Oн, явно сдерживая нетерпение, старательно наточил перья, а потом долго думал над чистым листом. Когда же, наконец, он обмакнул перо в чернила, лицо его было решительно, и тщательно продуманные слова быстро появлялись на бумаге…
Venenum transformatium[1]
Новелла
Марина Ясинская
Должностью адьютора судебного викария, совершенно невозможной для клирика столь юного возраста, я был обязан его преосвященству Готхарду, епископу Штраубингскому. В обычное время такой милости мне бы вовек не дождаться, но сейчас времена тяжелые. Для Церкви тяжелые. Зато для её преданных служителей — времена больших возможностей: когда против нечисти и ереси крест отправляет огонь и меч, взлететь можно как никогда высоко.
Викарий епархиального суда, преподобный Йохан, оказался человеком верующим не только истинно, но и рьяно. Не счесть приговоров, на которых выводил я «debita animadversione puniendum» — «да будет наказан по заслугам», и не счесть пепелищ от костров, разложенных по округе.
Сему благому делу посвятил я себя со всем рвением, и вот, не прошло и года, как старания мои были отмечены. Епископ Готхард призвал меня к себе и, не мешкая, вручил мне edictum. Скрепленный печатью свиток я разворачивал дрожащими руками и не сразу понял, что в нём написано. А как понял — обомлел: edictum предписывал оказывать предъявителю сего всяческую помощь, ибо действует он во благо и по поручению самой Inquisitio haereticae pravitatis, Sanctum Officium, Святой Инквизиции.
Прозвучавшее же следом имя меня и поразило, и разочаровало — Дитрих фон Альбенрайх. Я мечтал совершать подвиги веры — искоренять ересь, приводить на костры ведьм и колдунов, а тут…
— Преподобный отец, для чего следить мне за этим достойным господином? — решился спросить я, хоть и понимал, что лучше бы мне принять поручение с благодарностью и, самое главное, молча.
Хотя легенд о Дитрихе фон Альбенрайхе не слагали, всё же молва о нём шла. Участник Швабской войны, он достойно показал себя, особенно в девяносто девятом, в сражении при Дорнахе. Но поскольку швейцарцы нас тогда разбили, бенефициумов из той кампании он не вынес никаких.
Прославился рыцарь позже, в пятьсот восьмом. Присоединившись к Камбрейской лиге, император Максимилиан отправил свои войска в Венецианскую республику, завоёвывать ему города Падую, Виченцию и Верону. Там-то и покрыл себя Дитрих славой. Бесстрашный и решительный воин, за беспримерную храбрость в боях он был наделён императором землями и званием барона. Правда, ни Падую, ни Виченцию, ни Верону Максимилиан так и не получил, но это к делу не относится…
Вот я и недоумевал, чем мог заинтересовать святую инквизицию этот прославленный рыцарь, достойный защитник веры, императора и Священной Римской Империи.
Епископ в ответ на мой неуместный вопрос поднял брови, и я сглотнул.
— Ересь, — наконец сказал он, глядя на картину, изображающую мученичество святого Себастьяна, — обитает не только среди черни, а в сговор с дьяволом вступают и благородные.
— Это что же, — изумился я, — Дитрих фон Альбенрайх с нечистой силой спутался?
— Скажем так, он вызывает у нас серьёзное беспокойство.
Не решившись ни о чем более расспрашивать, я смиренно приложился к перстню на среднем пальце правой руки — указательного у епископа не было, говорят, по недосмотру нянек ещё в детстве потерял — и удалился, оставив его преосвященство рассматривать истязаемого святого.
* * *
Почему Дитрих фон Альбенрайх вызывал у Святой Церкви серьёзное беспокойство, я понял при первой же встрече, ибо увидел его при таких обстоятельствах, что грешным делом подумал, а не лучше ли попроситься обратно к преподобному Йохану писать приговоры. Но за пазухой у меня лежал епископский edictum, чётко выписанные буквы Sanctum Officium горели огнём перед глазами, и в греховных мечтах своих я уже cлышал, как обращаются ко мне — inquisitor a Sede Apostolica, инквизитор папского престола. И я раздумал.
