мне:

— Тебе описать подробности, как нехорошо умирали все эти… люди?

Я непроизвольно взглотнул.

— Вот видишь, Путник. А ты все удивляешься, почему человек плохо понимает простую мысль «Бог — есть любовь». Естественно, это слишком сложная умственная работа для вас. Зато другую идею — «Бог — есть страдание» вы усвоили намного лучше. Эта мысль проще для вашей все еще животной природы.

(«Ну, что же я всегда пасую? Просто попробую говорить с ними спокойнее»).

И я произнес ровным тоном:

— Я знаю, что с Пути можно и не сходить. Остаться навсегда. Тогда Проводник вообще не нужен.

— Ты в очередной раз ошибается, Путник! Что за поколение у вас такое странное — «За Год До Северной Олимпиады». Кто-то говорит, что ваши женщины — вечно молодые. Всегда им двадцать восемь. Кто-то говорит, что вы все — потерянное поколение…

— Время был переломное…

— Других времен в ваших Северо-Восточных Землях никогда и не бывает, — заметил веско Старший Совета и продолжил:

— Слушай нас внимательно. Да, некоторые думают, что остаются в Пути навсегда. Считают, что сохраняют свою непосредственность и легкость восприятия Мира. Но это иллюзия.

Непосредственность могут сохранить творческие люди. Их, настоящих, немного. Но, во-первых, им тоже нелегко идти без Проводника. А главное, творческие люди — сами Проводники. Мы действуем через них. Но это не твоя забота, по крайней мере, сейчас…

Мне очень захотелось узнать, что значат слова «по крайней мере, сейчас», но собрался и задал вопрос поважнее:

— Скажите, а потом … когда этот очередной маршрут — Путь, то есть — снова завершится? Мы будем и дальше… дружить с Проводником?

— Это полностью зависит от тебя, Путник. От тебя и твоей Напарницы.

Варианты бывают разные. Можно не давать Проводнику что-либо делать самому. Чтобы он сошел с Пути и вечно бродил по Окольным Закольцованным Тропам. Можно быть с Проводником излишне жестким. Тогда он станет отторгнутым. И со временем вырвется из вашей Группы навсегда. По крайней мере — душевно. Повторяю, вариантов много. А ответственность одна.

Мне казалось, что я стою перед пропастью и держусь за Тарзанку. Тарзанка, вроде, надежная, и руки у меня сильные.

— Я все понял, уважаемый Совет. Я, правда, постараюсь приложить все усилия. В пути. И позже.

Впервые за весь разговор я увидел, что люди в полукреслах, вроде, остались довольны.

— А теперь выпей из кубка, — требовательно предложил Старший Совета.

— Это некий ритуал?

— Почему сразу ритуал? У вас есть короткая притча: «… Иногда банан — это просто банан, дочка, — сказал Доктор Фрейд…» Здесь в кубке — обычная вода. Перед долгой дорогой тебе понадобятся силы.

Я взял кубок со стола и выпил. Действительно, вода. Чистая. Обыкновенная. А вот кубком залюбовался. Стекло было сделано как морозное. Небывалые узоры, неподвластные человеку пейзажи …

Я услышал за спиной длинное легкое «ввввжжжжжииииуууууу», словно расстегнули молнию. В кессоне на входе. Обернулся. Так оно и было.

В шатре стоял Проводник. Мой первый Посредник в Забытый Мир.

Проводник был очень румяный и свежий. Только совсем маленького роста. А еще шустрый и даже с виду — хитрый. Но явно светлый и непосредственный. Словом, как и все Проводники. Ну, а хитрым он был от Природы. Так уже нужно — для выживания в Мире. Да, пока он точно не различал добрых мыслей и поступков от плохих («не забывай, он сюда — прямо из своего Племени!»). Ну, что же — это моя забота — научить его всему в Пути. А он научит многому меня, я в этом уверен. Думаю, будет интересно.

Качнув головой в сторону выхода, Проводник значительно показал глазами, и мы оба вышли из шатра.

Я огляделся. У подножия большого зеленого холма было много таких же конусов-палаток из дышащего материала.

А дальше внизу открывалась Долина. Там начинался Забытый Мир. Я сразу увидел и вспомнил очень многое.

