Не отпуская моей руки, он повлёк меня в дальний угол, где всю стену занимала красочная карта Грузии. И в течение нескольких минут он горячо рассказывал мне о Лагодехи, об Алазанской долине, о знаменитом заповеднике, об альпийских лугах, о мягкой зиме, о нежном лете, об обильной плодами осени…

Две царицы

Рассказ

Александр Левковский

«О царица! Чтоб не был я в сонме князей,
Навсегда удалиться ты мне повели —
Всё равно! — образ твой унесу я с собой
До последних пределов земли.
Буду петь про любовь — ты не станешь внимать —
Но клянусь! — на возвышенный голос любви
Звёзды будут лучами играть,
И пустыня, как нежная мать,
Мне раскроет объятья свои!
Удаляюсь — прости! Без обидных наград
Довершу я созданье моё:
Но его затвердят
Внуки наших внучат —
Да прославится имя твоё!»
Яков Полонский, «Тамара и певец её Шота Руставель»

1

Я покинул Хайфу ранним утром, когда солнце ещё не показалось из-за горы Кармель и знаменитые Бахайские сады были покрыты клочковатым туманом. Обойдя город с севера вдоль берега моря, я выехал на дорогу, ведущую на восток, к озеру Кинерет, известному в Библии под названием Генисаретское озеро.

Израильская Галилея весной трогательно красива. Изумрудные поля с бесконечными рядами брызжущих фонтанов — поля, по которым некогда бродил Иисус, — подступают к шоссе с обеих сторон; жёлто-коричневые холмы, свидетели библейских битв, надвигаются на тебя то с севера, то с юга — и вдруг сменяются величественными отрогами гор…

Восточное побережье Америки, где я живу по полгода, тоже красиво, — но другой красотой. Американская красота — сочная, густо-лесная, многолиственная, осенью — неправдоподобно многоцветная, а красота Галилеи — ощутимо хрупкая, она дана тебе на восторженное обозрение только весной, чтобы летом, под жёсткими лучами израильского солнца, пожелтеть и потерять свою воздушную изумрудность.

Дорога вокруг озера Кинерет, по глади которого Христос шествовал, как известно, без затруднений, постепенно подымает путника наверх, к отрогам Голанских высот. Там, у стены рыжих скал, заросших соснами, приютился пансионат, где меня ждёт моя мама, которую я не видел со времени моего последнего приезда из Штатов. Маме семьдесят восемь, она ходит с трудом и слышит неважно, но она, художник божьей милостью, не страдает потерей зрения и днями напролёт не выпускает из рук кисти.

Вот и сейчас она стоит в палисаднике у мольберта и машет мне рукой с зажатой в ней кистью, и улыбается мне, и тихо говорит: «Как я люблю тебя, сынок!»

Мы расцеловались, и я взглянул на её мольберт. Ну, конечно же, мама пишет изумительную панораму Кинерета с силуэтом храма в Капернауме, который отлично виден нам отсюда, — внизу, в двух километрах от нас.

Мы вошли в её гостиную, и вдруг она, спохватившись, сказала:

— Алёша, сделай одолжение, подъедь в русский супермаркет, купи пару буханок чёрного хлеба и ту сырокопчёную колбасу, что ты любишь. Ты помнишь, где этот супермаркет?

Я кивнул и уже открыл дверь, когда мама добавила:

— И заодно заскочи в грузинское кафе, возьми копчёный сулугуни, грамм триста, потом пирог с лобио (я его очень люблю) и ещё четыре штуки када.

— Мама, что такое када и где это грузинское кафе? В прошлый раз, когда я был у тебя, никаких грузин здесь не было.

Мама улыбнулась.

— Тебе понравится када. Это такое слоёное печенье с ореховой начинкой. Ты ведь сладкоежка. А грузинское кафе открыл недавно некий Вахтанг — такая, знаешь, колоритная кавказская личность, помешанная на Шота Руставели… Говорят, он был в Грузии крупным журналистом, пока супруга не уговорила его переехать в Израиль, где жили её родственники.

