Ольга Девш: Эмпатия мимо

Loading

Кононов много лишнего наговорил, со всем уважением к герою, конечно. Только прототип ничего уже не опровергнет и не подтвердит. Муляжная эмпатия. Учебное пособие для начинающих не изменять, а подменять мир.

Эмпатия мимо

Ольга Девш

(О книге: Николай В. Кононов. Восстание. — М.: Новое издательство, 2019)

У меня ещё остался малый счёт к «Восстанию» Николая В. Кононова. В рецензии для «Нового Берега» (2019/68) сдержал дозволенный объём — не разразилась пространным сурдопереводом того гнева, который я испытывала на протяжении чтения большей половины романа. Да и странновато выглядел бы он после череды развёрнутых экспертных рецензий, не узревших в работе Кононова ничего оскорбляющего чувства. Наоборот, по словам Наринской, «абсолютная эмпатия» делает эту книгу уникальной и знаковой. Хорошо. Пусть.

Однако хочу всё-таки спросить: не слишком ли эта эмпатия абсолютизирована? Идеальное попадание. И никакой «грёбаной сумки», как в «Памяти» Кинга, нет. Есть эвфемизмы, столь очевидные, в переводе не нуждающиеся, зато вызывающие в памяти что-то классическое:

«Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbeciles. Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль — беспокойный».

Герой говорит складно, художественно. Столько всего замечает и помнит в тончайших деталях, обладая феноменальной памятью, как и положено топографу. Правда, я где-то слышала, что хроническое недоедание, длительное стрессовое состояние пагубно влияют на умственную деятельность, память страдает особенно. Наверно, придумала. Или додумала. Бог с ним. Главное, что люди поняли.

Примерно так, вероятно, с эмпатией Кононова. Пускай не было реальных тех немцев, которых полозьями тылового воза живьём перерезали, предварительно подмяв лошадьми, но какой сильный и важнейший эпизод. Соловьёв настолько был потрясён, что не раз потом вспоминал «сводящий с ума звук разрезаемой плоти». А вот жутчайшая картина поедания пленным одноармейцем человечины не возвращалась больше к герою. Не мучила, не вызывала достоевщину с её непреложным поиском вины и жаждой раскаяния. Своего меньше жаль. Он сам сделал это. А тут враги, точнее, солдаты вражеской армии, из-за которой свой стал каннибалом, — практически беззащитные. Да, они увязли в снегу и не смогли убежать или напасть. Устали, наверно, после наступления. Да, возница намеренно их давил. Возможно, мстил за кого-то. Или тоже свихнулся от месива крови и останков вокруг. На месте, где только что около сотни человек поубивало, вряд ли высокие идеалы преобладать стали бы. Здесь левая щека должна гореть? Дескать христианин всё прощать должен. Почему тогда о своём нет судорог? Не было б войны… Перегнул автор? Ладно. А ради чего перегнул, понять бы хорошенько. На поверхности — всё та же эмпатия, что не сородич сочувствию, которое как духовное плечо опору явит, а более выхолощенная штука. Вы поверите, что человек, бредивший возвращением домой и наконец осуществивший мечту, будет мочиться на то место, где стоял его дом? Психика нарушена? Не исключено, даже очень вероятно после тех ужасов, что переданы так эмпатично. Но как же тогда вся последующая блестящая аналитическая работа и организаторская деятельность как идеолога Норильского восстания? Временная слабость и неадекватная психологическая реакция на фоне сильнейшего стресса и шока, и разочарования… и в норме в общем. Допустим. А стал бы реальный Соловьёв такие нелицеприятные подробности, будь они правдой, рассказывать? Очень сомневаюсь. По немногочисленным свидетельствам Соловьёв был крайне сдержанным человеком, опытным конспиратором, и его, откровенничающего на грани треша, мне трудно представить. Я видела настоящую фотографию. У мужчины с настолько твёрдым и горьким, волчьим взглядом вряд ли появилось бы желание выставить себя психом и оскорбить свою семью, память о ней упоминанием о непотребном поступке. Зачем Кононову понадобился этот эпизод, точно не знаю. Наверное, для усиления драматизма: вот глядите, до чего довела человека советская власть! Везде и во всём она виновата. В революции, в продразвёрстках, в зачистках, в войне, в ГУЛАГах. В уравниловке особенно:

«Жильцы отучились делать что-либо отдельно: они вместе ходили есть в столовую, в клуб, и, если кто-то один наказывал детей, тотчас сбегались другие и обступали жертву и мучителя, громко костеря обоих. Так же сообща били воров и тех, кто уклонялся от принятых привычек. Одна переселившаяся семья поставила на свой стол в кухне новогоднюю елку, не придав значения тому, что жильцы водрузили общую елку у печи. Сначала у семьи отступников исподтишка оборвали игрушки, а когда они стали возмущаться и искать обидчика, на кухню вышли вразвалочку мужики и избили родителей. Их дети еще месяц не могли пройти без зуботычины от соседских. Правда, потом они сошлись с обидчиками, и я слышал, как их мать говорила, что они ошиблись и что их правильно встряхнули, поставили на коллективные рельсы».

Среди русских [советского лекала] не находится положительных персонажей без липкого фанатизма или пропитанной страхом тупости и куриной слепоты трудовика.

Зато в прекрасной Бельгии добрые свободные люди демократично жили и чистосердечно помогали беглым и евреям. С себя пиджак снимали. Эх, жаль, не рубаху последнюю, как у нас. Помню, свекровь рассказывала, что у её бабки дом был крайний на казачьем хуторе в степи ростовской, и бывало, кто с передовой шёл, у них перебывали. Раз немцы отступали, завалились мерзлые, голодные, раненые. Человек семь. Всю хату набили, требовали картошки вареной и молока. Благо, корова доилась да запасы были. Кормили, грели, что делать. И бабка, в ту пору ещё бабёнка, только успевала от печки в коровник бегать и обратно. А сапоги мало того, что стёрлись вусмерть, так и пальцы в дырки торчали. Заметил порчу немец, по-видимому старший среди остальных по званию, и перед уходом отдал хозяйке свои добротные сапоги, запасную пару. Вот угодил так угодил. Старые обноски под печь полетели. Так не успели коричневые уйти, красноармейцы подошли с наступлением и тоже на постой. Примерно столько, как и немцев, было. Тоже ели, грелись, лечились. Когда же уходить собирались, один из солдат сказал, что у хозяйки сапоги хорошие, целые, ему они нужней будут. Пришлось отдать. Как чувствовала, старые не выбросила.

Эта лирическая врезка ничего не объясняет в «Восстании». Однако смысл в ней есть. Как раз тот смысл, который не эмпатичен автору, потому что не соответствует его предустановкам продемонстрировать отвратительность советско-сталинского режима и войны с более развитой нацией. Среди русских [советского лекала] не находится положительных персонажей без липкого фанатизма или пропитанной страхом тупости и куриной слепоты трудовика:

«Русские не сильно отличались бы от валлонов с их ком­мунами и демократией, свято почитающей сосуществование разных взглядов, если бы их не стравливали, не навязывали им веру в мни­мое равенство, ведущее ко взаимному террору, а не к братству. Неуме­ние отлепиться от авторитета, неспособность постоянно хотеть жить своей жизнью, не отделясь и спрятавшись, а, наоборот, участвуя в об­щих делах, — вот что дышало во всех нас».

Кононовский Соловьёв пренебрежителен и одновременно романтически утопичен:

«Столько раз я был где-то рядом и жалел о не­прожитом, а теперь — теперь досадно было лишь, что я не помо­гу тысячам отчаявшихся, заплутавших в навязанных им вариантах выбора, мнимых противоречиях, представлениях о врагах, никогда не знавших, как жить, освободившись от страха».