Снова первые дружбы и первые ссоры. Пылинки висят в солнечном столбе. Снова первая двойка и первая спортивная медаль. Снова первое в жизни море. Первые снежки. Санки, мяч и самокат. Первый молоток из набора и удар по пальцу. Первый рисунок карандашом «по правилам». Снова первый раз — книжки и мелодии, фильмы и спектакли. Второй раз в жизни — первое влечение. Второй раз — всё впервые в человеческой жизни…

Метрах в ста от нашего шатра стоял другой. Но не один из многих. Сверху на древке трепетал такой же, как у нас, флажок. Полоска синяя, полоска зеленая, а в центре — красное колесо. Вращается. Полог шатра раскрылся, и наружу, не сгибаясь, вышла молодая женщина. Это была моя Напарница по Группе. Она, не глядя, уверенно задернула вход в шатер, будто он был ее собственный. И словно с ней с самой происходило сейчас что-то абсолютно естественное и простое. Так, собственно, оно и было. Женщины, они всегда прагматично ко всему относятся. Они же не мужчины. Они — сразу взрослые. Такая уж у них работа…

Моя Напарница сразу увидела нас и спокойно пошла навстречу.

Проводник посмотрел на Женщину и улыбнулся. Он, конечно, сразу ее узнал. Женщина в ответ тоже улыбнулась и радостно замахала нам с Проводником.

Протянув мне маленькую руку, Проводник серьезно сказал:

— Видишь, наша Мама из шатра вышла? Значит — она тоже получила напутствие. Пойдем, Пап?

Дедов планшет. С орденами

Помню, было мне лет 10. А Деду моему соответственно — 75 (Дед, он 14-го года). И попросил я, чтоб он разрешил мне померить свой праздничный, песочного цвета, пиджак с орденами. «Мое железо», — говаривал Дед.

Я надел. Пиджак, конечно, оказался для меня, мальчишки, очень велик и неподъемно тяжел. Добрую половину наград Дед получил уже в мирное время. Самая высокая — «Октябрьской Революции». Дед шутил, что стал бы и кавалером Ордена Ленина и потом даже Героем Соцтруда, если бы продолжил работать дальше.

Еще Дед любил повторять, что сразу после войны очень хотел написать книгу. Так много всего было пережито.

Но тогда страну поднимали. Хозяйство, экономику. Дед, как и все, работал с утра до ночи (мой Отец до сих пор говорит, что своего отца он в детстве особо не видел, и его, Отца, «никто ничему специально не учил»).

Книгу Дед так и не написал. Говорил, шло время, и с годами постепенно стали забываться подробности, детали… Правда, как брали с моря Севастополь, Дед видел во сне всю свою жизнь.

Раннее утро того самого Девятого Мая Дед застал в Чехословакии. Мимо станции проходил эшелон. Из окон вагонов высовывались солдаты, кричали: «Победа! По-бе-да!!!». Тогда люди боялись даже подумать, чтобы бежать и поделиться со своими. Считали — провокация. Весной 45-го люди ощущали близкую победу как некое чудо, такой невероятной, нечеловеческой ценой она досталась.

Ордена и медали Деда вместе с наградными книжечками уложены в Дедов же трофейный кожаный планшет. Отец с своим братом, моим Дядькой, однажды решили, что потом Дедовы награды буду хранить я.

Всем, кто воевал и трудился в тылу, — вечная наша память!..

Женский монастырь на горе

Автобус катит по серпантинам. Забираемся все выше.

Это, конечно — не Корфу. Но здесь — по дороге на Плато Лассити, в восточной части острова — зелени много.

Трава на склонах, всюду жесткий кустарник, кое-где — высокие, чуть растрепанные башни кипарисов.

Мы не очень высоко. Метров 600 над уровнем моря.

Все переносят такой перепад по-разному. Помогают леденцы. А лучше всего — попросить водителя притормозить. Вышли — и три минуты подышали.

— Дорогие гости, очень удачно, что вы приехали сейчас, в мае, когда все цветет. Летом трава и листья выгорят на солнце, пожухнут.

Стандартный текст. Но, в принципе, все верно. Летом здесь будет почти Африка. Тем более, она близко — триста километров на юг.

Мы — в Греции, на Крите.

Наш пункт назначения — женский монастырь Кера Кардиотисса. В переводе с греческого: «Богородицы Сердечной».

Интересующиеся люди, возможно, что-то читали.