— Она работает с ним в кафе?

— Нет, она, к несчастью, умерла тут от родов, оставив Вахтангу дочку… Ну, а здесь надо зарабатывать на жизнь, и вот кто-то подал ему идею открыть кафе. Это не просто место, где едят харчо и пьют Саперави, а скорее помесь кафе с грузинским литературно-музыкальным салоном. Знаешь, что-то вроде парижских кафе, где пели Эдит Пиаф и Шарль Азнавур… Это недалеко отсюда, на окраине нашего городка, по 91-й дороге. Ты легко найдёшь это заведение — оно находится рядом со скалой, на которой стоят три старых одиноких дуба.

— Как называется это владение Вахтанга? Небось, «Тбилиси» или, может, «Кутаиси»? В Америке все грузинские кафе и рестораны называются или «Тбилиси», или «Кутаиси».

Мама пожала плечами.

— Нет, Вахтанг назвал его как-то по-другому — не помню, как. Какое-то очень странное название…

* * *

… Я подъехал к кафе Вахтанга, выбрался из машины и первым делом взглянул на скалу. Три мощных кряжистых дуба на вершине скалы стояли твёрдо, не покачиваясь, под порывистым ветром с Голан. Я перевёл взгляд на вывеску, укреплённую над дверью кафе. Тройная надпись — ивритским шрифтом, грузинской вязью и русской кириллицей — гласила, что это кафе называется необычным именем «Лагодехи».

2

Вчера ко мне в келью пришёл Ираклий.

— Шота, — сказал он, — Юрий умер.

Я отложил в сторону перо. Разве смогу я беззаботно писать стихи, получив весть о кончине бывшего князя Новгородского, Юрия Боголюбского?

— Откуда ты узнал?

— Три дня тому назад в Яффо приплыл корабль из Константинополя. Капитан-грек сказал мне об этом.

Ираклий для меня — основная связь с внешним миром. Когда дэдопали (царица) Тамара сделала меня мечурчлет-ухуцеси (послом-министром Грузии) и послала меня в Иерусалим, она сказала, нежно положив мне руку на плечо:

— Шота, я посылаю с тобой монаха-богослова и искусного врача Ираклия. Ты не найдёшь лучшего секретаря и более опытного врачевателя, чем Ираклий из Мцхеты. Он учился богословию в Афинах, а его учителями в медицине были знаменитые еврейские лекари из египетской Александрии.

Тамара не сказала — да и не могла она знать, — что монах Ираклий окажется к тому же и хитрым дипломатом, и источником всех иерусалимских новостей, и моим просветителем по истории и географии Святой Земли. Вот и сейчас, — если б не он, не узнал бы я о смерти моего соперника, бывшего мужа царицы Тамары, развратника и любителя оргий, ненавистного Юрия Боголюбского.

Ираклий вышел, тихо затворив за собой дверь, зная, что мне надо побыть одному. Что мне надо свыкнуться с мыслью, что нет на свете того, кто так долго преследовал меня в моих снах. В этих сновидениях, борясь с ним, я повторял снова и снова:

«Есть любовь высоких духом, отблеск высшего начала.
Чтобы дать о ней понятье, языка земного мало.
Дар небес — она нередко нас, людей, преображала
И терзала тех несчастных, чья душа ее взалкала.

Называется миджнуром у арабов тот влюбленный,
Кто стремится к совершенству, как безумец исступленный.
Ведь один изнемогает, к горним высям устремленный,
А другой бежит к красоткам, сластолюбец развращенный…»

Я и был тем влюблённым, кто «стремился к совершенству, как безумец исступленный»…

И всё же её мужем стал он, а не я, всеми признанный поэт царского двора Шота Руставели! Ведь поэтам, даже самым известным, не положено становиться супругами цариц. Ими могут стать только те, в чьих жилах течёт царская, королевская, или — на худой конец, как у Юрия, — княжеская кровь…

Я встал из-за стола, вышел из кельи и побрёл к выходу из монастыря. Вышел за ограду и постоял несколько минут, глядя на восток — на жёлто-серые холмы Иудейской пустыни, ленту реки Иордан и Мёртвое море прямо передо мной.

