Единственное его богатство составляли женщины и девушки, беззаветно и бескорыстно любившие его, с детства старообразного, но с детства же и любвеобильного. Его, как никчёмность, часто увольняли из разных институтов и университетов — теоретики ни в какие штатные расписания не вписываются.

Дело В. Теперзона

Александр Левинтов

Василий Иванович Теперзон
(подпараграф из «Краткого курса истории ВКП(б)» Л.Д. Троцкого)

Василий Иванович Теперзон (партийная кличка Чапай) был моим боевым товарищем и личным другом. Выходец из крымских караимов, он был вынужден по соображениям конспирации то называть себя чувашом, то есть черемисом, потомком волжских булгар, наследников Великого Хазарского Каганата, то уральским казаком, тем же дальним потомком хазар, для которых караимы были высшим сословием.

Созданная мною Красная армия была построена по лекалам Каганата, именно поэтому в качестве комиссара я командировал тов. В.И. Теперзону своего полит. офицера Д. Фурманова, Петра Семёновича Исаева, официально порученца и адъютанта, а на самом деле агента по обеспечению безопасности и лояльности обоих, а также старшего агента Анну-Марию Попову-Рабинович, полковника ГПУ. Все трое отличились при установлении мною первых Советов в Иваново-Вознесенске, экспериментальной площадке будущей ВСЕМИРНОЙ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА.

Василий Иванович Теперзон проявил себя как талантливый военачальник на уровне дивизии. Дальше продвинуться ему мешали следующие обстоятельства: слабое лингвистическое образование, ведь он даже по-русски говорил с заметным идиш-акцентом, и постоянные интриги грузино-сталинского мафиози Микаэла Фрунзе.

Штаб 25-ой дивизии, которой командовал тов. Теперзон, располагался в станице Лбищенской, откуда шли основные поставки парной севрюги и паюсной икры в обмен на немецкие шнапсы и союзнические запасы коньяков и виски. Собственно, все военные действия в этом регионе шли за эти грузопотоки. Каппелевцы даже изобрели новый вид атаки, так называемую психическую атаку — сильно под шафэ и с сигарами наперевес.

Необходимо отметить особую фактуру тов. Теперзона, дважды позировавшего скульптору (имя не сохранилось, так как был экстренно расстрелян лично мною в Самаре за предательство идеалов мирового пролетариата) при создании памятника Иуде Искариоту в Свияжске под Казанью и в Уральске.

В. И. Теперзон утонул в реке Урал. Последними его словами были «Коня! Коня! Пол-царства за коня!» — сам он плавать не умел и отличался панической водобоязнью. По другой версии его убил агент Н. Ленина-В. И. Ульянова некий Борух Бабочкинд.

Мировой пролетариат всегда будет помнить своего героя.

После вынужденной эмиграции Л.Д. Троцкого, автора «Краткого курса ВКП(б), узурпатор и вечный оппонент вождя мирового пролетариата Сталин-Джугашвили начал интенсивно перелицовывать историю мировой революции, сначала средствами массовой информации, главным образом кинематографом, так как основная масса населения страны со странным названием СССР оставалась неграмотной (так появился первый истерн «Чапаев», по лекалам которого Голливуд стал штамповать свои вестерны), а затем, в 1938 году Политиздат выпустил «Краткий курс Истории ВКП(б)», дошедший до наших дней как вузовский учебник «История России».

Евреями не рождаются

Вульф Теперзон по первому паспорту считался татарином. Да, фактически так оно и было на самом деле. Его после войны чуть не взяли по делу «Итиль-Урала», совсем за жабры взяли, а тут сосед, который Рахману полторы сталинскими задолжал:

— Слушай, мы с тобой интернационалисты или кто? Ты мне долг скостишь, а я тебя усыновлю. И будешь чистопородным густопсовым евреем, во — я Теперзон Соломон Израилевич, а ты будешь, стало быть, Вульф Соломонович Теперзон.

На том и сторговались, и раздавили банку: коран вино запрещает пить, а про водку в нём ничего не сказано.

В архиве ЗАГСа работал свой человек, который всего за 100 рублей задним, довоенным числом, когда Рахман был ещё несовершеннолетним, выписал акт усыновления. Паспорт Рахман «потерял», за что пришлось заплатить сторублевый штраф в милиции, и по справке об усыновлении он получил новый паспорт — уже на имя Вульфа Теперзона.

И началась новая жизнь.