Итак, когда я впервые увидел Дитриха фон Альбенрайха, тот возился у высокого костра. Помнится, меня ещё удивило, что доблестный рыцарь сам занимается таким делом, вместо того, чтобы поручить его палачу. Ещё больше меня удивило то, что народу вокруг поглазеть на зрелище почти не было.
Костёр благородный муж сооружал, надо сказать, со знанием дела — хворост бросал сырой, а брёвна укладывал высоко, так, чтобы огонь не разом вспыхивал, а разгорался медленно, постепенно, снизу вверх. Одобрительно наблюдая за действиями рыцаря, на собственно осуждённого я обратил внимание не сразу. Зато когда посмотрел, то ощутил, как замерло в груди сердце — привязанный к столбу невысокий мужчина с отёкшим от жестоких ударов лицом и круглой бородкой, скрывающей двойной подбородок, носил тонзуру.
Мне хотелось немедля вмешаться — нельзя сжигать человека, тем более каноника, без благословения Церкви. Но, памятуя наказы епископа вести себя так, чтобы Дитрих не замечал моего присутствия, я вынужден был лишь наблюдать, как рыцарь подносит к костру факел, как медленно, нехотя занимаются толстые брёвна, как сердито шипит, стреляет искрами сырой хворост.
Сжигаемый каноник молчал, и Дитрих молчал, а я терялся в догадках.
Когда огонь добрался до пяток привязанного, священник взвизгнул, забился в верёвках и пронзительно закричал:
— Смилуйся, господин, я же тебе всё рассказал! Всё! И кто наговаривал, и кто допрашивал, и по чьему распоряжению! Ну не виноват же я, мне приказали! Я только приговор читал! Отпусти-и…
Огонь медленно поднимался все выше и выше, и каноник, захлебнувшись криками, вскоре дико, протяжно завыл.
Скрестив руки на груди, Дитрих молча замер рядом с костром, и ни один мускул не дрогнул у него на лице. И даже когда стих жуткий вой, и пламя скрыло и столб, и привязанного к нему каноника, рыцарь продолжал стоять, вглядываясь в огонь. Бушующее пламя отражалось у него в глазах, отчего их папоротниковый цвет выгорал, зато медовая кайма у зрачков будто бы впитывала в себя тусклое золото огня.
Лишь когда пепелище из красного сделалось седым, рыцарь круто развернулся и направился к небольшому эскорту, ожидавшему его чуть поодаль, вскочил на коня и рысью двинулся к замку.
С той поры в глазах Дитриха всегда отражался огонь костра. Но не того, который он разложил для каноника. Другого. Давно отгоревшего. О котором мне ещё предстояло узнать.
* * *
Дитрих не выезжал из замка несколько дней, и за то время, пока он затворничал, мне удалось разузнать немало интересного — благо, люди в округе были говорливые.
— … Барон-то наш — с умом, не то, что некоторые. Ну возьмите вон Кунца из соседнего Лахстенттена. Тому что ни день-то потеха, пиры аль охота, али мейстензингера[2] какого именитого приспичит ему выписать, чтоб гостей песнями развлекал, наподобие как у графьёв, честь по чести. Только у графьёв-то, небось, и земель поболе будет, и дохода, сталбыть. А Кунц из своих крестьян уж все соки выжал, житья нет. И думаете, святой отец, он один такой? Ха! Зато наш Дитрих, говорю вам, совсем иное дело…
— … Раньше-то он набожен был, все службы исправно посещал. А как возвратился из похода на Артуа — словно умом сдвинулся. Ну, конечно, ежели целый год французов бить без передыху, то поотвыкнешь от мирной жизни. Но к клиру-то уважение всё равно иметь надо. А он, прости Господи, на самого приора накричал…
— … Сталбыть, не только с округи ему везли, но и издалека — и из Ортенбурга, и из Хёмау, и из Деггендорфа. И даже высокородные приезжали, сам ландграф из Люхтенберга, сталбыть, дочь свою привозил, чтоб я сдох, ежели вру. Ну, а что тут такого — рыцарь-то Дитрих прославленный, императором отмеченный, с титулом и землей. Опять же, тридцать три годка, сталбыть, давно пора о продолжении рода побеспокоиться. Только наш барон что-то не торопился…
— … Ньеска эта — девка, конечно, хитрющая была. Небось, мечтала, что он её под венец поведёт. Благородный рыцарь — да на дочке какого-то солевара? Ага! Ну, да, отец у неё, вроде, советником был в Зальзбурге, да всё одно — солевар. И потом, слыхала я, и не советник он более. Болтают, архиепископ тамошний пригласил в том году на Преображение всех советников и мэров к себе на званый обед, а потом запер в одной зале и не выпускал до той поры, пока не согласились они добровольно свои должности сложить…
— … Баронессочкой стать хотела, вот чары и навела. Приворожила, как есть приворожила. Разве в своём уме выбрал бы он её вперед графских дочек? Ведьма. Поделом её сожгли!