Грузинский монастырь Святого Креста, где я обрёл покой от мирских забот, стоит на пустынной окраине Иерусалима. Вокруг нет ни деревца, ни травинки, ни кустика. Метёт пронизывающий ветер с северных Голанских высот зимой; проносится жгуче-горячий аравийский «хамсин» весной и летом — и вот в такие ветренные дни мне всегда видится дремлющая, покрытая шелковистой травой, вся в ореоле цветущих деревьев, нежно пахнущая Алазанская долина, простёртая у подножья синеватого, покрытого белёсым туманом Кавказского хребта…

Два года тому назад Ираклий уговорил меня совершить путешествие на север, к Галилее, где лежит знаменитое Генисаретское озеро и расположен храм Капернаум.

— Шота, — убеждал он меня своим тихим голосом, — ты увидишь страну, что напомнит тебе дорогую и любимую Грузию — тот же густой лес, и скалы, и альпийские луга, и долина, похожая на Алазанскую, и сладко пахнущий ветер… Поедем!

И мы поехали.

В сопровождении дюжины сирийских копьеносцев, нанятых Ираклием, мы прошли на север вдоль реки Иордан, где Иоанн Креститель некогда омывал Иисуса Христа, и вышли к просторам Генисарета. Обошли озеро и остановились у высокой плоской скалы, удивительно напомнившей мне знакомую скалу на моей покинутой родине. Три молодых дубка росли одиноко на вершине скалы — точь-в-точь, как на скале в далёкой Алазанской долине.

Я смотрел на озеро и на Капернаумский храм на его берегу — и вспоминал похожий на него храм в Мцхете. Я стоял тогда в группе почётных гостей, глядя сквозь слёзы, застилавшие мне глаза, на то, как патриарх Микеле венчал Тамару и Юрия. Я сжимал рукоятку кинжала до боли в пальцах. Я хотел пробежать несколько шагов до алтаря и вонзить кинжал в спину жениха!

Долго после этого я жалел, что сдержался. Но если б я не сдержался, то не написал бы я «Витязя в тигровой шкуре»…

3

— Ну как тебе понравился Вахтанг? — спросила мама.

Мы с ней уплетали с удовольствием печенье када, запивая их крепким чаем.

Я засмеялся.

— До того, как я нагрузился кавказскими деликатесами, я выдержал экзамен по литратуре, который он мне задал, — сказал я. — Я вошёл в его кафе и первое, что я увидел, был портрет Руставели, висящий на самом видном месте, со знакомым мне стихом, который я знаю наизусть.

— Стих из «Витязя в тигровой шкуре», конечно?

— Представь себе, нет. Это были четыре четверостишия из «Раздела земли» Фридриха Шиллера.

— Что-то я их не припомню, — промолвила мама. — Прочитай, пожалуйста.

Вот точно так же мама просила меня продекламировать басню Крылова о вороне и лисице, когда мне было лет пять. Я улыбнулся ей и начал читать:

«Зевс молвил людям: «Забирайте землю!
Ее дарю вам в щедрости своей,
Чтоб вы, в наследство высший дар приемля,
Как братья, стали жить на ней!»

Тут все засуетились торопливо,
И стар и млад поспешно поднялся.
Взял земледелец золотую ниву,
Охотник — тёмные леса,

Аббат — вино, купец — товар в продажу,
Король забрал торговые пути,
Закрыл мосты, везде расставил стражу:
«Торгуешь — пошлину плати!»

А в поздний час издалека явился,
Потупив взор, задумчивый поэт.
Все роздано. Раздел земли свершился,
А для поэта места нет.»

