Елена Алергант: Спутница жизней. Продолжение

Loading

И такая ярость меня охватила, что последний разум улетучился. Хотела кулаком в морду заехать, но не достала. Уж больно гад здоровым на немецких харчах вымахал. Схватила сумку за ремешок и давай лупить куда попало.

Спутница жизней

Елена Алергант

Продолжение. Начало

Нина

И всё же поход в ресторан принёс некоторые плоды. Пару недель спустя неожиданно позвонила Нина. Вежливо напомнила о коротком знакомстве и пригласила на заседание Лито, где собиралась прочесть кое-что из своей прозы. Потом усмехнулась и добавила, что там мы будем иметь счастье послушать творения Мишки -Халявщика. И главное — совершенно бесплатно.

На этот раз она выглядела несколько приличнее, чем при первом знакомстве. Во всяком случае волосы были приглажены, а джемпер вполне подходил по размеру. В небольшой комнате, где проходило Лито, сидело человек десять, а значит десять пар недоверчивых глаз приветствовало наше с Любой появление. А после того, как Нина представила нас своими подругами, любящими и понимающими хорошую прозу, недоверие аудитории резко переросло в откровенное недоброжелательство.

Уж не знаю, удалось ли бы нам в тот день порадовать себя хорошей литературой, если бы не вмешательство Мишки-Халявщика. К нашему удивлению парень радостно замахал руками, вскочил с места, притащил из коридора два дополнительных стула и торжественно поздравил со вступлением в лучший литературный салон города Ленинграда. После такого бурного приветствия, остальным — настороженным и недоверчивым, не оставалось ничего другого, как смириться с нашим присутствием.

Первым должен был читать свои стихи Михаил. Минут пять он сидел молча, и облик его при этом менялся на глазах: взгляд скрылся под полуопущенными веками, задорно торчащие уши прижались к затылку, а тембр голоса понизился на целую октаву. Народ никак не отреагировал на внезапное перевоплощение. Видать привыкли. Лишь мы с Любой охнули и переглянулись, но поэта, успевшего погрузиться в себя, публика уже не интересовала.

Сами стихи я, конечно, не помню. Помню только своё состояние. Погружение в водоём мудрых и печальных мелодий, напетых виолончелью. Иногда это волшебство освещалось всполохами надежды, которые тут же гасли, не найдя отголоска в душе музыканта.

Михаил закончил чтение, оборвав мелодию на самой высокой ноте, но слушатели продолжали молчать, как бы не торопясь возвращаться в действительность. Так по крайней мере думалось мне, но, к сожалению, очередной раз ошиблась.

Пока я с любопытством ожидала реакции аудитории, сотоварищи поэта собирались с мыслями. Всё правильно. Ведь тут, как ни как собрались те, кто знает о поэзии нечто такое, что мне пока недоступно.

Первой ринулась в бой остроносая девица с копной каштановых завитков до плеч. Недовольно поджала губы и авторитетно произнесла:

— Ты рассказываешь только о себе и своих переживаниях, а это, по-моему, неправильно. Мы, литераторы, не должны отворачиваться от реальной жизни. Нам многое в ней не нравится. Поэтому обязаны не просто открыто говорить об этом, а громко кричать. Только так можно что-то изменить.

Девушка едва успела закончить фразу, как Миша буквально взлетел в воздух и закричал хрипловатым фальцетом:

— Ты ещё процитируй классика: «… И обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей…». Нет уж, дорогая. Если тебе надо, ты и жги. А мне бы сперва со своим сердцем разобраться, а потом уж чужие поджигать.

Суть дискуссии показалась знакомой. Так в начале девятнадцатого века спорили романтики с архаистами. Помню цитату из старого учебника по литературе, по которому занимались в институте: «Худо верую в литературу, которая рождается и сосредотачивается в самой себе, вне больших жизненных течений». Забавно, как это перекликалось с высказываниями наших коммунистических вожаков: «литература должна отражать радость бытия молодого строителя коммунизма, его преданность общему делу и стремление к светлому будущему». Наверняка советские критики заклеймили бы стихи Михаила, декадентщиной и чуждым нам капиталистическим экзистенциализмом.

