Мы садились в почти совсем пустой трамвай, брали у вагоновожатой билеты по 20 копеек и мирно пилили домой, в родное Измайлово, минут сорок. Ели яблоки, пересчитывали свои денежные пополнения, а мимо проплывали уютные, с абажурами, московские окна, чьё-то семейное счастье и простая людская доброта.
Январь 20-го
Заметки
Александр Левинтов
Январь 20-го в Латгалии
в календаре — 16.01,
термометр — упорные +6,
какая ж тут зима, ядрёный блин?!
мух с комарами даже и не счесть
бегут гурьбой по небу облака,
они несут надежду на весну,
душа устала от вина и коньяка
и от того, что не стихает гнус,
за окнами лесная благодать:
кудрявых сосен песни на ветру,
мне нечего рассчитывать и ждать
ни заполночь, ни днём, ни поутру
здесь тишина, покой и пустота,
луна ущербная, чуть крадучись, восходит,
души моей простая нагота
невестою по сумереку бродит
Что исчезло, что возникло?
Я прожил 75 лет — так долго живут совсем немногие, всего несколько скупых процентов от числа всех живущих и живших на Земле людей.
И за эти долгие годы многое исчезло и многое возникло. Попробую назвать наиболее впечатляющее.
В 1951 году я ещё застал в Тамбове извозчиков на чёрных пролётках.
Исчезли муфты, боты и калоши, варежки на резинках.
Исчезли чернильницы-непроливайки, перьевые ручки и пёрышки
Исчезли почти все детские дворовые игры: чижик, беговая и круговая лапта, колдунчики, казаки-разбойники, в войну, штандер, 12 палочек, сыщик-ищи-вора, горелки и многие-многие другие
Исчезли репродукторы и одно-двух-трехпрограммные радиоприемники, транзисторные приемники, радиолы, граммофоны, электропроигрыватели, магнитофоны, CD-проигрыватели, диаскопы, калейдоскопы
Исчезли «уди-уди», китайские шарики на резинках и другие китайские выкрутасы и турусы на колёсах.
Исчезли тюбетейки, пилотки, кепки, шляпы-пирожки, каракулевые папахи.
Исчезли жареные пирожки с разными начинками, вафли-трубочки с кремом, треугольные вафли, уличные коляски с мороженым, газировка, в том числе из автоматов и сатунаторов, соки в магазинах стаканами.
Исчезли маленькие кафетерии, где можно было съесть бутерброд с сыром или колбасой, выпить кофе/какао со сгущёнкой, молочный коктейль.
Исчезли белые и чёрные фартуки на школьницах и мышиного цвета форма на школьниках, суконная или из менее прочной ткани, школьные портфели.
Исчезли зубной порошок и помозки для бритья.
Исчезли дровяные сараи, уголь и дрова, печи, плиты, водоразборные колонки и сортиры рядом с каждым бараком.
Исчезли стеклянные-будки-стаканы со свистящими из них регулировщиками.
Исчезли баулы, саквояжи, ридикюли и авоськи.
Исчезли банки, горчичники, стрептоцид.
Исчезли керогазы, примусы и керосин, синька и крахмал для белья, электроплитки и чугунные утюги с углём внутри, бамбуковые удилища, кружки на щук и окуней, донки с колокольчиками.
Исчезли продмаги, гастрономы, диеты, мясо-фрукты-овощи, мясо-рыба, пиво-воды, молочные, булочные-кондитерские и другие типы и сети торговли.
Исчезли калорийки, французские/городские булочки, сайки, халы, плетёнки, ситный 1-го и 2-го сорта (за 28 и 20 копеек), горчичный и красносельский хлеб, хлеб с изюмом, слойки и сдобная мелочь, поляница и каравай, ситники и калачи (те же ситники, но с ручкой и на копейку дороже), орловский и обдирный хлеб, жидкие дрожжи.
Исчезла растительная ливерная колбаса (54 копейки за кило), закусочная (1.10 за кило), чайная и чайный хлеб (1.70), отдельная, ветчинно-рубленая, молочная, столовая (за 2.20), эстонская (за 2.50), любительская (2.90), телячья и языковая (3.40), балыковая (3.60).
Исчезли костромской, ярославский, пошехонский, латвийский, российский, краснодарский, советский, дорогобужский (самый вонючий в мире!), швейцарский, голландский, эстонский и многие другие сыры; почти все плавленные сыры (новый, городской, коралл, с луком, с красным перцем, с белыми грибами и т.д.)
В середине 50-х исчезли хлеборезки и взвешивание хлеба с точностью до грамма — из общества голодного терпения мы превратились в общество эгоистичного потребления.
Из овощных и кооповских/центросоюзовских магазинов исчезли солёные грибы в разновес: белые, подосиновики, маслята, моховики, грузди и пр.