— В кафе было пусто, — продолжал я. — Лишь за прилавком стоял мужчина средних лет и смотрел, приветливо улыбаясь, на меня. Видимо, это и был Вахтанг. Я остановился перед портретом и повторил негромко две последние строки: «Все роздано. Раздел земли свершился, а для поэта места нет.» Я повернулся к Вахтангу и сказал: «Тут не хватает второй половины шиллеровского стиха.» — «А вы знаете эту вторую половину?» — живо спросил он с заметным грузинским акцентом и вышел из-за прилавка. — «Конечно». — Он подошёл ко мне и тихо сказал, как сказала только что ты: «Прочитайте, пожалуйста.»

Ты знаешь, меня ведь не надо долго просить, когда дело доходит до любимых мною стихов. Я прочитал:

«О, горе мне! Ужели обделённым
Лишь я остался — твой вернейший сын?» —
Воскликнул он и рухнул ниц пред троном.
Но рёк небесный властелин:

«Коль ты ушёл в бесплодных грёз пределы,
То не тревожь меня своей мольбой!
Где был ты в час великого раздела?» —
«Я был,— сказал поэт,— с тобой!

Мой взор твоим пленился светлым ликом,
К твоим словам мой слух прикован был.
Прости ж того, кто в думах о великом
Юдоль земную позабыл!»

И Зевс сказал: «Так как же быть с тобою?
Нет у меня ни городов, ни сёл.
Но для тебя я небеса открою —
Будь принят в них, когда б ты ни пришёл!»

Вахтанг схватил мою руку, крепко пожал её и воскликнул: «Добро пожаловать в «Лагодехи»! Меня зовут Вахтанг. А как мне вас величать?» — «Алексей… Объясните, пожалуйста, Вахтанг, что это за странное такое название — Лагодехи?»

Не отпуская моей руки, он повлёк меня в дальний угол, где всю стену занимала красочная карта Грузии. Он ткнул пальцем в правую часть карты и сказал: «Алёша, вот здесь находится городок, где я некогда встретил первую и единственную любовь моей жизни; и имя его — Лагодехи!»

И в течение нескольких минут он горячо рассказывал мне о Лагодехи, об Алазанской долине, о знаменитом заповеднике, об альпийских лугах, о мягкой зиме, о нежном лете, об обильной плодами осени — и о многом-многом другом. А потом он воскликнул: «Алёша, приходите в пятницу вечером к нам! Здесь собирается цвет израильско-грузинской диаспоры! Со всех концов страны! Из Цфата, и Хайфы, и Кесарии, и Нетании! Вы услышите стихи и песни. Я познакомлю вас с моей дочерью, студенткой Иерусалимского университета. Она будет читать отрывки из своего романа о Шота Руставели…»

— Кстати, о его дочери, — заметила мама. — Я с ней знакома. Ты знаешь, я ведь художник и весьма неравнодушна к красоте, и красавиц-натурщиц у меня было несметное количество, — но ни одна из них не может сравниться по красоте с дочерью Вахтанга! Она просто ослепительна! Раз в неделю она позирует мне для портрета, который заказал Вахтанг.

— Сколько ей лет?

— Девятнадцать. Через месяц будет двадцать.

— Как её зовут?

— Тамара…

4

Мы с мамой вошли в кафе Вахтанга.

Все столики были заняты. Где-то за сценой тихо звучала грузинская мелодия. Сюда пришли целыми семьями те, кто хотели хоть раз в неделю окунуться в атмосферу далёкого покинутого Кавказа.

Вахтанг вышел на крошечную сцену и провозгласил:

— Добрый вечер, дорогие друзья, и шабат шалом! Начинаем нашу традиционную субботнюю встречу! Друзья мои, позвольте мне пригласить к микрофону мою дочь, которая продолжит чтение отрывков из её романа «Шота в Святой Земле»!

И на сцену вышла Тамара.

Мне вдруг показалось, что она взглянула прямо на меня и улыбнулась. Я быстро оглянулся на маму. Она смотрела на меня с лёгкой улыбкой, как бы произнося: «Ну, что я тебе говорила? Есть ли ещё на свете подобная красавица?» И эта же мысль, казалось мне, светилась на лицах всех, сидевших в кафе Вахтанга и смотревших на его дочь.