Времена были крутые, совершенно нетравоядные — начало 50-х. Будучи инженером холодильного оборудования, Вульф чуть не загремел по делу врачей, был выгнан с работы, но сесть не успел — Сталин помер. Началась новая карьера, почти в тридцать лет. Он вынужден был, чтобы получить место в пункте вторсырья у Преображенского рынка, взять в жёны дочь Сталинского, позже Первомайского районного отделения Вторчермета. Жена оказалась не очень красивой, а доходы с ларька не очень высокими, но она хорошо, даже замечательно готовила, а он был напрочь избавлен от открытых партсобраний и профсобраний, дней агитатора, субботников и дежурств в бригадмиле.

К моменту обмена денег на хрущёвские меленькие фантики Теперзон уже торговал пивом, лимонадом, мылом, мочалами, вениками и женскими панталонами с начёсом, розовыми и лиловыми, в киоске Измайловских бань, Розочка блестяще делала перманентные прически в женской парикмахерской на 9-ой Парковой, а их шлемазл приготовился ходить в первый класс и думал при этом только о том, с какой девочкой его посадят.

Где как, а в банях и женских парикмахерских пятница-суббота-воскресенье — ударные дни, дающие 90% недельного оборота. Поэтому мусульманские и иудаистские привычки пришлось напрочь забыть, а христианские — и не вспоминать.

В стране тем временем вовсю шла телевизионная и холодильниковая революция: все приобретали и то и другое с жадностью, будто до того веками мечтали именно об этом и только об этом, ну, и ещё о мебельных гарнитурах на хлипких ножках.

И Вульф Соломонович плавно вписался в эту революционную ситуацию, вспомнив своё холодильное прошлое. За свою работу он брал чуть больше, чем официальный мастер, но после его волхвований и камланий «ЗИСы», «Саратовы», «Юрюзани» и даже «Севера» работали заметно дольше государственно отремонтированных.

Благосостояние советского народа росло, а с ним росла клиентура Вульфа Соломоновича и его Розочки, просто её шестимесячные сменились бабеттами и конскими хвостами, фронт же работ только рос и расширялся.

Их барак, как назло всё не сносили и не сносили, потому что он укрывался в тени тишайшей и коротенькой 10-ой Парковой, жить в бараке осточертело, а поэтому все силы были брошены на трёхкомнатную кооперативную, пусть миниатюрную, но зато на Большой Черкизовской, почти напротив Преображенского рынка.

И всего-то за шесть четыреста, через несколько лет столько стала стоить «копейка». Потом пошли хлопоты с мебелями-коврами-люстрами, куда ни кинь, всюду сплошной дефицит и дороговизна.

Розочку поставили возглавлять салон красоты на Семеновской, Вульфа Соломоновича бросили на книготорговлю — поистине золотую жилу продолжающего развиваться социализма.

Шлемазл не имел никаких интересов и успехов в школе, кроме физики и математики, поэтому родители стали класть свои жизни на приобретение полных собраний сочинений — еврейскому мальчику, особенно после подписания Советским Союзом Хельсинской декларации прав человека, думать о МВТУ, Энергетическом, МАИ и прочих техвузах не полагалось. А книготорговля и салон красоты открывали перед ним заманчивые гуманитарные перспективы.

Перестройка началась с борьбы за трезвость. Вульфу Соломоновичу и Розочке стали по ночам мерещиться кошмары выхода на пенсию, и Розочку таки сократили вместе с её салоном-стекляшкой (через десять лет в ней открылся ресторан, потом другой, потом стекляшку вовсе снесли и поставили на её место православный храм, предприятие несравненно более коммерчески оправданное, чем сомнительные средства омоложения химическими средствами косметики и парфюмерии). Вульф же Соломонович удержался и крепился всю гласность, золотой, но короткий век издания и переиздания всего и вся чудовищным тиражами: страна пустых полок взахлёб читала, в том числе и об этих полках.

Шлемазл, уже будучи кандидатом своих филологических наук, одним из первых рванул в Америку на правах беженца и жертвы антисемитизма, ловко устроился, настолько ловко, что вскоре перетащил своих родителей к себе, посадил их на вэлфер и 8-ую программу.

Старики прижились и быстро вросли. От не фига делать Вульф Соломонович начал писать статьи в местную русскоязычную газету, черпая сюжеты, порой целиком, из Рунета. Расписавшись, он, естественно, потянулся к мемуарам, решил начать их с самого начала, вспомнил о своём татарско-пролетарском происхождении, вздрогнул, сильно расстроился, но ничего сочинять про себя не стал и забросил всю эту художественную литературу к чёртовой матери.