Словом, говорили о рыцаре много и охотно. О Ньеске, дочке солевара из Зальзбурга, что жила в замке Дитриха два с лишним года, говорили не меньше. А то и больше — особенно если говорили женщины. Зато о сожжёном священнике говорили мало и удивительно скупо:
— Это отец Иеронимус приговор Ньеске читал, перед тем, как спалить её.
* * *
Дитрих показался пять дней спустя — бледный от сумерек в каменных стенах замка, опухший от выпитого вина, и принялся разъезжать по округе. Следовать за ним было несложно, следить незаметно — сложнее. Потому как ничего он тогда не делал, кроме как с разными людьми встреч искал и всё что-то выспрашивал, выпытывал. У одних — хитростью, у других — серебром, у третьих — вином. А у кого — и своим тяжелым двуручником — цвайхандером, либо плёткой.
Я же, понятно, далеко не всегда мог разговоры слушать, приходилось потом наверстывать. Для таких целей епископ мне и средства выделил — на случай, если edictum за подписью Sanctum Officium не возымеет действия. Думается, кое-кто здорово на нас с рыцарем обогатился. Сначала Дитрих серебром угостит, вслед за ним — я.
Не зная, что епископу Готхарду о деле известно, в своих ratios и relatios, отчетах и докладах, я поначалу подробно писал обо всем, что узнавал. И только потом стал понимать, что его преосвященство с этой историей знаком больше, чем другие, и очень даже неспроста послал меня следить за рыцарем.
Занятная выходила история. В одиннадцатом году Дитрих присоединился к походу на Артуа, оставив в своем замке девушку, с которой сожительствовал более двух лет, Агнес Хюммель. Вернувшись же из похода, в замке её Дитрих не застал. Поначалу ему сказали, будто бы сбежала она с каким-то проезжим риттером.[3]
Рыцарь это сообщение принял близко к сердцу и принялся утешаться вермутом и полынным абсинтом. Тут-то по-пьяни и сболтнули ему — на самом-то деле сожгли твою Ньеску попы за ведьмовство. Дитрих — что с рыцаря возьмешь, он привык с плеча рубить — толком ничего не разузнав, перво-наперво схватил отца Иеронимуса, на которого указали как на исполнителя приговора.
Протрезвев же, Дитрих задался целью докопаться до сути, ибо наплели ему поначалу, будто Агнес вступила в соитие с дьяволом, порчу насылала, на помеле летала и на шабашах распутничала.
Но, как говорится, Эgen haben kurze Beine, у правды короткие ноги. Как и когда попалась Агнес на глаза молодому Рицу фон Обергрисхейгу, старшему сыну графа Регенсбургского, я не знаю. Знаю только, что она ему глянулась, и, не успел Дитрих отбыть в Артуа, граф стал нет-нет, да показываться в Альбенрайхе. Поначалу, говорили, он её обхаживал, словно благородную, по всем правилам куртуазии. Ну а когда взаимностью Агнес не ответила, Риц церемониться перестал, начал грозить силой взять. Однако, и так у него ничего не вышло. Да тут, к тому же, выяснилось, что Ньеска бастарда Дитриховского носит. Другой на месте графа плюнул бы — мало ли девок на свете. А Риц оскорбился — его, графа фон Обергрисхейга, наследника Регенсбурга, отвергла дочка простого солевара! — и задумал отомстить.