Тотально исчезли многие мои любимые субпродукты: почки, мозги, легкое, петушиные гребешки (ребятам перестали давать время на их отращивание), вымя, рубец и другие детали.
Исчезли многочисленные лотереи и общества (ДОСОМ, ДОСААФ, ДСО, НТО) и другие надувательства
Исчезли машинистки и их машбюро и пишбюро. Исчезли машиносчетные станции и вычислительные центры, сметчики и сметные конторы, обсчитывавшие любой строительный проект.
Исчезли канцелярские счёты, счётные палочки, арифмометры, логарифмические линейки, настольные ЭКВМ и микрокалькуляторы, в том числе самые большие в мире советские микрокалькуляторы.
Где-то притаились и затихли наперсточники, кукольники, скупщики ваучеров и герболайфщики.
В реках и водоемах исчезли пескари и уклейки, оказавшиеся экологически очень хрупкими, так как жили на мелководье.
Исчезли паровозы, их машинисты и кочегары. Кладбища паровозов сохраняются — на случай войны. Локомотивы тщательно намаслены, но никто не готовит машинистов и кочегаров, поэтому всё это смотрится весьма нелепо.
Много, что исчезло из материального и бытового обихода.
А теперь, что появилось нового в последние 20 лет:
- мобильники, гаджеты, планшеты, навигаторы
- Booking и конкурирующие с ним программы для путешествующих
- огромное количество фруктов и овощей, возможно и съедобных, но неизвестного способа употребления
- порошковое вино и кокосовый сыр
- бейсболки
- электронные сигареты
- кредитные и дебетовые карточки
- полифункциональные электроплиты
- бумажные носовые платочки
- скутеры
- электромобили
- двухколёсники
- палки для шведской ходьбы и сама она
- ботакс и силикон
- фаст-фуд
- курьерная доставка
- дроны
- бытовые роботы
- бакалавриат и магистратура, ЕГЭ и ГИА или как его там теперь
- выборный, но бессменный президент
- партия нового типа: партия власти, которая сначала захватила власть, а потом властвует на её удержание
- социальные Интернет-сети
- куча новых типов смертоносных вооружений и оружий массового поражения
За исключением последнего, всё несмертельно и переживаемо, как написано было на внутренней стороне кольца царя Соломона «пройдёт и это».
У озера по имени Солярис
ходят по воде
письмена от небес и святые,
я существую нигде,
туманом и мглою накрытый
глубины сознанья и леса
таятся непостижимо,
мысли — без цвета и веса,
не держатся даже с нажимом
я провисаю вне
времени и пространства,
на никому неведомом дне
безлюдья и окаянства
о чём-то застывшие сосны
молчат, застыв в непогоде,
пора в забытьё: уже поздно
считать километры и годы
Привидение
Многие считают меня фантазёром, фантастом, выдумщиком, но это не так — просто я умею сам себя погружать в невероятные обстоятельства и ситуации, а потом подробно и честно описываю их.
То меня занесет в горы Черногории, в феврале, писать никому не нужный и практически никем не читанный роман, а заодно — всего за месяц! — ещё 45 разных текстов и текстиков. Скоро я стал чем-то вроде местного Иммануила Канта: с точностью великого философа и географа появлялся в полдень в местном самом вкусном ресторане. Эфемерная достопримечательность. Но сколько же выпало здесь на моих глазах дождей и снегопадов! Хозяин думал, что я просто колдун, поэтому усердно поставлял мне свою самодельную ракию (10 евро за литр), надеясь утихомирить стихии и осадки.
То, вот, принесло в Латгалию, в пустынные места на границе Латвии, Белоруссии и России. Здесь живут латгальцы-протестанты и латгальцы-католики, русские староверы и, как всегда и везде, беспородная шушера. Староверы-федосеевцы притекали сюда на протяжении столетия: от Алексея Михайловича Тишайшего до взбалмошной Екатерины II, разогнавшей и староверческую Запорожскую Сечь и староверческую Ветку, вовсе расположенную в пределах другого государства.
Теперь я живу недалеко от Аглоны, самого восточного места, где Дева Мария являлась католикам. Российским православным она является по расписанию, чуть не ежедневно, протестантам — никогда. Чушь собачья какая-то. 25 лет тому назад в Аглону приезжал папа Иоанн Павел II, собрал аудиторию в миллион человек. В прошлом году приезжал нынешний Франциск.
Место, явно обладающее своим гением.
И антигением — неподалёку находится Чёртово озеро, где гибнет всё: и рыба, и птица, и зверь, и человек.