Love story

Витьку Теперзону, семилетнему хулигану и шкоде, не сиделось без дела в томной беседке, увитой диким виноградом на даче противной и нелюбимой тётки Берты Моисеевны, толстой, как и её дочка Юлька, что на год старше Витька, к тому же безобразно накрашенной и приторно пахнущей одеколоном «Кармен».

Витёк потянулся к кукле, сидящей на скамейке в углу беседки, и принялся её рассматривать. Кукла была с закрывающимися глазами, если её держать горизонтально, и говорящая хриплым механическим голосом «ма-ма» при нажимании на какую-то кнопку на спине. Очень глупая кукла, якобы фарфоровая, а на самом деле — целлюлоидная, дешёвка, набитая прессованной ватой: на носу целлюлоид немного порвался и из дырки было видно, что под ним — вата. Витёк потянул и вытащил кусок ваты — получился смешной и нелепый прыщ. Он стукнул куклу об стол: целлюлоидное покрытие покрылось тонкими трещинками. Он ударил посильней — и крошки покрытия остались на столе.

Он стучал и стучал куклой по столу, пока всё её лицо не превратилось в бесформенный пук ваты с двумя глубокими глазными впадинами — уже без глаз.

— Гадкий, противный мальчишка, ты зачем это наделал, паршивец! — тётя Бета налетела на Витька как хищная курица.

Юлька громко, нарочито громко ревела, прижимая к себе свою бывшую куклу. Отец влепил Витьку звонкий подзатыльник, а мать велела принести извинения и поклялась, что никакого футбольного мяча ему не купит, а он уже насвистел друзьям об обещанной покупке.

Насупясь и пыхтя, Витёк принёс Юльке и тёте Берте свои притворные и неискренние извинения.

— Ты зачем это сделал? — свирепели родители. А Витёк никак не мог объяснить это ни себе, ни им. Юльке отец купил новую, другую куклу — из квартальной премии.

После этого Витёк всё возвращался и возвращался к этому эпизоду, не чувствуя никакой вины или сожаления, но в полном недоумении: а на фига он, действительно, это сделал?

И ему понадобилось для этого более полувека, но в конце концов он понял: любить можно и нужно только живое, только то, что может чувствовать боль, может кровоточить и страдать, а всё остальное любить и даже жалеть не надо и можно расколошматить.

Витёк уже давно не Витёк, а малоизвестный драматург и сценарист, на тексты которого снимались преимущественно учебные фильмы, дипломные короткометражки и сценки для захолустных ТЮЗов.

Он наконец-то понял, зачем расквасил Юлькиной кукле всю морду, и, поняв, вставил это понимание в свою пьесу «Ханорики», которую так никто и не поставил:

Сцена «Первый урок геометрии»

Мальчик: Ма!

Сиповая: (не глядя, занята собой)…

Мальчик: Ма!

Сиповая: Ну, что?

Мальчик: Ма…

Сиповая: Ну, что ма? я уже неважно сколько лет ма.

Мальчик: Почитай книжку.

Сиповая: Ладно, давай почитаем. Вот эту (берет с полки наугад, читает название) «Детская геометрия». Заодно и полезная.

Мальчик: Как касторка?

Сиповая: Не будь идиотом (углубляется в чтение) надо же! так… это понятно… это не очень…

Мальчик: Ма, и мне почитай (берет большую куклу и стучит ею о край стола, время от времени рассматривая все увеличивающееся пятно облупившейся краски на ее лице).

Сиповая: Тут надо на вопросы отвечать.

Мальчик: Это и есть геомертия?

Сиповая: Вот: что такое отрезок — знаешь?

Мальчик: Ну, когда если встать на одно такое место, то в обе стороны будет одинаково бежать.

Сиповая: Не угадал. Тут написано — если отрезать прямую линию с двух сторон… впрочем, тоже глупо — бежать, резать, драть, гнать… откуда это? зачем? давай дальше посмотрим. Что такое луч?

Мальчик: Если, куда ни встать, всегда до одного конца ближе, чем до другого бежать.

Сиповая: Опять неверно. И почему непременно бежать?

Мальчик: Ну, шагать или идти.

Сиповая: А про линию ты что понимаешь?

Мальчик: На ней в любом месте в обе стороны одинаково далеко.