Судя по тому, что остальные терпеливо молчали, ожесточённый спор этой парочки о назначении поэтов всем изрядно поднадоел.

Слава богу, руководитель литературного общества, немолодой мужчина с породистым лицом, изрядно побитым избыточным алкоголем, поднял карандаш — подобие дирижёрской палочки — и закончил спор, миролюбиво напомнив, что даже признанные классики наряду с социально значимыми темами не гнушались и чисто лирической поэзией.

Далее разборка перешла на более профессиональный уровень. Оказалось, пока я утопала в фантазиях, корифеи педантично помечали в блокнотах места, которые, в запале дискуссии, обозвали «варварским обращением со словом, или рифмой любой ценой». Имелось в виду искусственное удлинение, сжатие слова, перестановка ударения или искажение смысла.

Михаил дёргался, сопротивлялся, пытался отстаивать своё право на творческую независимость, но, как ни барахтался, сражение с критиками безнадёжно проиграл.

В перерыве Люба скрылась в лабиринте коридоров в поисках туалета, а я, глядя в окно, одиноко курила в углу. Разобиженный поэт подскочил ко мне, стрельнул сигарету и, вызывающе озираясь по сторонам, занялся восстановлением поруганной чести:

— Они только строят из себя принципиальных и неподкупных. А на самом деле только и думают, как бы пролезть в какую-нибудь захудалую газетёнку, а там глядишь и в Союз писателей. Хоп, и стопроцентная лафа в кармане. Пиши, что хочешь. Обругают, а всё равно где-нибудь да тиснут. Денег не много, зато штамп в трудовой книжке. За тунеядство не прихватят.

Отвечая на мой вопросительный взгляд, Михаил, высокомерно задрал подбородок и пояснил собственную позицию:

— А я их Союзы в гробу видал. Честно зарабатываю на хлеб водопроводчиком при жилконторе. Доход неплохой, благо краны у всех подтекают, а из текущих кранов мне, сама понимаешь, в карман денежка капает, и жилплощадь ведомственная с постоянной пропиской, и полная творческая свобода. Пишу, что хочу, и плевать хотел на всех критиков. А кстати… как у тебя дела с водопроводом? Обожаю частные заказы.

В этот момент объявили конец перекура, и мы потянулись к своим местам. В центре круга уже сидела Нина.

Я не в состоянии повторить её прозу, могу только описать своё ощущение, вернее живую картину того, что она читала. И передать могу только своими словами:

В первый, солнечный день весны молодой человек стоял на мосту Лейтенанта Шмидта и любовался ледоходом. Над головой по голубому небу мчались рваные облака, под ногами — покрытые белым снегом осколки льдин. Временами на их щербатых краях вскипала и пенилась взбудораженная вода, громкими криками взрывали воздух ошалевшие от весны чайки… Но врезалось в память нечто иное. Молодой человек не просто любовался. Он гадал на льдинах. Заметил, что некоторые из них, выплывая из-под моста, успевали поймать сколами косые лучи солнца, и на миг над водой загорались великолепные радуги. Всего на несколько секунд. Путешественница двигалась дальше, и радуга гасла.

Это горение он принимал за тайные знаки судьбы. Высматривал льдину, движущуюся к солнцу, и загадывал на неё. Но каждый раз повторялся один и тот же сюжет. Избранница почти подхватывала удачу, но… внезапный ветерок, или толчок невзрачной соседки менял направление и, так и не засветившись, она уплывала в небытие.

Далее герой размышлял о превратностях жизни. О том, что не труд и талант определяют человеческую судьбу, а броуновское нагромождение случайностей.

Нина отложила рукопись и выжидательно оглядела аудиторию. Её пальцы нервно теребили края юбки. Сперва, как и после выступления Михаила, присутствующие молча переваривали услышанное. Наконец встрепенулся молодой парень в модных по тому времени очках, закрывающих две трети лица. Он не кинулся критиковать. Просто спросил:

— А кто он, твой герой, и что с ним будет дальше?