Я приехал сюда на неделю, чтобы написать «Философию старости»: ноутбук, кулёк белья, холщовая сумка с боеприпасами. На латвийской границе местная таможня в лице овчарки, надрессированной на наркотики, никак не отреагировала на два литра моего крепкого алкоголя.
Едой же я запасся в местном универсаме. Ещё дома сначала составил меню, а на его основе шопинг-лист, но ушлая кассирша исхитрилась заныкать упаковку сосисек и порционную шейку. Пустяки, но пришлось экономить — я один, и ближайшее жильё в паре километров неизвестного направления, а до магазина километров 15, не меньше.
Я вставал после мучительно бессонной ночи (они у меня теперь все такие) в шесть утра, в кромешной тьме завтракал, работал до 12-ти, обедал, опять шесть часов работал, ужинал со стаканом водки, после чего писал уже нечто не по теме, free style.
Очень трудно писать по 30-50 страниц в день философского текста: надо всегда помнить, что за каждым словом стоит понятие, и надо всё время на кого-то ссылаться, чтобы не прослыть дилетантом, каковым я и являюсь. После вечернего стакана пишу разные коротенькие тексты, вроде этого, читаю «Утопический капитализм. Историю идеи рынка» Пьера Розанваллона: Господи! какой наивной дурью были заполнены европейские мозги в конце 70-х? Своё же вообще никогда не читаю, даже написанное только что, потому что оно кажется мне случившимся давно-давно, когда я был безнадёжно глуп.
В моём распоряжении — огромный двухэтажный дом, настоящий особняк, со всеми современными удобствами и комфортами, телефон и Интернет не работают (специально не подключил wi-fi) — благодать. Ни птиц, поскольку январь, ни зверья, поскольку в этом году даже снег ещё не выпал и не лёг, а январь — в самом разгаре. Прямо перед домом — невероятной красоты озеро — тут таких озёр, по ледниковым ландшафтам, разбросано во множестве.
Недалеко отсюда было другое озеро, поменьше, и другая дача, просто дача, а не нынешнее поместье, где я лет 10 тому назад провёл такую же беззаботную неделю. В том же доме жили мама с дочкой — рижанки.
Я любил эту девушку и называл латгальской Русалкой. Она была красивая, умная, доверчивая и искренняя. Она — латышка, блонда, но говорила и писала на хорошем русском языке. Потом она успела окончить филологический факультет по кафедре русского языка и литературы, а хуй ли толку? У неё обнаружился диагноз «шизофрения». Без всякой наследственности, на ровном месте. Кому нужен филолог-шизофреник? Oна даже не инвалид: инвалидам разрешено размножаться, а сумасшедшим категорически запрещено. Кто ляжет с ней после этого? А она писала очень трогательные и талантливые рассказы. Наверно, она и сейчас их пишет. Её зовут Катя. Очень русское имя, распространенное по всему христианскому миру. Как тут не выпить? Другую девушку, которую я любил, звали Натали. Она — крымчанка из Запорожья. Я был её преподавателем, и ещё мы с ней любили пить совиньон блан на набережной Ялты. У неё были удивительно красивые, вишнёвого цвета, соски грудей. Это была самая лучшая закуска в моей жизни. Пока я ошивался в Калифорнии с непонятными целями, она переехала в Москву, но в 2014 году вернулась на родину, чтобы защищать её от оккупантов. Какая-то сволочь типа Прилепина убила Наташу при первом же контакте. Я чуть не начал второй стакан по этому поводу.
К концу седьмого дня, то есть накануне отъезда (мне оставалось только причесать рукопись, расставить пропущенные запятые и сноски на литературу), наконец, явилось…
Был кромешный вечер — ни зги, и всё выпито, даже хозяйское пиво.
— Привет.
— Привет, ты кто?
— Ты сам-то, мужик, как думаешь?
А что тут думать: тень не отбрасывает и вообще ногами пола не касается.
— Чего надо-то?
— Скучно тут, старик, мочи нет.
— И что?
— Давай пошалим, что ли?
Так оно у нас с ним и пошло: днём я между домом и озером разлаписто-раскидистым вязом стою, пейзаж собой украшаю, а ночью — куролесим. А чо? — весело.