Тамара начала читать:

«…Как я страшился в своих мыслях и сновидениях прихода этого момента! Видит Бог, не хотел я дожить до того дня, когда верный Ираклий придёт ко мне и принесёт мне эту весть.

Но этот день пришёл.

— Шота, — прошептал Ираклий, вытирая слёзы, — Тамара умерла.

Я был болен. Вот уже месяц, как я был снедаем какой-то непонятной лихорадкой. Меня привезли сюда, ближе к целебным источникам Хама, бьющим вблизи того места, где река Иордан вытекает из Генисарета.

Я лежал на носилках перед излюбленной мною скалой, на вершине которой росли три молодых дуба. Ираклий в монашеском хитоне, покрытом пылью Иорданской долины, по которой он примчался сюда из Иерусалима, стоял передо мной.

— Шота, — добавил он, — позавчера в Иерусалим прибыл с многочисленной свитой сын Тамары, Георгий. Он — гость нашего храма, и он ждёт тебя, чтобы забрать тебя с собой в Грузию.

Сын Тамары!? Не от меня у неё родился сын, а от Давида Сослана, её второго мужа. А мог бы быть от меня! Ему сейчас лет двадцать-двадцать пять. И если он похож на неё, то нет на свете более красивого мужчины…

Я не хочу его видеть! Я не могу его видеть!

— Что ему надо?

— Выполняя последнюю волю Тамары, он привёз тебе запечатанное царской печатью письмо от неё.

— Где это письмо?

Из складок своего хитона Ираклий вынул конверт и подал его мне.

«Мой любимый Шота, — писала Тамара знакомым мне почерком, — я умираю и прошу тебя выполнить мою последнюю просьбу. Я посылаю к тебе моего сына с наказом привезти тебя на родину. Меня похоронят в Мцхете или в Гелати, и я хочу, чтобы ты, встретив свою смерть, когда Господь призовёт тебя к себе, лежал рядом со мной. Помни, дорогой мой Шота, что всю свою жизнь я любила одного только тебя! Твоя Тамара.»

5

Моя обычно разговорчивая мама, беря в руки кисть, становится, как правило, мрачноватой и молчаливой. Она долго усаживала Тамару то лицом к свету, то боком; набрасывала ей на плечо цветастый шарф, слегка взбивала ей волосы, складывала ей руки на коленях — и вообще, как я любил говорить, «издевалась над клиентом».

Уселась, взяла в руки кисть и палитру и приступила к священнодействию.

Я молча смотрел на прекрасную дочь Вахтанга. Мне внезапно вспомнилось описание совершенной женской красоты, принадлежащее перу Александра Куприна:

«Из-за занавески вышла женщина и стала сзади прилавка, кутаясь с головой в большой серый платок. Когда Кашинцев повернулся к ней лицом, ему показалось, что какая-то невидимая сила внезапно толкнула его в грудь и чья-то холодная рука сжала его затрепыхавшееся сердце. Он никогда не только не видал такой сияющей, гордой, совершенной красоты, но даже не смел и думать, что она может существовать на свете…»

— Тамара, — сказал я тихо, — как ты собираешься закончить этот эпизод? Уедет Шота в Грузию или нет?

Она засмеялась.

— Не смеяться! — осадила её мама. — Алёша, ты мне мешаешь.

И она черенком кисти приподняла подбородок Тамары.

— Я ещё не решила, — промолвила Тамара. — И тот, и другой вариант имеет свои преимущества и недостатки… Папа твердит мне, что ничего путного из моего романа не получится, пока я не увижу воочию Грузию и не вдохну её аромат…

Я не отрывал от неё глаз. И опять повторял в уме строки Куприна:

«Можно ли описать кому-нибудь это лицо? — говорил про себя Кашинцев.— Можно ли передать обыкновенным, бедным, повседневным языком эти изумительные черты, эти нежные и яркие краски?.. Глаза огромные, чёрные, до того огромные и чёрные, что кажутся подрисованными, и в них, около зрачков, сияют живые, прозрачные золотые точечки, точно светлые блики в жёлтом топазе… О, милая, прекрасная!» — повторял про себя с умилением Кашинцев, и ему хотелось заплакать от восторга и нежности, которые овладели им и стесняли ему грудь и щекотали глаза.»