Et qui quaerit invenit — и ищущий находит.[4] Находит, что бы он ни искал. И без того уже молва шла, что Агнес Дитриха чарами приворожила — немало окрестных дворян не простило, что Дитрих предпочел их дочкам солеварку. Ну уж а сколько завистниц нашлось среди баб — каждая думала, что, коли их барон на неблагородных падок, на месте Ньески влолне могла бы быть и она. Риц мотал всё это себе на ус, мотал, и вот, не прошло и месяца, как по официальному поручению моего благодетеля, епископа Готхарда Штраубингского (и по тайной просьбе Рица фон Обергрисхейга) созвали духовный суд для расследования дела о ведьмовстве и чёрной магии.
Далее была процедура, мне досконально известная. Но, видимо, не так хорошо знакомая Дитриху. Когда приходской писарь, которого рыцарь мечом принудил обо всем поведать, рассказывал, как Агнес брили и, раздев, искали на теле ведьмины отметины, как допрашивали, как устрашали словами, а затем тисками и испанским сапогом, как поднимали на костёр перед празднично наряженной толпой… клянусь Богом, в глазах Дитриха стояли слёзы. Стояли они и после того, как он этому писарю шею свернул.
Но это всё Дитрих узнал потом. А прежде, охолонув после казни отца Иеронимуса, решил дознаться, правда ли Агнес его приворотом к себе привязала. Уж так упорно ему твердили, будто его Ньеска была ведьмой, что задумал он разыскать тех, с кем она творила своё колдовство.
Ох, где только не довелось мне побывать, следуя за рыцарем — и в глухих чащобах, и на болотах, и в развалинах древних замков, на языческих капищах и на проклятых кладбищах. Хоть и недолго я прослужил адьютором у викария, однако, в гордыне своей полагал, что ведьм повидал немало — ведь месяца не проходило без того, чтобы мы хотя бы одну не сжигали. Кроме того, «Malleus maleficarum» — «Молот ведьм» преподобных Инститориса и Шпренгера я выучил как Библию и думал, что ведьму распознаю без труда.
Следуя за Дитрихом фон Альбенрайхом по всей Баварии, на что только я не насмотрелся. Видел альвов и цвергов, зелиген и кобольдов, никсов, ферке, ундин и много другой нечисти, имен которых не знаю. Видел горы черепов и корни мандрагоры. Видел пары колдовского зелья, клубящиеся над котлами, видел женщин, летающих на помелах, видел женщин, рушащих деревья и подымающих в воздух валуны заклинаниями из арамейских и халдейских слов. Видел — и, прости, Господи, за малодушие, сомневался — а хватило ли бы одних креста и святой воды, если бы мы задумали на костёр отправить одну из таких ведьм.
* * *
Как я уже говорил, упорные поиски Дитриха заводили его в самые неожиданные места, так что порой не то, что следить — просто поспевать за ним было сложно. В безумной скачке, которую Дитрих предпринял от Деггендорфа до самого Баварского леса, до горы Оксенкопф, я думаю, сам дьявол за ним бы не поспел.
Именно там, на вершине Оксенкопфа, раз в году, в ночь перед Exaudi[5] ведьмы собирались на шабаш. Я туда, разумеется, не попал. Только наблюдал, прячась в лесу у подножья горы, за горящими наверху кострами, за летунами и летуньями, слушал их крики и хохот и, хоть и невелик я был травознай, все лучше различал в доносящемся до меня дыме ароматы колдовских трав — тирлича и охрилина, русалочьего цветка и паслёна, белены, шафрана и чего-то ещё, неуловимого, тошнотворного и тревожного.
Ну а Дитрих… Видно, крепкая была у рыцаря рука, и тяжёл цвайхандер, коли смог он себе не только туда дорогу проложить, но и обратно выбраться.
Дитрих провел на горе всю ночь, спустился только под утро, и не один, а с ведьмой. Говорил с ней о чём-то, да не просил — приказывал:
— На юг, к Штраубингу.
Затем вскочили: он на коня, она на метлу, и понеслись к югу — рыцарь верхом, ведьма лётом, над ним, немедля по выезду из леса перекинувшись в ворону.
Казалось, загонит Дитрих своего коня вусмерть — десять часов кряду галопом гнал. Как ни старался, от рыцаря я, конечно, поотстал — моя лошадь от такой скачки под Регенсбургом едва не пала, и пока я нового скакуна не достал, (а было это совсем нелегко, даже с edictumом от инквизиции на руках), рыцарь намного вперед меня ушел.