В вагонном окне
в вагонном окне мистер Луна
в полном своём полнолунии,
я погружён: на достигнутом дне
царят инсулин (позабыт) и безумие
мы — эмигранты: Луна и я —
у нас никогда не бывает родины,
мы не должны никому ни хуя,
и паспорта у нас сильно просрочены
возможно, я завтра умру — вполне
вероятно при моей забывчивости
Луна затерялся в моём окне
в мелькающих сучьях лешьей личности
вот уже полночь моей судьбы,
всё решено и непоправимо:
все эти якобы да кабы
проносятся, как и Луна, лишь мимо
Трамвай моего детства
В марте 1954 года наша семья вернулась из Тамбова в Москву, а в начале лета после долгой шестилетней реконструкции открылась ВДНХ. По этому случаю до неё продлили трамвай № 11, раньше ходившего только до Сталинской. В отличие от всех других наших трамваев (34-го и 32-го) он был цельнометаллическим, что тогда было шиком и в диковинку, хотя сам трамвай явно подслеповат:
Зато все вагонные трамваи имели на своём фасаде два разноцветных фонаря (красный, фиолетовый, жёлтый, зелёный, синий) и по сочетанию этих цветов можно было издалека увидеть в темноте, какой номер скоро подойдёт. А темноты в то время было в избытке. Для нас же этот трамвай был настоящим окном в Московский мир с его чудесами и приключениями. И мы, пацаны от 6 до 12 лет, обитатели барака в самом конце 2-ой Парковой, упиравшейся в овраг, по дну которого журчал Стеклянный ручей, На моей памяти там ещё водились пескари, стайка в 8-10 голов, стали более или менее регулярно отправляться на этом трамвае в путешествие по Москве, на ВСХВ. Дорога, конечно, дальняя. И дорогая. В отличие от метро, наземный городской транспорт только первые пару остановок стоил 20-40 копеек, а потом — всё дороже и дороже (троллейбус № 22 стоил за весь маршрут 1.80, трамвай № 11–1.60), но мы всегда платили минималку и, сколько помнится, ни одна вагоновожатая не гоняла нас, пацанов — чай, у самой были такие же.
Дворовые команды были интересней и сплочённей классных, хотя обе — чисто мальчишеские (объединение мужских и женских школ произошло в 1955 году), потому что меньше и ещё потому, что они — разновозрастные, что гораздо естественней. Во всяком случае в московскую жизнь мы вписывались через двор.
Ну, например, поедание воблы.
Мы, тамбовские и питерские, каждым пёрышком дорожили, головы обсасывали, а московские: голову — рвать и обземь, рыбу с хвоста пополам и рёберную часть (с икрой и пузырём!) — обземь, только балыки и ели, баре.
Или — белый хлеб.
Мы его только по воскресеньям и с чаем, а они — намажут маргарином, сахарным песком бурно присыплют — и жрут во дворе, а того хлеще — с шоколадным маслом… баре.
Я не буду останавливаться на всех 41 остановках маршрута — только на памятных и запомнившихся с тех времён.
А эта информация — просто для ориентира. Раньше многие из них назывались иначе.
До «Останкино» обратное направление
41 остановка
Протяжённость 16.8 км.
- 16-я Парковая (ул. Первомайская)
- 15-я Парковая (ул. Первомайская)
- 13-я Парковая (ул. Первомайская)
- Кинотеатр Первомайский
- Метро Первомайская
- 7-я Парковая (ул. Первомайская)
- 5-я Парковая (ул. Первомайская)
- 3-я Парковая (ул. Первомайская)
- Измайловская пл.
- Галерея Измайлово
- Главная аллея (Измайловский проспект)
- Метро Партизанская
- Мост Окружной ж/д (ул. 1-я Измайловского Зверинца)
- Фортунатовская (ул. Щербаковская)
- Ибрагимова (ул. Щербаковская)
- Метро Семёновская
- Метро Семёновская
- Измайловский вал
- Преображенское кладбище
- Преображенский рынок
- Метро Преображенская площадь
- Хромова
- Мосгорсуд
- Объединение ЛИТ
- 1-я Прогонная (ул. Краснобогатырская)
- Университет РАО
- Богородский храм
- Богатырский мост
- Ростокинский проезд
- Институт иностранных языков
- Станция юных натуралистов
- пл. Академика Люльки
- Универмаг (ул. Бориса Галушкина)
- Ярославская
- проспект Мира (ул. Бориса Галушкина)
- ВДНХ (Северная)
- Метро ВДНХ (Южная)
- ВДНХ (Южная)
- Цандера (ул. Цандера)
- Аргуновская
- Останкино
Мы садились в трамвай на 1-ой Парковой (теперь это Измайловская площадь), у киоска «Союзпечать», единственного на всё Измайлово. В киоске газетами торговал мой дед, которого так все и звали — Газетчик. Но в январе 1954 года он уже помер, оставив после себя несколько пыльных чемоданов:
— в одном были очки, очень много очков;
— во втором — белые целлулоидные воротнички и манжеты, а также пристяжные галстуки, тёмные, в круглый белый горох, как у Ильича, все сильно засаленные;
— в третьем — облигации, про которые тогда ходил модный анекдот: «отнесу я их слону, говорят, слон триста лет живёт, может, хоть он выиграет или погасит эти чёртовы облигации»; не знаю, как дед, а отец, будучи коммунистом, обязан был в год покупать эти облигации на две зарплаты, а не на одну, как беспартийные).