— Папа сказал мне, что вы читаете лекции по истории литературы, — верно?

— Да, — подтвердил я. — Полгода в Принстонском университете, в Штатах, а полгода — в Хайфском.

— Значит, мне повезло, — улыбнулась Тамара. — Я встретила крупного специалиста по литературе… Так что же вы мне посоветуете — должен Шота уехать на родину или нет?

Я помолчал.

— Не мне судить, — сказал я наконец, — должен ли Шота уехать на родину, но я уверен, что Вахтанг прав: перед тем, как продолжить свой роман, тебе надо сначала слетать в Грузию, увидеть её и вдохнуть её аромат…

6

Перед сном мама зашла ко мне в спальню.

Я лежал, закинув руки за голову, и думал о Тамаре.

Мама села на кровать и тихо сказала:

— Я видела, как ты смотрел на неё. Мне жаль тебя, Алёша. И я тебя понимаю…

— Мама, — пробормотал я, — что делать, когда тебе пятьдесят, и есть у тебя жена, которой сорок пять, и есть дочь двадцати двух лет?.. И ты вдруг встречаешь такую совершенную неземную красоту — и терзаешься мыслью, что она достанется не тебе, а кому-то неведомому другому!.. Разве этот неведомый другой лучше тебя? Почему же она будет с ним, а не с тобой!?

Мама посмотрела куда-то поверх моей головы и промолвила:

— Остаётся утешаться мыслью, что ей ведь тоже будет когда-нибудь сорок пять, а потом пятьдесят пять и шестьдесят пять — и эта волшебная прелесть увянет, и вместо воплощения божественной красоты мы увидим стремительно стареющую женщину… И её муж, увидев новую прекрасную девятнадцатилетнюю Тамару, будет вот так же терзаться, как сейчас терзаешься ты…

Она вдруг невесело усмехнулась и промолвила:

— Помнишь, у Дины Рубиной, в одном из её рассказов, есть такая бодрая девяностолетняя старуха — из тех, что лечатся от старости при помощи зарядки, диеты, клизмы и какой-то загадочной «уринотерапии»? Героиня рассказа случайно подсмотрела на пляже мятый мешочек сморщенного старушечьего тела и «вдруг горячая жалость хлынула в моё горло: какое это, в сущности, издевательство — вся наша жизнь, и к чему зарядки, диеты, клизмы и уринотерапия, если всё равно в конце концов пленительное человеческое тело превращается вот в это…»

7

Через месяц мы, многочисленные завсегдатаи кафе «Лагодехи», праздновали двадцатилетие Тамары. Мы пили шампанское Багратиони, слушали красочные витиеватые тосты и преподносили подарки виновнице торжества.

Когда очередь дошла до меня, я встал и произнёс:

— Мы с мамой поздравляем дорогую Тамару и дарим ей билет на самолёт до Тбилиси и обратно. Пусть она слетает на родину предков, увидит её и вдохнёт незабываемый аромат Грузии…

* * *

… Объявили посадку на самолёт, и мы с мамой и Вахтангом стали торопливо и беспорядочно прощаться с Тамарой..

Вахтанг сказал:

— Так ты не забудь сфотографироватся на фоне той скалы с тремя дубами в Алазанской долине. Не забудешь?

— Не забуду, не забуду, — смеялась Тамара. — Я помню все твои наставления.

Мы расцеловались и молча смотрели, как она прошла вперёд, махнула нам рукой и скрылась в толпе пассажиров.

… Мы втроём ехали в молчании по ночному шоссе на север. Через полчаса мама шевельнулась и протянула руку к радиоприёмнику. Треск эфира внезапно прекратился, и в полной тишине медленно запел тенор:

«Как соловей о розе
Поёт в ночном саду,
Я говорил вам в прозе,
На песню перейду.

Вам песня посвящается,
И вы смелей ответьте,
Ведь песнею кончается
Всё лучшее на свете….»