Нина уткнула в него упрямый взгляд и пояснила, что это не имеет ни малейшего значения. Просто человек, размышляющий на мосту. Но парень продолжал упорствовать:

— Я считаю, рассказ, пусть даже совсем коротенький, должен иметь хоть какой-то сюжет. В нем должны происходить хоть какие-то события. Это в коротком стихотворении можно остановить мгновение, потому что оно прекрасно. Или наоборот — ужасно. Но проза — совсем другое.

Нина пожала плечами и ехидно заявила:

— Ладно, если тебе так угодно, пожалуйста… пусть моего героя зовут Саша. Он безответно влюблён в Машу, а за ним по пятам бегает Глаша. Саша постоял на мосту, посмотрел на льдины и сиганул вниз. Так он наказал бессердечную Машу и избавился от назойливой Глаши. Ну как, нравится такое?

Молодому человеку такое естественно не понравилось. Он сердито фыркнул и обозвал историю абсолютной гадостью. На что Нина удовлетворённо кивнула головой и попыталась мирно объясниться:

— Пойми, все сюжеты стары, как мир. Начиная с древней античной литературы. С одной стороны жадные, мстительные, завистливые отрицательные герои, с другой — положительные, жертвующие собой во имя высоких идеалов. Сколько веков можно пережёвывать одну и ту же жвачку? Мне интересны не действия человека, не фальшивые слова, которые он произносит, а скрытый от постороннего наблюдателя внутренний мир. Его истинные переживания. Вот об этом я и пытаюсь рассказывать. Неужели не понятно?

Спор продолжался бы до бесконечности, если бы руководитель не подвёл черту. Поморщился, потёр лоб, пытаясь избавиться от похмельной головной боли и устало повторил то, что, по-видимому, уже не раз говаривал Нине:

— Дорогуша, эта тема не нова. Но интересующий тебя внутренний мир — не более, чем индивидуальное отражение внешнего. И одного без другого, как ни крутись, не бывает. Разве в озере может отразиться дерево, если оно не растёт на берегу?

Мне это сравнение показалось вполне доходчивым, но Нина почему-то окончательно обозлилась и, скомкав рукопись, выскочила из комнаты.

После заседания Михаил подхватил нас с Любой под руки и с самой невинной физиономией пригласил в пирожковую. Вместо ответа мы дружно переглянулись, что нашего кавалера ничуть не смутило. Ещё крепче прихватил под локти, капризно надул щеки и выпалил:

— Нечего быть такими злопамятными. Как говорит народная мудрость? Кто старое помянет, с того шерсти клок. На этот раз я приглашаю. На кофе и на пирожки тоже.

В пирожковой он галантно усадил нас за столик, а сам отправился на добычу. Вскоре, расталкивая локтями суетящихся вокруг посетителей, появился с подносом, нагруженным чашками и целой тарелкой пирожков. И жаренных, и печёных, и с капустой, и с яблоками, и даже маленькими, кругленькими с яйцом и луком. Только вдохнув манящий аромат этой снеди, мы почувствовали, как оголодали от продолжительной интеллектуальной нагрузки.

На этот раз наш кавалер не читал лекций о волшебном звучании слова. Его, почему-то, заинтересовала библиотечная деятельность. Удивлялся, что мы находим в ней интересного. В его представлении, она подходила более всего пожилым дамам предпенсионного возраста. Сидеть целый день на стуле, массировать опухшие коленки и заполнять формуляры прихода и ухода. Мы с Любой, не забывая о пирожках, с дикой скоростью поглощаемых обжорой — поэтом, бросились наперегонки защищать честь профессии. Рассказывать, что это — не просто библиотека, а районный центр по культурно — просветительской работе. Там проводятся встречи с читателями к всевозможным юбилеям. Причём для докладов собираем уникальные материалы в запасниках Публичной библиотеки, куда допущены по особому знакомству. Иногда, в качестве шефской помощи, выступают писатели, поэты и даже известные артисты. И публика не совсем простая. Много интеллигентных пенсионеров, но много и молодёжи, учащихся старших классов и даже студентов.