Мама велела нам отнести это барахло на помойку, что мы с радостью и сделали.
У нас за спиной остаются трамвайные остановки на всех нечётных Парковых + кольцо на 16-ой. Там очень много интересного: на 3-ей Парковой — рынок, бывшая тюрьма немецких военно-пленных, и огромная вечно шумная пивная, между 4-ой и 5-ой — моя школа (её снесли, гады, и построили четыре безобразных билдинга, которые видны и из Балашихи, и с Крестовского моста у Рижского вокзала), на 7-ой мы будем скоро жить, всего через три года, и туда же переселят мою школу, на 9-ой скоро начнут копать метро, на 10-ой работает в начальной школе моя мама, на 12-ой — посёлок МПС, ради них от нас пустили троллейбус до Комсомольской площади и Казанского вокзала, на 15-ой, в глубине — кремлевская больница, теперь Пироговский центр, на 16-ой — трамвайный и троллейбусный круг, за которыми — комбинат декоративного цветоводства и лес, где полно орехов.
Я иду по Первомайке
я иду по Первомайке,
впереди — девчонок стайки,
и марии магдалены
под черёмуховой пеной,
а сквозь все наши бараки
радио разносит враки
то о вахте трудовой,
то про подвиг в посевной,
«миру мир» придёт попозже,
а пока — мороз по коже:
неужели нам опять
с целым миром воевать?
я иду по Первомайке
в шароварах, в кепке, в майке
вот налево — Дом культуры,
справа — пункт макулатуры,
очередь за хлебом, давка,
керосиновая лавка,
у пивной — сплошные драки,
шелуха от воблы, раки,
во дворах — шумы скандальи,
инвалиды и канальи,
на сараях — пацаны,
все чумазей Сатаны
я иду по Первомайке,
чуть влюблённый — до утайки,
первых поцелуев шёпот,
первый, майский в небе рокот,
мы с тобой пока — ничьи,
словно вешние ручьи,
и кружится голова:
жизнь прекрасна и нова,
на Сиреневом бульваре
ночь в сиреневом тумане,
и до утренней зари
нам свистают соловьи
я иду по Первомайке,
собираю в гаджет лайки,
мне давно уже под сто:
не берёт меня ничто,
понастроили уродов,
понаставили заборов,
Первомайка — чайнатаун,
или я в ордынском стане?
даже местные евреи —
как из Северной Кореи,
очень много магазинов:
в потребительской корзине
не еда, а витамины
и колбасы из резины
я иду по Первомайке,
как Хоттабыч и Незнайка:
ничего не узнаю,
даже улицу свою,
люди, зданья, тротуары
мне, старинному, не рады
и в мороз, и в летний зной
я земле родной чужой,
а кругом — одни края:
это — родина моя
я иду по Первомайке…
май 2019
Но мы туда сейчас не едем.
Трамвай спускается к Серебрянке, впадающей в Серебряно-Виноградный пруд. Под этим мостом, что проходит почти над самым устьем нашей речки Серебрянки (а ведь мы в ней даже купались! Сейчас это также невероятно, как и цена говядины 1.90 за кило первого сорта, 1.60 — второго, и 1.20 третьего, почти копыта) я налавливал с десяток каких-то мальков: интересно, на что они клевали, если любой червь в два раза больше каждой малявки? Затем трамвай взлетает: справа — Мостовая Башня и городок имени Баумана, Измайловский Остров с испоганенным храмом Покрова Богородицы, на куполах которого вечно орут вороны, оазис коммунизма, слева — Главная аллея, которую тогда называли, кажется, Зеленой. Скоро здесь, на повороте справа возникнет парашютная вышка, воспетая, как и развалины сталинского олимпийского стадиона, в нелепом фильме «Чистые пруды». Трамвай делает зигзаг по форме буквы ЗЮ, и его выносит на Лиственничную аллею, называвшуюся тогда Аллеей домов отдыха. Она замечательна тем, что засажена стройными шпалерами лиственниц: весной — нежно салатовых, осенью — лимонно-жёлтых. Самая красивая улица в Москве, если не считать, конечно, 2-ой Парковой, да я и не считаю: 200 метров двухэтажных бараков — это вам не Елисейские Поля.
Остров для меня — и несбывшаяся мечта, и состоявшееся прошлое:
Не покидай меня, Благой и Правый,
И черных птиц не посылай.
Где б ни был я, пустой, усталый,
Измученный, больной — пускай:
Ты отпусти меня на Остров,
Под лепет яблочных садов,
Ты подари мне детство снова
И росы радужные снов.
И я — в любой дали и выси,
Из всех притонов и могил,
За нитью непрерывной мысли
Я притеку в мой Израил.