Но абсолютное большинство в автобусе — слышит все впервые.

Сначала воспринимаешь, как развлечение. но постепенно проникаешься.

Тут еще вот в какая штука. Люди на Крите живут дольше. В среднем — по 90 лет («может, потому что воспринимают все проще?”)

Может, и Церковь здесь — более настоящая. Не организация, а Вера…

Короче, слушаем гида. Тем более, голова на отдыхе — свежая и свободна от каждодневных забот.

Когда была основана данная обитель — точно не известно. Минимум — лет 800 назад.

Известен монастырь своей чудотворной иконой. По преданию написал ее монах, святой Лазарь.

Икона эта издревле приносила людям исцеление от болезней. И в первую, очередь — помогала женщинам, которые давно хотели иметь детей.

Такая вот реликвия.

Но человек так устроен, что хочет все оценить — в денежном эквиваленте. Присвоить, подчинить. А если не получается — уничтожить.

По приказу византийских властей святыню похищали из монастыря несколько раз. Как видим, люди пытались уничтожить Бога очень давно — это не изобретение XX века.

Но по преданию икона возвращалась в монастырь. Сама.

Между тем, наш автобус останавливается на площадке перед монастырем.

К религии можно относится как угодно. Но ценить чужие убеждения — значит, уважать самого себя. Поэтому все нормальные люди одеты по-летнему легко, но не как для пляжа. Это не сложно.

Интересная деталь — в греческой церкви женщине необязательно быть в платке. Это знак, что вера здесь — понятие внутреннее. Не в атрибутике дело.

Проходим в ворота, каменная лестница вниз — и перед нами небольшой монастырский двор.

Каждая деталь здесь — перила, скамейки, напольные плиты… дышат аурой постоянной заботы и труда. Все очень ухожено, деревянные поверхности блестят свежей краской. Чисто женский порядок.

Не могу сказать, что кругом царит аскетизм. Скорее — простота. Спокойная убежденность в правильности и логичности всего происходящего.

Здесь — несколько строений.

Церковь. Двухэтажное здание с галереями, где живут сестры. Музей. Хозяйственные постройки.

И везде — цветы. На склоне рядом с лестницей, в клумбах и огромных горшках-амфорах — вдоль дорожек и у стен.

Посреди двора — мы видим, пожалуй, главную реликвию монастыря.

За низенькой оградой в землю вкопан мраморный столб. Именно к нему приковали цепями чудотворную реликвию, когда увозили ее с Крита во второй раз.

Тогда икона снова удивительным образом вернулась в монастырь — прямо со столбом.

В такие минуты понимаешь: вера — это не область знания. Она — иррациональна: или принимаешь, или нет.

До столба можно дотронуться. Некоторые женщины касаются рукой камня и смотрят очень серьезно.

Когда в жизни — по-настоящему сложные моменты — люди всегда нуждаются в вере. Неважно, какую форму она принимает.

Мы из одной туристической группы, и здесь — все вместе. Но сейчас нельзя наблюдать так пристально. Даже для очерка. Общение с Богом, с Мирозданием (и с самим собой) — самый интимный процесс.

Той самой, первой иконы в монастыре давно нет. В конце 15 века ее вывезли в Италию. Более четырехсот лет странствий — и икона обрела новый дом в церкви Сан Альфонсо, в Риме. Она находится там и сейчас.

Вы спросите: «Как же так? В конце концов увезли?»

Да… но, возможно, это также было предначертано.

С середины 17 века начинает трагический для Крита и всей Греции период. Турецкая оккупация. За 250 лет гонений на все греческое и христианское — икона могла просто не уцелеть.

В это время Монастырь превращается в один из центров Сопротивления — пристанище для повстанцев. Монастырь не раз подвергался нападению турок.

Церковь. Это небольшое строение высотой с двухэтажный дом. Кладка стен — из такого же камня разных оттенков, как и многое здесь.

Первоначально это — однопролетное здание. Позже была присоединена небольшая часовня и две пристройки ко входам.

Здесь нет привычной колокольни в форме башни. Участок стены продолжается над крышей арками с небольшими колоннами. Между ними, в нишах — два колокола. Веревки закреплены по-православному — за «язык».

В церкви — копия той самой иконы. Она тоже чудотворна. Матерь Божья держит на руках Ребенка. Она заранее все знает, но лицо ее умиротворенно.