Добрался до Штраубинга я только к нешпоре[6] — и немедля отправился в резиденцию своего благодетеля, его преосвященство Готхарда. А там, после положенного в Exaudi торжественного богослужения, епископ собрал сеньоров со всей округи продолжать праздновать, но уже менее набожно, начавшийся цикл Пятидесятницы. Был там мой благодетель — епископ Готхард, был там Риц фон Обергрисхейг, наследник графа Регенсбургского, были многие знатные дворяне от Пассау до Нюрнберга со своими дамами. Был даже сам инквизитор Хенсель Шильтберх, specialiter deputatus a Sede Apostolica, специальный посол папского престола в Баварии.
Ревел камин, столы ломились от яств, медленно оплывали многочисленные свечи, в углу за огромным ограниструмом сидело двое мейстензингеров, по-видимому, призванных услаждать почтенную публику музыкой. Но в тот миг, когда я вошел в залу, органиструм молчал. Молчала и публика. Ибо в самой середине залы, широко расставив ноги, стоял Дитрих фон Альбенрайх, а позади него горбилась связанная ведьма.
— … Как истиный христианин, я счёл своим долгом выпытать и обо всех пособниках. Под устрашением эта ведьма согласилась указать мне на них, — расслышал я слова рыцаря. Говорил он резко, словно рубил. — Просила привести её сюда, утверждая, что один колдун сейчас сидит среди нас, — и Дитрих резко дернул за веревку: — Кто?
Ведьма закружилась, задергалась на месте, затрясла распущенными, черными с проседью космами.
— Вот! Вот он! — завизжала она, и её палец указал на Рица фон Обергрисхейга.
Резко вдохнули сеньоры, ахнули дамы, смертельно побледнел сам наследник графа Регенсбургского. В тишине, наступившей вслед за этим, отчетливо послышался смех епископа — сухой и частый, будто кто-то сыпанул гороху на древесный настил. Епископ открыл было рот, явственно собираясь во всеуслышание объявить Дитриха и ведьму в сговоре и лжи, но сказать ничего не успел.
— Юлишь, ведьма. Пособника своего покрываешь, — рявкнул на ведьму Дитрих. Рявкнул не зло — просто громко.
— На нём метки колдовские. Посмотри сам, если не веришь
И, прежде чем кто-то успел сообразить, что происходит, Дитрих одним прыжком перемахнул через столы, обеими ладонями схватил Рица за голову. Потом, сжав ему горло одной рукой, другой наклонил его низко к столу и воскликнул:
— И правда! Смотрите!
По залу пробежался сдержанный ропот, жутко захохотала ведьма, какая-то дама пронзительно взвизгнула и лишилась чувств, а остальные немедленно осенили себя крестным знамением. Епископ разинул рот. Ибо из-под густой копны волос графа и впрямь показались рожки. Риц же, вывернувшись из рук рыцаря, схватился за голову, нащупал рога — и вдруг забился, словно припадочный, и взвыл диким голосом.
— Сжечь! Сжечь нечисть! — послышались крики.
Граф затравленно озирался. Епископ пытался что-то сказать, но за поднявшимся шумом не разобрать было ни слова.
— Ты ещё задницу, задницу ему проверь — у него там хвост! — перекрывая многоголосый гам, пронзительно верещала, надрывалась смехом ведьма.
Дитрих, не мешкая, стащил ошалевшего Рица со стула, крепко приложил тяжелой дланью по месту, которое предстояло осматривать, а затем немедля приспустил штаны. Если б сам не видел, ни за что бы на поверил — аккурат из копчика проклюнулся хвост и стал расти.
Тут началось светопреставление. В зале поднялся гам, гости вскочили с мест, кто-то принялся что-то выкрикивать, кто-то заторопился вон, визжали дамы, опрокидывались кубки, падали перевернутые в спешке блюда и свечи, пахло вином, паникой и палёным.
Дитрих, тем временем, заметно побледнел. Медленно закатал себе рукав — и тогда и я, и все остальные увидели, как прямо на наших глазах на коже рыцаря начинают набухать темные опухоли-бобы.