Бельгийская коммуна — образец гражданского общества: свободного, чистого, размеренного, неплотного. Именно её мечтал воссоздать на родной земле предводитель Демократической партии России. Вспоминается мужчина с детской коляской, в которой вместо дочки сидела кукла, но он не видел разницы и общался с ней, как с живой. Кононов удивительно точным создал этот образ. Вольно или невольно получилась тонкая метафора невозможности выдать неживое за сущее. Если её перенести на деятельность офицеров народной Русской армии, состряпанной вермахтом, то становятся чётко видны големы. Ущербные изначально, по своей природе, так как слеплены из гелема, сырого, необработанного материала. Обряд «оживления», то есть карательные операции против партизан и сочувствующих им сельчан, односельчан — без разбора, прошли не многие. И счастливым случаем это не назовёшь. Рабсила просто нужна была, человеческая «копалина» (ископаемое, укр. яз.). И Соловьёв, идеолог первой демократической партии России на территории СССР в пик его «мордорской» формы, подобен тому бельгийскому безумцу с кукольной дочкой. Кононов специально заложил такую ассоциацию? Тогда это весьма ловко. Но мне почему-то не кажется, что я правильно надеюсь. Больше походит на один из колоритных эпизодов, которыми роман украшен достаточно, чтобы почувствовать избыточность вживания Кононова в Соловьёва.

Эмпатия автора балансирует над пропастью читательской антипатии. Нереальный реальный герой вызывает к концу книги неприятное, тягостное равнодушие. Ощущение переигранности героя автором накатывается комом по мере приближения к кульминации, к собственно восстанию заключённых в Горлаге. Путь к кульминационному моменту был так долог и насыщен ужасными этапами, уложен и закатан многотонным катком описаний, перечислений мучений, что, когда всё должно (ведь должно?) разорваться в клочья, не оставить безучастным, наблюдаешь за действом холодно и отстранённо. Впечатлительность уже накормлена до отвала, куда ещё-то. Жуешь и всё. Рецепторы не срабатывают. Перебит где-то бикфордов сюжет. Даже невероятный последний побег не трогает, как, по сути, должен. [Меня преследует это слово. Должен. Не должен.] Соловьёв выглядит всё более напускным, неестественно стойким, расчётливым, неправдоподобно харизматичным, будто из героического эпоса скопирован и подшит к иной истории. [Символично, что роман вышел в серии «Новая история» (Новое издательство, 2019)].

Вообще подходы к теме Великой Отечественной войны последние годы стремительно дискурсируются. Уже приемлемы и даже востребованы интерпретации, которые каких-то лет десять назад не то что публично никем не пропагандировались, а и в голову не приходили. Сердце не корёжили. Сейчас же в тренде «обновление» исторического контекста, создание прецедента поставторства. На правах постистины. И «Восстание» в этом дискурсе почти манифестное произведение. Оно обеспечивает последовательное прописывание в порядок вещей комплекса вины (погибшие немцы под полозьями) и идеи, которой и Дмитрий Быков касался в одном из своих выступлений, — что захвати Гитлер СССР, ничего страшного для населения не случилось бы:

«<…> партийцы жарко спорили насчет национального государства — Каратовский тут держался срединной позиции, а Дикарев, Тарновский, Недоростков и, как ни странно, немцы настаивали на особых правах русских и особом статусе русского языка, причем во всех частях федерации».

Весьма актуально по роману разбросаны респектные характеристики «современного славаукраинца», а в лагерях самыми крепкими, сплочёнными и жестокими названы их группировки. Да и для закрепления в новейшей картине мира колониальной политики советской власти украинцы представлены как наиболее независимые среди советских народностей:

«Заспорили только о том, с какими оговор­ками принимать украинцев, если они пожелают вступить, и других националистов. Дикарев махнул рукой: “Да что вы теряете время? Любой их хлопец вас сразу спросит: ″Когда Россия станет свободной, вы отдадите всю Украину украинцам?‶ — и вам придется рассусоли­вать про Малороссию и западенцев, и этим все кончится”. “Можно вопрос о независимости восточной Украины объявить решаемым с помощью народного голосования”, — предложил Тарновский, но Дикарев покачал головой: “Вы их плохо знаете. Как и прибалтов, ко­торые в гробу видали всех правопреемников Российской империи”».