В Храме можно увидеть старинные фрески. Их датируют XIV веком (!). Фигурки людей написаны чуть условно. Они образуют какие-то библейские сюжеты. Очередной раз убеждаешься: церковные фрески и иконы — не произведения искусства. Это объекты культа. Здесь могут быть нарушены классические пропорции, тут действует своя логика. Чтобы понять что-то, в этом нужно ориентироваться, изучать.

Двор святой обители с двух сторон защищен оградой, дальше — обрыв.

Вижу изгиб дороги, по которой мы приехали.

Внизу — речка в долине, кое-где обнажена земля песочного цвета. Вокруг — возвышенности и уже привычная растительность. Монастырь словно в объятьях.

Я стою у края и смотрю сквозь кованую решетку с крестом. Наверно, сестры тоже глядят на мир через призму особого понимания.

Не могу сказать, что время здесь останавливается. Просто оно течет размеренно, можно попробовать осознать себя и мир.

Число монахинь постепенно уменьшается. Двадцать лет назад их было более сорока, а сейчас — всего несколько человек вместе с игуменьей. Немногих привлекает жизнь в монастыре: постоянная духовная работа и физический труд. Сложно конкурировать с современной мирской жизнью.

На выходе некоторые туристы бросаются в церковную лавку, охваченные обычной туристической горячкой, накупают много всего. Монастырю, конечно, хорошо: поддержка.

Но для человека важно, какое значение он сам придает ладанкам с ликами святых. Что он знает об этих людях и их деяниях? Вот в чем вопрос…

Монастырь Богородицы Сердечной не входит в список главных достопримечательностей острова Крит. Некоторые туристы прямо говорят: «Тут смотреть нечего». Да, здесь нет чего-либо внешне-эффектного.

Немного альтернативная экскурсия.

Но это не так мало — получить несколько минут спокойствия и возможности задуматься о жизни. Прикоснуться к одной странице православной истории. Просто — к нашей, человеческой истории.

Ради всего этого — здесь, конечно, стоит побывать.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Антон Халецкий: Рассказы и эссе

  1. Как удивительно, как странно переплелись здесь времена, лица, события… Это только кажется, что они разъеденены. На самом деле здесь связь времён, связь поколений, связь лиц… Всё течёт, но… меняется ли?

  2. — А то, что мрут людишки, что в пути, что так, на то — на все воля Господня. Бабы ещё нарожают, не разучатся поди,— вставил свое пожилой седоусый дядька.
    Однако было видно, заинтересованы вокруг мужики.
    Не каждый день об этаком речь заходит. Так оно — диво это — еще и рядом гдей-то существует. Всем известно, в Туле-оружейной как-то один умелец аж блоху подковал!..
    :::::::::::::::
    — Думаю, ты сам понимаешь, Путник. Напарник, может быть, и способен обойтись без Напарницы. Другое дело, что без нее не может обойтись Проводник. И, вообще, ты, наверное, слышал историю про два города?
    — Японских?
    — Нет. Те, что стояли когда-то у Моря Мёртвых…
    — Они, как обычно, всё исказили в своих книгах. Пока сто раз переписывали, — промолвил Четвертый Участник Совета.
    — Вы правы, Брат Мой. Но сама суть у них сохранилась правильно. Точечное термическое воздействие…
    — Вот видишь, Путник. А ты все удивляешься, почему человек плохо понимает простую мысль «Бог — есть любовь». Естественно, это слишком сложная умственная работа для вас. Зато другую идею — «Бог — есть страдание» вы усвоили намного лучше. Эта мысль проще для вашей все еще животной природы.
    («Ну, что же я всегда пасую? Просто попробую говорить с ними спокойнее»).
    И я произнес ровным тоном:
    — Я знаю, что с Пути можно и не сходить. Остаться навсегда. Тогда Проводник вообще не нужен.
    — Ты в очередной раз ошибается, Путник! Что за поколение у вас такое странное — «За Год До Северной Олимпиады». Кто-то говорит, что ваши женщины — вечно молодые. Всегда им двадцать восемь. Кто-то говорит, что вы все — потерянное поколение…
    :::::::::::::::::::::::
    — Все вы – потерянное поколение, — сказала Гертруда С. автору из С-Вост. земелей Антону Х.

Добавить комментарий для Aleks Birger Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.