Про молодёжь упомянули умышленно, и Миша тут же на эту приманку клюнул. Задумчиво дожевал пирожок, набрался смелости и предложил свою кандидатуру:

— В принципе я тоже мог бы почитать у вас стихи. Пенсионерам они вряд ли понравятся, а вот молодёжь… Уверен, многие из них сами что-то пишут. Сейчас каждый второй пробует силы в стихосложении, а обсудить не с кем. На сборище вроде сегодняшнего их выпускать рано. Наши корифеи в миг убедят новичка в абсолютной бездарности. Сами сегодня видели. А вот среди своих…

Люба пнула меня под столом коленкой. Похоже, со стратегическим заданием Алевтины мы все же справились. Но, не показывая особой радости, она многозначительно улыбнулась и пообещала обсудить его предложение с руководством. Выражение лица и интонацию она однозначно скопировала с Алевтины. Судя по всему, этот фрегат, недавно вступивший в партию, готовился к серьёзному плаванию.

Пару дней спустя меня удивила своим звонком Нина. Спросила, когда я заканчиваю работу и предложила встретиться. Мы побродили с полчаса под моросящим дождём, а потом засели в ближайшей мороженице. Кофе с пирожными пришлись бы более по погоде, но ни одной пирожковой поблизости не оказалось. Пришлось радовать себя холодным белым вином и ещё более холодным сливочным мороженым.

Разговор, слегка попетляв вокруг злободневных тем, вернулся к заседанию Лито. Призвав меня в свидетели, Нина продолжила оборвавшийся спор:

— Ну посуди сама, почему художники вправе рисовать, что хотят. Нравится — пишут Бурлаков на Волге или Запорожцев, крапающих письма турецким султанам. Можно сказать, целые романы в картинках. Не нравится — ограничиваются пейзажами. Тоже неплохо. Вот Айвазовский, к примеру. Всю жизнь только море и рисовал. Или Шишкин. Леса да рощи корабельные. А от прозаика все требуют одного — выдай нам не менее трёх сотен страниц «Хождения по мукам», тогда признаем и напечатаем, да ещё и в классики определим. А на кой чёрт мне эти их муки сдались. Их в реальной жизни хватает, чтобы еще дополнительные придумывать, да на бумаге описывать.

Нина заказала по второму бокалу вина и продолжила рассуждения:

— Не знаю, как у тебя, а моя реальная жизнь скучна и банальна. Приехала из Пскова. Сперва устроилась ради лимитной прописки на швейную фабрику. Потом удалось закончить какие-то идиотские курсы и найти работу в химчистке. Интересных, ярких событий — ноль. С кем-то встретилась, поболтали о ерунде, выпили, всех, кто в данный момент не с нами, осудили и обругали. Ну что ещё? Изредка на концерт выберусь, чаще — в кино или в театр. Но и там, всё одно и тоже. Саши, Маши, да Глаши. Зато внутри жизнь ключом бьёт. Запахи, краски, солнечные блики… всей кожей вдыхаю, и радуюсь, и печалюсь. Понимаешь, что хочу сказать? Настоящая, полноценная жизнь находится внутри нас, а не снаружи. Прикончив второй бокал, Нина оглянулась по сторонам и сообщила будто бы по секрету:

— А мне понравилась идея с отражением. Будь я художником, знаешь какую картину состряпала бы? Озеро, на берегу топорщатся обглоданные сучья, да палки, а в воде бушует перевёрнутая с ног на голову золотая осень. Для кого-то может и глухой сюр, а для меня — самая что ни на есть реальность. О, кстати! Классный анекдот о сюре вспомнила…

Третий бокал приканчивали уже под анекдоты из «Армянского радио».

Домой я добиралась пешком. Снаружи моросил настырный дождь, а внутри — два поплавка сливочного мороженого уныло плескались в волнах сухого вина.

А жизнь в библиотеке текла своим чередом. Алевтина, получив согласие руководства, назначила дату первого выступления Михаила на начало сентября. В этом сезоне начинать мероприятие не имело смысла. Приближалось лето. Пенсионеры разъезжались на дачи, студенты и школьники — на каникулы, Нина отправилась в отпуск в Феодосию, а Михаил — на заработки в стройотряд. Библиотека опустела. Мы привели в порядок формуляры и каталоги и… закрылись до осени на переучёт.

Сентябрь. 1972 г. Мишка-халявщик. Продолжение.