Сиповая: Что далеко?

Мальчик: Бежать… нет — шагать

Сиповая: Тут не так. И у тебя что — воображения не хватает? Или бежать или шагать.

Мальчик: А что надо?

Сиповая: Да ничего не надо. В книге всё что-то ножницами режут, ты бежишь, а у меня голова кругом идет. А плоскость — это как?

Мальчик: А это — в любую сторону и из любой точки далеко бежать. И резать тоже.

Сиповая: Кто вас знает — может верно. А пространство? Только сосредоточься и кончай бегать.

Мальчик: Ма, это из любого места одинаково далеко можно подумать!

Сиповая: Это — как? Я, значит, из своего места могу куда угодно далеко подумать, а ты — из своего?

Мальчик: (радостно) Ну да! и мы даже можем подумать из разных мест в одно. Понимаешь, все люди могут подумать одинаково далеко — и из соседней улицы, и из Америки и даже из милицейской машины.

Сиповая: На всей скорости?

Мальчик: На всей скорости! И из самолета. И из ракеты. И из космоса. Каждый думает одинаково далеко.

Сиповая: Ну, хватит глупить. Здесь всё не так. Демократия какая-то.

Мальчик: Ма, чепуха вся эта геомертия. Как политика по телику. Неинтересно.

Сиповая: Просто — ты неспособный к ней. И слуха у тебя нет. И в бассейн я тебя для чего, спрашивается, вожу, деньги трачу? Тренер опять… ты зачем куклу разбил?

Мальчик: (продолжая доколачивать) низачем.

Сиповая: (переходя на визг) Прекрати немедленно! (отбирает куклу, дав сыну звонкий подзатыльник) что же ты с ней наделал?! (рассматривает то, что недавно было лицом) Ведь это моя любимая кукла! С детства! Я с ней даже после свадьбы спала! Я с ней всю жизнь! Я люблю ее! (рыдает) Паршивец! Ее ведь теперь не поправишь! Ты злой, нехороший, жестокий! В кого только ты уродился такой?! Моя любимая кукла!

Мальчик: (всё время сидел с виноватым видом) Ма! Она же ненастоящая! Я хотел только увидеть, что она ненастоящая! У нее же за лицом нет ничего. Штукатурка, как в бабушкином доме.

Сиповая: Тебя бы так!

Мальчик: Я — настоящий! Если меня так, то у меня под лицом буду я. Я только это хотел, чтоб ты не любила ее, потому что она ненастоящая. За что ты ее любишь? Она и в бассейн не ходит, и у нее ни слуха, ни голоса, а я знаешь, как заорать могу. Ма, а что такое точка?

Оседание

В ожидании первенца молодые Теперзоны писали свои кандидатские: Леночка — «Стилистические особенности поэмы Михаила Хераскова «Россиада»», по русской филологии и литературоведению, Хаим — «Путешествия Бартоломео Диаша и их влияние на падение монополии Венеции в связях Европы с Индией», по истории географии.

Обе работы имели огромное научное и народнохозяйственное значение, но об этом, а также о том, что обе написаны на основе марксистко-ленинской методологии, говорилось только в авторефератах, которые ещё предстояло писать за пару месяцев до защиты.

На четвёртом месяце они уже знали, что их ждёт мальчик, и между супругами возникли споры по поводу его имени:

— Понимаешь, милый, Михаил — это такое почти русское имя и это так красиво — Михаил Хаимович, а вся твоя родня будет называть его Мойшей, я не возражаю

— Ленусь, ну зачем ты обрекаешь нашего малыша на вечное еврейство, к тому же из анекдотов? Смотри, как красиво и необычно звучит — Бартоломео! А по-русски — Варфоломей! Варфоломей Хаимович — ведь это очень по-христиански звучит, сейчас все крестятся, пусть и он будет крещёным.

Христианство и не такие этнические споры укрощало и мирило: остановились в конце концов на Варфоломее как более учёном и редком имени.

В детском саду романтичные родители чуть не превратили своё чадо в унисекса: к нему прилипла кличка «Барто» и даже «Агния Львовна» (дура-воспитательница во всём виновата), но в школе, вроде бы, всё обошлось — его прозвали на иностранный манер Бартом. Ну, Барт и Барт — ничего страшного или неприличного. Дома же его звали Варфиком.