— Чёрная смерть! — охнул Дитрих и оглядел зал мутными глазами.
— Это ж Риц-колдун чуму на него наслал! — выкрикнул кто-то. — На костёр! На костёр колдуна!
На лбу у рыцаря проступала темная опухоль, над губой показались крупные капли пота. Дитрих зашатался — и вдруг тяжело осел на пол. Рядом с ним визжал, брыжжа слюной, бился в конвульсиях и приспущенных штанах наследник Регенсбурга, разоблачённый колдун.
Во всеобщей панике никто не заметил, что ведьмы, которую привел с собой Дитрих, и след простыл.
* * *
Как жгли графа фон Обергрисхейга, я не видел. Куда унесли рухнувшего на пол Дитриха — тоже. В сутолоке, суматохе и спешке я бессмысленно стоял на месте, не в силах сообразить, куда бежать, за что хвататься, от кого спасаться и кого спасать.
Из ступора меня вывел епископ Готхард. Болезненно-бледный, он велел мне исповедать умирающего Дитриха. Грешен я, Господи, слаб духом — перспектива оказаться рядом с заражённым смертельной болезнью меня испугала. Но епископ уже протягивал мне свою изувеченную руку без указательного пальца, и я, покорно приложившись к перстню с красным камнем, ушел готовиться к extrema unctio.[7]
Дитрих лежал в каморке, его лицо и тело плотно скрывали повязки, долженствующие предотвратить распространение заразы. Но даже так прикоснуться к нему я заставил себя с большим трудом.
Тяжело дыша и порой срываясь на хрип, Дитрих каялся. Говорил торопясь, хотел успеть признаться во всех peccatum mortalium, смертных грехах, чтобы войти в царствие небесное прощённым.
Его предсмертная исповедь меня ужаснула.
… Узнав-таки истинную причину сожжения Агнес и его нерождённого ребенка, Дитрих задумал отомстить виновным, отомстить во что бы то ни стало своим двум новоявленным врагам — молодому графу, наследнику Регенсбурга, и епископу Готхарду. И отомстить страшно. Отомстить так, чтобы они сами пережили то, на что обрекли невиновную. Не просто убить — нет, этого было мало. Дитрих хотел, чтобы сама Церковь их прокляла и возвела на костёр.
На шабаш рыцарь явился с вполне определённой целью — требовать, чтобы ведьмы сварили ему venenum transformatium. На один день это зелье наделяет окунувшегося в него человека колдовской силой, которая исчезнет вместе с последним лучом заходящего солнца, — силой по своему желанию преображать своё тело или тело любого, к кому он прикоснется. Уж не знаю, посулами или угрозами, но рыцарь своего добился…
Сообразив, что сказал Дитрих, я рванулся к оконцу кельи и выглянул во двор. Поздно. Слишком поздно. Пока я готовился к extrema unctio, пока читал молитвы над Дитрихом, пока слушал его несвязную исповедь, тело Рица фон Обергрисхейга уже обгорело до черноты.
Не дослушав умирающего, я рванул вниз, во двор, стремясь разыскать его преосвященство епископа Готхарда. Тщетно выглядывал я его в толпе — епископа нигде не было. Отчаявшись найти своего благодетеля, я увидел высокую, худую фигуру инквизитора Хенселя. Пробился к нему, ухватив за рукав сутаны, задыхаясь, захлёбываясь словами, выплеснул:
— Дитрих в сговор вступил с нечистой силой… Venenum transformatium… Невинного сжигаем…
Инквизитор оказался человеком рассудительным и понятливым. Разобрав мои путанные речи, он издалека размашисто осенил крестным знамением костёр, промолвив спокойно и равнодушно:
— Невинно убиенное чадо своё Господь распознает.
Потом круто развернулся и распорядился:
— Дитриха — на костёр. Отречём и сожжём — как колдуна. Несите скорее, пока он ещё жив.
Новый костёр соорудили на диво проворно — к тому времени, когда на площадь приволокли Дитриха, все было уже готово. Тело рыцаря вяло трепыхалось в руках несущих его слуг, из-под плотных повязок, скрывающих лицо и страшные черные опухоли-бобы, едва слышно доносились хрипы и сдавленные стоны.