На первую встречу с Михаилом пришло человек десять, но поэта малочисленность аудитории не смутила. Программа была составлена вполне удачно; раздумья о человеческом предназначении чередовались с озорными, бесшабашными сценками. И держался он без выпендрёжа, свойственного непризнанным гениям. Неухоженные лохмы и оттопыренные уши ещё более усиливали ощущение своего среди своих.

Михаил закончил чтение, улыбнулся и предложил всем желающим на следующую встречу принести собственные стихи, подчеркнув, что здесь собираются не злобные критики, а доброжелательные соратники.

Со временем еженедельные литературные чтения под руководством Михаила приобрели устойчивую популярность. Он, не желая спугнуть публику, критиковал без апломба, но деликатно, не забывая при случае протолкнуть своё понимание стихосложения. Только однажды потерял терпение. После ухода группы рухнул на стул, схватился за голову и простонал:

— Господи! Надоумь эту девицу перестать издеваться над поэзией и заняться чем-нибудь безвредным!

Любка вытянула губки в трубочку и фальшиво любезно поинтересовалась:

— И чем же Вы, маэстро, порекомендуете юной леди заняться?

Миша закатил глаза к потолку, будто советовался с Всевышним, а затем озвучил полученную информацию:

— С таким телосложением и пластикой вполне могла бы преуспеть в латиноамериканских танцах.

Люба презрительно фыркнула и заявила, что хорошей фигуре и пластике можно найти более выгодное применение.

Такого рода перепалки происходили между ними постоянно. И причиной сему была Любкина злопамятность. Она так и не простила парню развод в ресторане. Клялась, что дело не в деньгах, которые Алевтина нам в конце месяца возместила, а в принципе. Терпеть де не может, когда из неё делают дуру. А я вспоминала при этом свою ехидную бабушку. Однажды отец, слушая радио, возмущённо возопил: «Какого чёрта они делают из нас дураков!»

А бабушка, возившаяся по хозяйству в другом углу комнаты, пробубнила себе под нос:

— Тоже мне, грамотей. Всем известно, что сделать из человека дурака невозможно. Дураками рождаются.

Что касается самого Миши, то за последнее время он умудрился полностью оправдать приставку «Халявщик». Приглашение в пирожковую оказалось одноразовой, деловой инвестицией, обеспечившей ему аудиторию и.… бесплатную кормёжку.

Распрощавшись со слушателями, он тут же усаживался за стол и с дикой скоростью поглощал наши недельные запасы конфет, сухарей и печенья. Споласкивая пустые вазочки, Любаша сердито ворчала:

— Ну и паразит! Мог бы хоть раз кулёчек барбарисок прихватить. Для приличия. И где только его воспитывали?

Оказалось, воспитывали его в Ленинграде, в традиционной интеллигентной семье, где дети, закончив школу должны поступать в технический ВУЗ, а потом добросовестно трудиться на благо общества, довольствуясь скромной, но честно заработанной получкой. Миша оказался позором семьи. Учёбой не интересовался, инженерией и того меньше, а странные стихи, которыми баловался с малолетства, не интересовали ни семью, ни школьную стенгазету. Потому и предпочёл горе-недоросль учёбе в институте службу в армии. После армии повстречал свою музу; тонкую, звонкую, романтичную, и без оглядки женился. Родители разменяли трёхкомнатную квартиру в центре на хрущёвку в новостройках и пятнадцатиметровую комнату в коммуналке для молодых. Тем более, что муза уже ожидала пополнение.

Рождение дочери резко изменило её характер. Из звонкой и романтичной феи она превратилась в сварливую ведьму, требующую от мужа стабильного заработка. В итоге, разочарованный поэт оставил семье пожертвованную родителями комнату, и устроился водопроводчиком при жилконторе, предоставлявшей служебную площадь. Таким образом он обрёл независимость, но не благосостояние. Бывшая муза постоянно сетовала на скудность алиментов и требовала дополнительных вливаний, которых проржавевшие коммунальные краны не предусматривали. Вот и подкармливался трубадур, где придётся.