И брошусь на прощеный берег,
К корягам старых, милых ив,
Свободный от забот и денег,
И все грехи Тобой простив.
Бесконечно могу смотреть с заднего сидения на эту убегающую от меня красоту.
От метро «Партизанская» (как её, бедную, только ни называли? И Парк имени Сталина, и Стадион имени Сталина, и Измайловская, и Измайловский парк) трамвай делает несколько зигзагов, ветки хлещут по открытым окнам, а в самом трамвае, если прошла или идёт гроза, остро и явно пахнет пластиковым электричеством, а по ногам бьют ощутимые раскаты тока, вызывающие дрожь и замирание. Среди кустов сирени — ещё один трамвайный круг, запасной, наверное.
Щербаковскую именно тогда и застраивали — почти элитными многоэтажными домами. Правда, квартиры здесь были всё ещё коммунальные и сильно перенаселённые, чистые клоповники. В одном из этих домов жила наша училка математики и классная Татьяна Ивановна Борисова — ну, и намучилась же она с нами, особенно со мной!
Сталинская, ныне Семёновская площадь.
Не знаю, за что, но у нас всё было Сталинским: район, его центральная площадь, станция метро, парк культуры и отдыха, стадион, который декорировал собой бункер Сталина, от которого шло метро-2 в Балашиху. А ведь Людоед здесь ни разу не был. Вообще Измайлово и весь восток города вождями не посещались. Последний, кто тут бывал — Пётр I, да и то тинейджером. Ленин, правда, решил как-то поехать на своём роллс-ройсе на ёлку в Сокольники, но местные бандиты его быстро остановили и развернули назад, в Кремль.
На этой площади самое примечательное — огромный кинотеатр «Родина», ближайший для измайловцев. Позже в Измайлове построили «Весну», «Софию», «Первомайский», «Енисей», но все они благополучно умерли в 90-е и теперь «Родина» опять ближайший к нам кинотеатр, но тогда, в 50-е в Измайлове жило тысяч 50 обывателей, а теперь — более полумиллиона.
Слева от «Родины» двухэтажный СОТый магазин: внизу продукты, наверху универмаг.
Теперь я уж и не помню, как расшифровывается эта аббревиатура, но сеть возникла во времена нэпа и в пику нэпу как потребкооперация. В Москве ещё осталось несколько таких зданий. В этом теперь М-ВИДЕО,
Ещё площадь была заметна входами на тайные подземные военные заводы (или просто объекты п/я?), рядом с которыми шла бойкая торговля горячими пирожками — что за прелесть это обжигающее повидло на московских крепчайших морозах! Где оно всё теперь: пирожки, повидло, морозы, п/я?
Спустя несколько лет я полюбил на этой площади чайную: маленький зал со столиками, покрытыми белыми хрустящими, накрахмаленными скатертями, блины — со сметаной, с маслом, с селедкой, с красной икрой, горячий крепчайший чай с лимоном, кристально чистые 150 грамм водки, которые лучше не растягивать, а хряпнуть одним махом, а после этого, с просветлённой душой, потеть над блинами с чаем.
На Измайловском валу — вечная толчея и давка. Справа — метро, слева — швейная фабрика «Красная заря», ещё дореволюционная. Рядом с ней — трамвайный круг для 2-го трамвая, а наискосок — магазин похоронных принадлежностей, более не существующий, но обслуживавший в своё время огромный фрагмент города. За Медовым трамвай идёт резко вниз, к Хапилову пруду, разделявшему Семеновское и Преображенское, два села, ставшие основой первых полков потешной армии Петра I…
… это было на следующий день после ре-знакомства со своей нынешней женой. Я всё ещё остро переживал развод с предыдущей. Не знаю, что меня пустило ночью, в дождь и листопад, по этому маршруту, но, проезжая общагу для лимиты на углу Медового переулка и Измайловского вала, где прошли первые, самые счастливые дни нашей совместной жизни, я погрузился в водоворот воспоминаний и уже к повороту за заводом «Красный Богатырь» написал это:
Ночной трамвай
Куда плывешь во тьме, ночной трамвай?
И от каких проблем или страстей? —
От “не прощу!” до “навсегда прощай!”,
От белых простыней и алых кораблей.
Туман ползет по половолью рельс,
срежещет по судьбе блестящий поворот,
Плывут во тьме “Кр. Богатырь” и МЭЛЗ,
И одинокий мир сквозь листопад течет.
Нас вместе больше нет — и ты теперь одна,
шуршит в дождливом сне опавшая листва,
И снятся сны о том, чего не суждено,
и что потоплено, прожито, прожжено.
Куда плывешь во тьме, безродная судьба?