Экая политическая прозорливость у однопартийцев Соловьёва в 50-х годах была. Как ванговали, как понимали всё. Только я в гневе, и упорно не понимаю, почему эмпатия превратилась в манипуляцию. Кому нужно подменять понятия Родина, дом, воля и жизнь. Настоящий Сергей Соловьёв наверняка промолчал бы на этот счёт. А Николай В. Кононов много лишнего наговорил, со всем уважением к герою, конечно. Только прототип ничего уже не опровергнет и не подтвердит. Муляжная эмпатия. Учебное пособие для начинающих не изменять, а подменять мир. Вставка файлов с частичной, а потом и полной заменой файлов. Поэтому по прочтении меня обескуражила моя реакция: словно грязной, больной воды напилась, прям замутило. Гнев появился как абсорбирующее вещество, помог осознать, что мои файлы не переписать. «Если бы у меня не было моего детства — я не понимал бы истории. Если бы не было революции — не понимал бы литературы», — писал Юрий Тынянов. Сочувствие, проницательность, близость — слова моего лексикона, моего автора и героя. Эмпатия мимо.

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Ольга Девш: Эмпатия мимо

  1. Ольга Девш. Почему темница сыра. Новый Берег, номер 68, 2019

    O.Д. — Однако Анна Наринская на дебатах НОСа отметила, что «это попытка создания воспоминаний за человека при максимальном уважении» к нему. А Сергей Сдобнов справедливо указал на «всплески литературности» в романе, резюмируя, «что сегодня документ – договорённость общества по поводу определённых фактов».
    И получается, что эмпатии к документу не существует. Реконструкция только. С неминуемой манипуляцией противоречий каждого узника тела или ума. Потому в типовой многоэтажке и в солнечный день темница сыра. Восстание снова не побеждает.
    :::::::::::::::::::::::::::
    Восстание не побеждает, и это – результат «договорённости общества по поводу определённых фактов»… «Русские не сильно отличались бы от валлонов с их ком­мунами и демократией, свято почитающей сосуществование разных взглядов, если бы их не стравливали, не навязывали им веру в мнимое равенство, ведущее ко взаимному террору, а не к братству. Неуме­ние отлепиться от авторитета, неспособность постоянно хотеть жить своей жизнью, не отделясь и спрятавшись, а, наоборот, участвуя в об­щих делах, — вот что дышало во всех нас».. — В этом трудно усмотреть пренебрежение. Утопичность – оставлю на совести автора, Ольги Д. Мне ближе точка зрения Анны Наринской.