Любку его судьба не печалила, поэтому всякий раз, когда он тянул руку за очередным сухариком, она демонстративно отодвигала вазочку на противоположный конец стола. Однажды Алевтина, столь же демонстративно достала из сумки приготовленный для себя бутерброд, аккуратно развернула и положила на Мишину тарелку. Парень удивлённо моргнул и вцепился зубами в лакомый кусок. С тех пор на его тарелке еженедельно появлялся толсто нарезанный хлеб с густым слоем масла, прикрытым колбасой, сыром или домашней котлетой.

Некоторое время Люба пыхтела от злости, но молчала. Всё же побаивалась начальницу. Злилась не от жадности — что ей за дело до чужих продуктов — а из принципа. Наконец её прорвало:

— Зачем прикармливаете его, как бездомного пса? Парень молодой и здоровый. Не хватает денег, пусть подрабатывает. Хоть грузчиком на вокзале, хоть дворником. У нас работы на всех хватит, а Вы его развращаете.

Алевтина измерила её взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и обратилась на «Вы» и по отчеству. Обычно мы были для неё «девочки» и «ты», но в тех редких случаях, когда хотела подчеркнуть дистанцию, переходила на множественное число и доставала из личных дел лежавшие без употребления отчества. Отповедь прозвучала холодно и хлёстко:

— Любовь Александровна, Вы заблуждаетесь. Я не прикармливаю бездомную собачонку. Я оплачиваю поэту его работу. Как любому преподавателю, ведущему в домах культуры кружки. Будь то иностранных языков, музыки или танца. К сожалению, пока мне ещё не выделили на него тарифной ставки, но решение уже не за горами.

Любовь Александровну отповедь почему-то не смутила. Гордо расправив плечи, она ответила столь же официально:

— Надо же. Тарифная ставка! А я думала, для молодого комсомольца общественная нагрузка на идеологическом фронте — уже само по себе огромная честь. Жаль, что заблуждалась.

Но выбить Алевтину, партийного работника с двадцатилетним стажем, из седла ей не удалось. Ничуть не смутившись, та пояснила свою позицию, правда на этот раз более миролюбиво:

— Общественная нагрузка — это то, что выполняется от случая к случаю. А его занятия внесены в план работы на год и проводятся еженедельно. Хочу заметить, что преподаватель ни разу их не пропустил, всегда приходит подготовленным и вовремя. Так что в данном случае речь идёт не о нагрузке, а о работе.

Уж не знаю, дошли ли до Михаила отголоски этих перепалок, или сам интуитивно почувствовал, но однажды, когда мы остались вдвоём, предупредил:

— Ты с этой партийной геноссой, с Любашей, поосторожней. Рот сильно не разевай. Дятел она. Из молодых, но старательных.

Это было второе предупреждение за последние несколько месяцев. Первое я получила незадолго до этого от Иды Самойловны.

В библиотеку она больше не приходила. Но мы с ней увиделись ещё один раз. Случайно встретились в магазине. Выглядела она отвратительно. Будто за прошедшие полгода сдулась и постарела лет на десять. На выходе Ида подхватила меня под руку и попросила разрешения проводить до остановки. Я укоротила шаги, подстраиваясь под её темп, и ждала пока начнёт разговор. Наконец пожилая дама собралась с духом и произнесла:

— Вы — единственный человек, перед кем мне в тот день было стыдно. Имею ввиду последнее появление в библиотеке. Только из-за детей и пошла. Они посоветовали. Но знаете, какое это было унижение! После всего, что пережила, ещё и извиняться. И перед кем?

Ида остановилась, вытерла платочком вспотевшее лицо и тоном, не требующим ответа, спросила:

— А знаете, что самое отвратительное? Фашистов за их зверства хотя бы на Нюрнбергском процессе судили, а наши, которые им помогали, до сих пор в героях ходят. Это на Западе пишут о миллионах уничтоженных евреев, а у нас об этом и заикаться запрещено. Удивительно, как дневник Анны Франк решились на русском языке издать. На всю страну единственный порядочный человек нашёлся, Евгений Евтушенко. Рискнул о тех временах напомнить. Так и его быстро заткнули.