Ведет забытую мелодию труба,
и жить невмочь, и мне тоски печаль,
и счастья непришедшего не жаль.
Куда плывешь, забредшая душа? —
Сквозь запятые знаки препинанья,
в потоке горького и честного сознанья,
плыви, рыдания и горькую глуша.
Южное Измайлово, 5 октября 2000
А оно всё не стихало и не стихало, уже четыре года:
Две простыни, свеча,
Подсвечник из дюраля —
Я с этим начинал
Когда-то жизнь мою
Уже седой. Молоденькая краля
Ложилась к стенке,
Я спал на краю.
Преображенский вал,
Общага лимитная,
Сосед — тамбовский мент,
Стихи до петухов.
Я жизни две собой преображая,
Почти летал
И был на все готов.
От тех времен вдали
От мест — почти нигде,
Я плачу по ночам,
Опять свернувшись с краю,
Мешая сон с стихами пополам…
Подсвечник тот стоит,
И свечи не сгорают.
Марина, Калифорния, март 2003
… Ну, да ладно, проехали…
Начинается Преображенка: слева квартал полковых улиц: Палочная, Барабанная, Пушечная, 1-5-я улицы 3-ей Роты и тому подобное: конструктивизм 30-х. Справа — старообрядческая типография и церковь, в глубине — Преображенское кладбище. До сих пор не понимаю, как можно было похоронить здесь, практически без разбору, в братских могилах, столько несчастных раненных, умерших от болезней и ран в московских госпиталях глубокого тыла? Ведь их везли издалека в надежде, что они выживут, иначе бы их везли в полевые прифронтовые госпиталя, где смертность и вероятность смерти гораздо выше. К тому же Преображенка — не единственное такое место: всю войну без устали работал крематорий в Донском — на той же госпитальной ниве. В Москве в эвакогоспитлях умерло 25954 человек, а всего в эвакогоспиталях по стране умерло 1103 тысячи человек — страшные цифры.
Рядом с кладбищем был пункт приёма утиля. Мы на 11-ом трамвае везли сюда бумажную макулатуру (старые газеты и журналы) — по 2 копейки за кило, тарный картон — по 1 копейке за кило, чёрный лом — 4 копейки за кило, цветной — 36 копеек за кило, парфюмерно-косметические стеклянные флаконы — от 5 до 10 копеек за штуку. Нищенский бизнес, но на кино и мороженое нам, маленьким санитарам города, хватало.
Дядька, приёмщик утиля, был вечно сердит и придирчив, будто ему и не нужен вовсе наш товар, в отличие от ещё существовавших китайских старьёвщиков в калошах на босу ногу: эти всегда улыбались, но за старую одежду и обувь расплачивались не деньгами, а самодельными игрушками типа «уйди-уйди» и разноцветными шариками на резинке. Дрянь эта быстро ломалась и портилась.
Преображенский рынок примыкает к кладбищу. Это — бывший староверческий монастырь, превращённый в колхозный рынок в 1930 году, старейший из существующих московских рынков. Интересно, вот как это сочеталось в мозгах крестьян и властей с коллективизацией? Ума не приложу — классово несовместимые явления.
За Стромынкой и её продолжением Большой Черкизовской идёт Богородское, со своим кладбищем, своим барачным посёлком, первым барачным посёлком советской власти. На его открытии тов. Подвойский назвал эти бараки новой пролетарской культурой — как в воду смотрел, шельма.
Это кажется диким, но в Москве ещё есть оазисы бараков, построенных в расчёте на 10-15 лет эксплуатации, но стоящих уже почти век.
Индустриальный центр Богородского — завод «Красный Богатырь», тоже, между прочим, дореволюционный, резиновая мануфактура, ужасно вонючее и вредное химическое производство. В 60-80-е годы в рощице рядом с заводом существовала подпольная биржа карточной игры. Здесь орудовали такие умельцы, что и не снились Николаю Васильевичу Гоголю с его «Игроками» или Кречинскому Сухово-Кобылина. Я думаю, даже карточные шулера Трубы и Хитрова рынка, описанные Гиляровским, в подмётки не годились штукарям развитого социализма. Классика жанра — подсунуть клиенту по три старших карты в трёх мастях и на его же ходу оставить бедолагу без трёх на «девять без козырей». Я несколько раз ездил сюда играть в 70-80-е и, слава богу, уносил ноги практически при нулях.
Здесь выросли советские и постсоветские чемпионы мира по бриджу.
Трамвай влетает в задворки парка Сокольники, но нам это неинтересно — наш Измайловский лес куда больше и интересней.
На Мазутном проезде (ныне Павла Корчагина) трамвай пересекает поверху Северную железную дорогу и улицей Галушкина достигает «Рабочего и Колхозницу», ВСХВ, цель нашего путешествия.