Обычно перед сожжением полагалось проводить торжественный ритуал, во время которого проповедник пространно предостерегал народ от коварства дьявола и его приспешников и торжественно исключал осуждённого из лона Церкви. Но инквизитор так торопился отречь Дитриха от Церкви и обречь его тем на смертные муки в аду прежде, чем тот испустит дух, что пренебрёг проповедью.
И вот уже прозвучали так хорошо знакомые мне слова — debita animadversione puniendum, да будет наказан по заслугам, и к костру поднесли факел. Хворост, на этот раз сухой — не до зрелищ! — занялся мгновенно, и живо побежал вверх по брёвнам.
Я перевел дух — правосудие свершилось. В суете и хаосе криков, мыслей и толкающихся людей я ещё не успел осознать, что совершил грех Иуды, нарушив священное таинство исповеди…
Однако, что-то не давало мне покоя. Меня не оставляла назойливая мысль, что в поднявшейся панике, в суете и смятении я упустил, проглядел что-то важное. Важное — и совсем очевидное…
Сам не понимая зачем, я пробился к костру так, что жар обдавал мне лицо. Сожрав хворост внизу, огонь ещё только побежал вверх по брёвнам. За густым дымом перемотанного плотными повязками лица осуждённого не было видно. Но мне и не надо было смотреть на лицо. Ужасная догадка переросла в уверенность. Я увидел показавшуюся в прорези широкого балахона правую руку приговорённого. Руку, на которой не хватало фаланги указательного пальца…
Когда совершили подмену? Видимо, пока я бежал вниз, к костру, пока беседовал с инквизитором, помощники Дитриха, воспользовавшись поднявшейся паникой, незаметно схватили епископа, оглушили, заткнули рот кляпом, обмотали повязками, скрывающими лицо, и оставили в келье — вместо пораженного чёрной смертью рыцаря.
«Venenum transformatium!» — запоздало сообразил я. Преображающее зелье, дающее окунувшемуся в него силу до самого заката прикосновением менять себя и людей. Начаровать врагу хвост и рога, выставив его колдуном, а себе — признаки смертельной заразы, и обставить это так, чтобы все подумали — это разоблачённый колдун болезнь наслал. А потом разыграть перед приставленным соглядатаем спектакль с исповедью, и отправить на костёр теперь уже епископа.
Все эти мысли промелькнули у меня в голове в один короткий миг. Я открыл было рот, чтобы во второй раз за день заявить, что мы опять сжигаем невиновного. Открыл — и тут мне в спину болезненно упёрлось острие ножа.
Я обернулся.
«Только попробуй», — явственно говорили мне глаза, давно потерявшие свой папоротниковый цвет.
С грязно-сером балахоне с капюшоном, скрывающим фигуру и лицо, Дитрих фон Альбенрайх, совершенно здоровый — ни следа чёрных опухолей-бобов, железной хваткой сжал моё плечо, в зародыше прерывая возможные попытки сопротивления. Глядя в пылающие глаза рыцаря, я вдруг понял, почему ведьмы с Оксенкопфа не посмели его ослушаться.
Конечно, я мог бы закричать. Наверное, мне следовало бы попытаться спасти епископа Готхарда от костра. Пусть даже и ценой собственной жизни. Но… я так и остался стоять — не шевелясь, не в силах сдвинуться с места или хотя бы отвести взгляд. Стоял и смотрел в глаза, полыхающие тусклым золотом костра. Но не того, на котором горел отлучённый от Церкви, будто еретик, епископ Готхард, а совсем другого — того, который давным-давно отгорел.
* * *
В себя меня привел specialiter deputatus папской инквизиции, Хенсель Шильтберх. Он нашел меня сразу после того, как пепелище подёрнулось сединой, и коротко отметил мое рвение и заслуги перед Sanctum Officium, святой инквизицией. Только тогда я осознал, что в мою спину более не упирается острие ножа.