Ида с трудом перевела дыхание и продолжила уже более спокойно:

— Моя мать до войны врачом в местной больнице работала, а во время оккупации была как-то связана с партизанами. Они всё и организовали. Сказали, всех спасти не смогут, но хоть кому-то может и повезёт. Велели спрятаться на окраине города в подвале разрушенного дома, дождаться темноты, а потом пробираться к лесу. Там нас должен был кто-то из их людей встретить. Сидим в подвале, человек пятнадцать набралось, а тут… Дверь распахивается, а на пороге фашисты. С ними пару местных женщин и мальчишка из моего класса. Он и кричит во всё горло: «Тут они, гады! Я их выследил, когда прятаться побежали!»

А парень был действительно паршивый. Сидел со мной за одной партой, контрольные списывал, но и этого толком не умел. А потом злился, если мои оценки лучше оказывались. Вот и отомстил. Он и его мамаша. Да ещё пару соседок, которых моя мать в больнице лечила. Но дело не в них, а в общей человеческой подлости. Во всём том, что после войны делали, и до сих пор продолжают. В их презумпции вседозволенности. Нас в заложников превратили. Ни жить не дают, ни из страны не выпускают. Да что говорить. Наверняка родители Вам об этом рассказывали.

Я, заразившись злостью Иды Самойловны, не могла не спросить о выдавшем их мальчишке. Знает ли, что с подонком после войны случилось. Как никак с фашистами сотрудничал. Ида кивнула головой и саркастически усмехнулась:

— Ничего не случилось. Я приехала в те места лет десять спустя. Уже после смерти Сталина. Мамину могилу навестить. Вернее, братскую могилу. Только могилы там не было. На пустыре, где нас расстреливали, новый жилой массив вырос. Прямо на костях. А может кости выгребли и на помойку свезли. Стою около этих домов, а тут… как в дурном кино. Подходит ко мне мордастый мужик, смотрит в глаза, ехидно улыбается и, можно сказать, приветствует: «Ну ты и живучая! Вроде моей кошки. Она три раза из окна падала, а до сих пор мышей ловит».

И такая ярость меня охватила, что последний разум улетучился. Хотела кулаком в морду заехать, но не достала. Уж больно гад здоровым на немецких харчах вымахал. Схватила сумку за ремешок и давай лупить куда попало. А ещё какую-то чушь выкрикивала, будто колдовала: «Ни жить, ни спать, ни есть на этих костях не сможете. Каждую ночь кошмары сниться будут. И не будет вам всем прощения ни на этом свете, ни на том. Сдохнете, как бешеные собаки, под забором».

В этот момент бледные Идины щёчки покрылись нездоровым румянцем. Она приложила к губам платок и надрывно закашлялась. Минуту спустя справилась с приступом и завершила рассказ:

— А дальше трагедия трагикомедией обернулась. Заметила нас проходившая мимо

старушка, приняла за ругающуюся супружескую пару и говорит:

— Правильно девка! Молодец! Так с ними, с кобелями и надо. Нечего по чужим бабам таскаться. Ещё в партком заявление напиши. Пусть ему там мозги вправят, а лишнее оторвут.

Глупо, но слова бабки меня в чувство привели. Даже смешно стало. Развернулась и, ни слова не говоря, побежала к вокзалу. Вот такая история.

Ида остановилась, переложила сумку в другую руку и неожиданно прошептала, будто выдохнула:

— А Ваши сотрудницы… будьте с ними осторожней. Плохие женщины. Особенно Любовь Александровна.

Я была полностью согласна с Идой Самойловной, но развивать тему не стала. Не до того было. Чувствовала, что вижу её в последний раз. Просто обняла за плечо и шепнула на ухо:

— Бог есть, и он метит шельму. Они ещё своё отстрадают. А Вам пора отдохнуть.

Довела её до угла и собралась распрощаться, но Ида возразила, причём совершенно равнодушно:

— Насчёт пора, это Вы в точку попали. Не долго осталось. Рак у меня. Так что больше бояться нечего. А Вам всего доброго.

Развернулась и тяжело побрела к автобусной остановке. Больше я её никогда не видела.

А Любка… видать на лбу у неё что-то написано. Во всяком случае для опытных глаз.

Но Михаила Любкины эскапады не волновали, хотя знал, как тяжела может оказаться её месть. Он продолжал обучать молодёжь стихосложению, жевать Алевтинины бутерброды и писать замечательные сонеты, которые частенько зачитывал после занятий.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.