Мы всегда сходили у Северного входа: тут можно было не платить за вход или, в крайнем случае, пролезть между стальных прутьев — мы все были шкетами, то есть ходячими скелетами.
Собственно, нас мало, что интересовало здесь, потому что мы быстро всё осмотрели и оглядели. Наши набеги касались только Мичуринского сада и всяких декоративных водоёмов: фонтанов, каскадов и прочей архитектурной гидротехники. В саду мы набивали майки и рубашки (что на ком было) сортовыми яблоками, прямо из-под носа любимого всеми нами Ивана Владимировича Мичурина, памятника, очень похожего по функции на огородное пугало.
Что касается водоёмов… есть такая нелепая традиция — бросать в воду монетки на память о пребывании и в надежде побывать ещё. Вот мы эти монетки и собирали. Особенно много их было в фонтанах «Дружба народов» и «Золотой колос». Почему-то в каскаде перед павильоном «Узбекская ССР» плавали здоровенные осетры, но совершенно не страшные, они просто отплывали куда-то и не мешали нашему сбору, который делался уже вечером, перед закрытием.
Нашими врагами и конкурентами были менты, которые промышляли тем же. Но, в отличие от них, у нас была организация: кто-то обязательно стоял на атасе, ментам даже их собаки не помогали. Ну, и просачиваться сквозь прутья заборов — это наша фирменная фенечка, ментам там не пролезть.
Мы садились в почти совсем пустой трамвай, брали у вагоновожатой билеты по 20 копеек и мирно пилили домой, в родное Измайлово, минут сорок. Ели яблоки, пересчитывали свои денежные пополнения, а мимо проплывали уютные, с абажурами, московские окна, чьё-то семейное счастье и простая людская доброта.
Ранняя весна
весна неосторожно
вступает на порог,
то истинно, то ложно,
едва и со всех ног
заплакали капели
на солнечном яру,
и воробьи запели
на ласковом ветру
ещё крепчают насты
по сумрачным ночам,
но всё это — напрасно
в полдневный тарарам
я выхожу, хмелея,
на мартовский простор:
пригорки зеленеют
зиме наперекор
всё это про херъ правильно, но в начале 90-х импортная газировка «Херши» имела рекламный слоган: «Херши — это вкус победы!»
Вы правы насчёт «Херши», но я но мог этого знать, меня не было в Москве в то время! Я только теперь это узнал.
Опасный Вы человек, Александр — слишком много помните. 🙂
Сильвия, я зато ни черта не помню из того, чему учили в школе и университете — голова свободна для цен, запахов, лиц…
Левинтов
5 февраля 2020 at 7:42 |
Сильвия, я зато ни черта не помню из того, чему учили в школе и университете — голова свободна для цен, запахов, лиц…
——————————————————————————————————————
Из школы я что-то помню, вернее, из школьного возраста от чтения часто не учебников, в вот из института…. названия предметов помню…потом?… а потом столькому приходилось доучиваться и переучиваться, что институтское смело стираю, хотя… приемы мышления/логика, наверно, остались, а может я и родилась такой или из семьи?
А вот с лицами в последние годы у меня проблема: не запоминаю, даже часто соседские. Запахи помню!
Стареем, девушки. 🙂
а ещё хорошо помнятся анекдоты, слоганы и лозунги: «Херши ты, Петрович?! это же вкус победы!»
Левинтов
5 февраля 2020 at 17:59 |
а ещё хорошо помнятся анекдоты, слоганы и лозунги: «Херши ты, Петрович?! это же вкус победы!»
—————————————————————-
Вы не расслышали. Не «Херши», а «Хер же ты, Петрович…»
Левинтов
5 февраля 2020 at 17:59
а ещё хорошо помнятся анекдоты, слоганы и лозунги: «Херши ты, Петрович?! это же вкус победы!»
————————————————
Название русской буквы Х по старой азбуке — Херъ. Со временем это слово стало эвфемизмом другого слова, матерного ругательства на ту же букву. (Кстати, от этой буквы идёт и глагол «похерить», то есть перечеркнуть лист косым крестом в виде буквы Х). Так что, употребление при необходимости слова «херъ» не может считаться нецензурной бранью, например, это неизбежно при цитировании и обсуждении простонародных выражений, вроде «хер же ты» (ничем не лучше и не хуже, чем «херши ты»).
Вот ещё вспомнил: Буква Х по старославянской азбуке называлась «Хѣръ» через ять, а не через Е.
у нас у всех сильно слабеет память, не столько из-за возраста, сколько благодаря этому чёртовому Интернету
Остаюсь Вашим благодарны читателем, Александр.
Во только можно ностальгией заболеть по всей этой неуютности, но прожитой … так давно.
Завидую Вашей памяти