  2. МИМО Эмпатии и проч. О Кононове и его герое
    ————————————————
    “Сергей Соловьев (1916–2009), идеолог подпольной Демократической партии России, один из лидеров Норильского восстания и вожак бунта на колымских шахтах, был умелым конспиратором…Нигде Соловьев не проговаривался о событиях, которые породил и в которых принял участие, и только в некоторых записях снов зашифровывал прожитое. Единственный раз он исповедовался историку, и даже в том разговоре почти не коснулся деталей содеянного. Ему было кого и чего опасаться, и он остался неуловим. Однако в последних письмах Соловьев повторял, что жалеет, что его эпопея останется неизвестной.”
    “Заинтересовавшись сонником и отправившись искать другие свидетельства, я понял, что его дар уклонения от вражеского ока воздвигает передо мной незримую стену” — пишет автор. …Архивные документы давали немного ответов, последние свидетели умерли или ничего не могли добавить к известному. Но со временем мне удалось восстановить случившееся в деталях. Повторив маршруты героя и побывав на местах действия, я счел, что вправе шагнуть за эту стену и, оттолкнувшись строго от фактов, написать свою историю одного восстания. Это не биография. Это роман по ее мотивам – немногочисленные документы набраны в книге отдельным шрифтом. Чтобы не позволить дару конспирации оставить в тени своего носителя, мне пришлось стать Соловьевым…” — вот что написал н.в Кононов о своём герое. Однако, автор автором, а без 2-3-х абзацев самого романа (документального) Восстание, не обойтись.
    Восстание.
    “Я умер в предпоследний день зимы, держа Анну за руку и глядя в окно. На холмах шуршали сухие травы, бешено, заполняя комнату шумом, будто стоял август, налетел ветер, и заметались полынь и тимьян. Пустое небо сменилось снежным, пришли облака, кучевые, дождевые, волокнистые с наковальней, за ними просвечивающие, лысые, слоистые – я вспомнил, как меня учили называть их.
    Отрываясь от земли, не привязанный к ней ничем, я не оставлял ценных вещей, наследства, дома, ничего, кроме полок с книгами, конспектов и сонника. Я не был зарегистрирован, учтен и не имел документов. Когда я вышел из конторы с паспортом и сел в припадающий на два левых колеса «лиаз», я знал, что наделен этой книжкой с фотографией ненадолго, меня не любят бумаги – отлипают и улетают. Так и в тот раз, в автобус зашли разные люди, были с фабрики, один с портфелем, и еще какие-то с мешками, и они толпились, и я знал, что один из них залезет в карман моего пиджака и вытащит паспорт, которому не удастся приковать меня к этой земле. Но кроме того я знал и другое: меня не оставили в покое. Где-то еще хранилась папка, набитая желтой бумагой с бегущей по ней машинописью: «Особо опасен, склонен к побегу».
    В последние годы мы осели у Горького озера, а затем перевезли сруб на окраину городка, где за изгородью колыхалась степь – до самых безлесых холмов. Далеко за холмами начинались гольцы, торчащие из земли: великаны с зализанными лбами и пальцами, грозящими небесам. Иногда я чувствовал, что смогу дойти до гольцов, и отправлялся туда. Земля Алтая похожа на воду в котелке, когда та только что закипела и вздувается пузырями. Поля расходятся искривленными склонами, и желтеют скалы, предсказывая скорое появление гор с ледниками. На рассвете озеро дымилось, будто на середине его был остров и там жгли костер. Я пробирался к берегу по полю сквозь туман, и мне казалось, что сейчас навстречу выйдут родители, Ольга, Толя, Маргариточка и другие… Я не верил в их бога и, когда они молились в степи, вставал рядом, уважая, но молчал. Мы переписывались годами, прежде чем они позвали меня приехать. Я знал, что их церковь, старая, всегда была гонима и стремилась дальше и дальше от городов, и я с этим соглашался. С кем бы еще я смог жить, если не с тем, кто понимал, что нет ничего, а есть только ветер…
    Я не хотел встречаться с соседями по неволе, только переписывался и до конца опасался, что сероликие не оставят меня в покое. Когда приезжали гости, называвшиеся историками, я прятался, уходил к холмам и ложился лицом в траву. Однажды не успел и занавесился платьем – гостья решила, что клочкобородый дед в вязаном свитере с нелепыми узорами просто сошел с ума – а я заслонился от зарева, которое становилось невыносимым, когда приближались они. Сначала я думал, что мне мстят за отца, затем – за предательство, за восстание и свитки, найденные в шахте, но в конце концов понял, что меня не преследуют, а ведут…”
    https://www.litmir.me/br/?b=630203&p=1