Варфик выбрал стезю отца — история географии древнее даже географии истории, не говоря уже о русской филологии, от которой, нет-нет, а при разных правителях попахивало то вольнодумством, то монархизмом, то вообще соцреализмом.

Надо заметить, что история географии — столь же редкое явление, как и имя Варфоломей: с таким ФИО и с такой специализацией найти работу практически невозможно, по крайней мере в условиях развитого.

А когда развитое кончилось, то выяснилось, что с историей географии да ещё с таким ФИО — цены человеку нет.

И он выбрал самую крутую круизную компанию, на судах которой пробороздил и вокруг Европы несколько раз, и по Средиземноморью, и по Скандинавии и даже по Карибскому морю.

Он вполне оправдывал коммерческие надежды своих работодателей: его лекции и рассказы, точно привязанные к мелькающим мимо пассажиров историческим обстоятельствам, шли на ура, клиенты брали вторые и третьи туры, каждый раз ревниво спрашивая:

— А Варфоломей будет читать свои байки?

И турфирма отлично понимала, на что ловила в мутном потоке потребительского спроса.

Однажды четырнадцатипалубная махина вошла в Хайфу.

Обычно Варфоломей ни в каких сухопутных экскурсиях не участвовал, чтобы не томиться местными бездарными и безграмотными гидами, а тут его что-то потянуло в Кану Галилельскую, скорей всего, его собственный рассказ об этом христианском апостоле, с которого заживо содрали кожу и который родился в этих местах.

Варфоломей всегда считал себя — и не без оснований — потомком скотовода и номада Авеля, но тут его что-то толкнуло в грудь, в самое сердце, мощный и отдалённый зов своего истинного предка, Каина — и Варфоломей бросил всё и устроился в местный кибуц на берегу Кинерета самым простым землепашцем.

Конечно, он нанёс своим бегством урон своему работодателю, но эти потери с лихвой перекрывались легендами и враками о нём ещё долгие-долгие годы и туристические сезоны.

Ну, когда он остановится?

Обычные евреи в рыбе любят голову, а Валька Теперзон — хвост. Потому что обычные евреи — умные и стремятся ещё поумнеть, а этот — хвастун и в хвостах видит прежде всего их виляния и махания.

Я так скажу: жулик — он и есть жулик, с ним легко иметь дело, потому что у него на роже написано, что он жулик и что ему надо, а с хвастуном и подонком не знаешь, чего от него ждать, потому что он действует совершенно бескорыстно, просто от избытка дерьма и фантазии.

Главное, что ведь и бескорыстно, и бесполезно — хвастаться, ведь никто даже не позавидует, а только в недоумении пожмёт плечами, мол, на хрен оно тебе понадобилось сочинять такое? И когда Валька говорит, что купил штаны за тысячу баксов, то ему никто не верит и правильно делает, потому что он купил их за 200 рублей — не торгуясь и эту дешёвку за версту видно. А ещё никто не поверит, потому что всему Вальке цена меньше штуки баксов со всей комплектацией и годовой гарантией от производителя.

Или вот такое может отморозить:

— У нас во дворе один пацан был, жуткая шкода и падла, но — слабак. Я однажды накостылял ему по полной программе — знал бы, чем оно всё кончится, пальцем бы не тронул

— А чем кончилось?

— Он после этой трёпки записался в секцию дзюдо.

— Подумаешь!

— Да, и поступил в ПТУ для кагэбешников.

— И?

— И вступил в дачный кооператив.

— Фигня всё это.

— Фигня-не фигня, а уже двадцать лет президент и ещё столько же проправит.

— Хватит заливать — столько не живут.

Как-то сидим квасим. Разговариваем. О чем могут разговаривать мужики, когда выпивают? Ну, если это настоящие мужики? Если нам всем уже давно за 70? — конечно, о выпивке, не о бабах же!

Вальку никто за язык не тянул:

— У нас в магазине, ну, в том, что в пристройке к дому, портвейн «три семёрки» продают, из-под полы.

— И почём?

— 47 рублей за 0.75. Я ящик взял, вы же знаете — у меня скоро золотая свадьба.

И ведь хоть бы ухом повёл, подумал бы: ну, кто теперь тару 0.75 по ящикам упаковывает? Только коробами! А в коробе не 20, а всего 12 бутылок — и как он собирается с таким количеством отмечать золотую свадьбу, если столько пойла и на серебряную не потянет? Ведь там — 12 литров, а в коробе только 9.