Я молчал, не в силах произнести ни слова. Я понимал, что не смогу сообщить, кого мы только что на самом деле сожгли на втором костре. Потому что если признюсь, меня немедленно — и обоснованно — обвинят в соучастии страшному заговору. И то, что содействие мое было суть бездействием, да ещё и подневольным, ничего не изменит. Ради спасения невиновного священник должен быть готов пожертвовать собой, как сделал это для всех нас, грешных и недостойных, Христос. Да, я знаю… Но не страх обвинений держал мой рот на замке, а полыхающий тусклым золотом отгоревшего костра взгляд. Я боялся Дитриха фон Альбенрайха, боялся до колик в животе, до слабости в коленях и дурмана в голове. Боялся — и ничего не мог с этим поделать. Я знал, что если кто-то когда-то и докопается до истинной сути произошедших событий и во всеуслышание заявит о том, то этим кто-то точно буду не я.
… Епископа Готхарда, разумеется, не нашли, хоть искали долго и упорно. А потом всё от того же инквизитора Хенселя пришло распоряжение — он назначал меня на должность епископа Штраубингского.
Я старался, как мог. Положил все свои силы на охоту на ведьм — потому в Штраубинге не проходило недели без того, чтобы не горел костёр. Случалось, сжигали на нём и настоящих ведьм.
Виновен и грешен. Каюсь. Каюсь в малодушии и слабости, гордыне и молчании. Господи милостивый, каюсь…
Святой отец, отпустите мои грехи.
Закрыв глаза испустившему дух епископу Штраубингскому, каноник Петер Книц, доминиканец из аббатства Санкт-Эммерама, что под Регенсбургом, вернулся к себе в келью. Там он, явно сдерживая нетерпение, старательно наточил перья, а потом долго думал над чистым листом. Когда же, наконец, он обмакнул перо в чернила, лицо его было решительно, и тщательно продуманные слова быстро появлялись на бумаге.
Его Преосвященству Амброзию I Мюнзеру, аббату Санкт-Эммерама. Сегодня, восьмого ноября года Anno Dominiтысяча пятьсот тридцать четвертого, я совершал последнее помазание епископа Штраубингского. Из его предсмертной исповеди стали мне известны некоторые важные сведения, которые я считаю своим долгом немедленно довести до вас.
Без сомнения, вы помните непонятные события, имевшие место в Штраубинге на Exaudi, года Anno Domini тысяча пятьсот двенадцатого. В городе едва не разразилась чума, по обвинению в колдовстве сожжёны были наследник Регенсбурга и барон фон Альбенрайх, без следа пропал предыдущий епископ Штраубингский, Готхард. И виной всему этому, как узнал я из предсмертной исповеди только что почившего епископа, был он сам. Ибо множество смертных грехов совершил он, но, помимо прочих, повинен он и в самом страшном для священника грехе, грехе Иуды — нарушении тайны исповеди. Совершив сей грех, явился он тем самым первопричиной событий трагических и необратимых. Ибо если бы не нарушил он тайну исповеди, жив бы был епископ Готхард и много других людей, хоть и менее важных.
Подробности я изложу вашему преосвященству при личной встрече, однако считаю своим долгом о сем прискорбном факте поставить в известность немедленно. Клириков, тайну исповеди нарушивших, полагается лишать сана, буде они даже столь прославлены рьяным служением своим на благо Церкви как почивший. И хотя епископ дух испустил, за грехи его, особенно грех Иуды, и страшные последствия, к которым сие деяние привело, предлагаю лишить его сана посмертно. Таким образом, debita animadversione puniendum, да понесет наказание по заслугам священник, нарушивший тайну исповеди, даже если он уже преставился, да будет он гореть в аду.
Смею также надеяться, что усердие мое не обойдет ваше внимание и хочу заверить, что и впредь буду служить вам верой и правдой, донося полезные вашему преосвященству сведения. За сим остаюсь, покорный ваш слуга,
Рontifex a Sede Apostolica
Петер Книц
___
[1] Преображающее, превращающее зелье (лат.).
[2] Член профессионального цехового объединения поэтов-певцов в Германии в XIV—XVI веках.
[3] Ritter — всадник, рыцарь (нем.).
[4] Евангелие от Матфея, 7:8
[5] В западной традиции — седьмое воскресенье после Пасхи.
[6] Вечерня, молитва в 16:30 вечера.
[7] «Последнее помазание» — в средневековой западной традиции таинство, принятое совершать над умирающими людьми. Включает в себя елепомазание, исповедь, покаяние и прощение грехов.