  3. «В декабре 1919 г. партизанский отряд Г.Ф. Рогова захватил трехтысячный Кузнецк (Новокузнецк) и учинил страшный погром города, вырезав около трети населения и изнасиловав большую часть женщин. Цифра в 800 погибших, приведенная в одной из чекистских сводок, вероятно, близка к истине, но следует учитывать и прозвучавшую на губсъезде представителей ревкомов и парткомов информацию председателя Кузнецкого ревкома: «было вырезано до 1400 человек, главным образом, буржуазии и служащих». Красноречивый рассказ видного кузнецкого краеведа Д.Т. Ярославцева о роговском погроме опубликовал в 1926 г. писатель М.А. Кравков: «Иду я мимо двора какого-то склада. Ворота настежь, на снегу лужа крови и трупы. И в очереди, в хвост, стоят на дворе семь или восемь человек — все голые и ждут! По одному подходят к трем-четырем роговцам. Подошедшего хватают, порют нагайками, а потом зарубают. И тихо, знаете все это происходило, и человек начинал кричать только тогда, когда его уже били или принимались рубить…». Помимо отрубания голов, роговцы четвертовали, распиливали, сжигали живьем. Сибирский писатель В.Я. Зазубрин в 1925 г. встретился с партизаном Ф.А. Волковым, который согласился передать в новониколаевский музей «на историческую память» ту самую двуручную пилу, которой он вместе с женой казнил приговоренных. Председатель Кузнецкого РИКа Дудин на зазубринской записи рассказа Волкова начертал: «Факт распилки колчаковских милиционеров Миляева и Петрова общеизвестен и в особых подтверждениях не нуждается.»

    Тепляков А.Г. «Непроницаемые недра»: ВЧК-ОГПУ в Сибири 1918-1929 гг. М., 2007. .
    https://www.litmir.me/br/?b=222178&p=7

    1. Из той же книги:
      … Характерно, что нередко работа на спецслужбы была семейным делом — например, секретными агентами ОГПУ-НКВД работали муж Марины Цветаевой С.Я. Эфрон и их дочь Ариадна Эфрон. Литературовед О.М. Брик некоторое время был гласным сотрудником секретного отдела ГПУ, его жена — держательница литературного салона Л.Ю. Брик — сотрудничала с Иностранным отделом ГПУ. Отец и дочь Зайончковские сыграли видную роль в истории крупных чекистских провокаций — генерал A.M. Зайончковский помогал легендарной операции «Трест», дочь О.А. Зайончковская-Попова, привлечённая отцом к работе на ГПУ в 1922 г. и вхожая в ряд генеральских семейств, много лет сочиняла клеветнические материалы о «заговорщике» Тухачевском, пристрастно «освещая» также С.С. Каменева, Б.М. Шапошникова и других военачальников[328]. Часто семейными парами являлись содержатели конспиративных квартир….
      В обществе было заметно влияние не только кадровых чекистов, непосредственно олицетворявших партийную диктатуру, но и множества бывших работников ВЧК-ОГПУ, нередко занимавших высокие посты в партийно-советской и правоохранительной системе, хозяйственных организациях и даже в культуре (из ЧК в литературу пришёл, например, известный поэт А. Прокофьев, в политику — будущий глава правительства Н.А. Булганин). Эти люди привносили в общественную жизнь дух особенной нетерпимости, жестокости и вседозволенности.
      https://www.litmir.me/bd/?b=222178

      1. Ольга Д.- Перебит где-то бикфордов сюжет. Даже невероятный последний побег не трогает, как, по сути, должен…Соловьёв выглядит всё более напускным, неестественно стойким, расчётливым, неправдоподобно харизматичным, будто из героического эпоса скопирован и подшит к иной истории…
        :::::::::::::::::::::::::::::::
        [Символично, что роман вышел в серии «Новая история» (Новое издательство, 2019)].
        Будем все вместе надеяться, что “ бикфордов” шнур сюжета не будет перебит в Новом издательстве.

Добавить комментарий для Aleks Birger Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.