А последнее его враньё завиральное вообще ни в какие ворота: говорит, на Востряковском прикупил бесхоз по дешёвке — тогда это действительно стоило гроши: штуку баксов за квадратный метр. Действительно, в те времена именно столько и стоило на Востряковском: хоть и в Москве, но у самого МКАДа, на глухом и тогда, и теперь Боровском шоссе. Но вот зачем дальше-то врать и хвастаться? Утверждает, что сдаёт свой участок в 4 квадрата в аренду, помесячно, по 300 рублей за каждый квадрат, это по кило двести в месяц при полной загрузке! Ну, хоть у знающих людей спросил, у меня бы, например, поинтересовался: больше двухсот никто не даст, даже бакинский гой.

SchoolDL

Борису Родоману, с любовью, по мотивам его жизненного пути

Владиславу Теперзону в жизни повезло: он одновременно оказался и учёным-теоретиком, и неплохим поэтом. Как ни странно, так часто бывает: ведь и тот и другой — рабы гармонии и красоты, оба действуют прежде всего из эстетических соображений.

Как все теоретики вообще и поэты-не песенники вообще, Владислав жил в нищете, но, так как он был и теоретиком, и поэтом, то и нищета у него была двойной: своё первое зимнее пальто он купил всего лишь лет за пять до смерти, особо не мызгал, потому что хотел, чтобы его похоронили в этой обновке. Что касается обуви, то он берёг её пуще глаза и даже сам варил ваксу, какую-то необыкновенную, ещё по дореволюционному рецепту, подаренному его родителям каким-то ассирийцем: основной вид транспорта, которым он пользовался, был пеший, а потому расход подошв и верха его сильно напрягал.

По той же причине нищеты, кстати, очень полезной с точки зрения борьбы с ожирением, ел он мало и неохотно, а потому был худ и костляв как Агасфер или, если не прибегать к мифологическим персонажам, как тощая послевоенная селёдка по 70 копеек за килограмм.

Он долго сопротивлялся и противостоял глобальному процессу компьютеризации, но когда на Земле иссякли последние запасы копирки и ленты для его механической «Оптимы», он почти задаром купил подержанный и окончательно вышедший из моды пентиум.

Печатали его мало и неохотно — кому нужны никому не нужные теории и неплохие стихи, если кругом полно плохих? Был же Владислав писуч и плодовит, поэтому неопубликованное хранилось не только в недрах его лампового компа, но и на дискетах, а также на какой-то приставке с левосторонней резьбой, позволявшей скачивать тексты на флешки.

Начинал он, естественно, с Lexiconа, но в конце концов пришлось перейти на Word. Из эстетических соображений он пользовался исключительно шрифтом SchoolDL, считая Times New Roman безнадёжно топорным. Лишь когда где брались печатать что-нибудь его, он брезгливо переводил текст в этот Times New Roman.

Единственное его богатство составляли женщины и девушки, беззаветно и бескорыстно любившие его, с детства старообразного, но с детства же и любвеобильного. Его, как никчёмность, часто увольняли из разных институтов и университетов — теоретики ни в какие штатные расписания не вписываются, а, как известно, каждая теория вызывает у членов Учёного Совета онтологический шок — и это единственное воздействие теорий на окружающую их среду. Так вот, женщины оставляемых им кафедр и отделов, лаборантки, менеэски и аспирантки, писали ему расписки, что, в случае его нетрудоустройства, берут на себя обязательство кормить его обедом или, лучше, ужином, хотя бы раз в неделю.

В новой версии Windows окончательно исчез SchoolDL, Владислав узнал об этом спустя лет 10-12 и очень расстроился, когда узнал об этом — ведь ему уже было сильно под 90, и он потихоньку впадал — не в детство, но в детскую обидчивость на человечество.

Он тщательно собрал весь свой архив, слил в один огромный файл размером в 720 тысяч строк, на всякий случай ещё раз конвертировал всё это в элегантный SchoolDL, после чего напрочь стёр в своём компе этот шрифт и поклялся на своём единственном изданном тонюсеньком сборнике стихов, ещё студенческих, что больше не напишет ни строчки.

Через неделю он отдал душу Богу, в которого искренне никогда не верил.

Пришедшие разбираться с его архивом нашли в компьютере только этот огромный файл. Его перевели в привычный всем Word, но весь текст превратился в поток козябриков неизвестного человечеству алфавита. Вернуться назад не удалось даже с помощью самых изощрённых айтишников. Человечество осталось с носом — и поделом.

Окончание