Александр Левинтов: Март 20-го. Окончание

Loading

В 2014 году по роману Олега Куваева вышел фильм «Территория»: напряжённейший, захватывающий и очень сложный, трагический рассказ об исчезающей профессии геолога. Фильм смотрится на одном дыхании, особенно в большом формате экрана…

Март 20-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало

Территория Олега Куваева

Отечественная литература ХХ-го века знает трёх выдающихся писателей, бывших прежде всего естествоиспытателями, сама жизнь которых вытолкнула их в писатели, непрофессиональные, но безусловно талантливые. Это — Владимир Арсеньев (1872-1920), автор «Дерсу Узала», «По Уссурийскому краю» и других книг, Григорий Федосеев (1899-1968), «Злой дух Ямбуя», «В тисках Джугджура» и др., Олег Куваев (1934-1975), «Берег принцессы Люськи», «Территория» и др.

Этих троих вполне хватило на то, чтобы сформировать особый, отечественный жанр художественной литературы — о яростной красоте дикой природы, о яростной красоте людей, о яростной красоте человеческих отношений. Нанаец Дерсу Узала, эвенк Улукиткан, чукчи Куваева — один, очень яркий тип людей, людей, вписанных в пейзаж и ландшафт своей земли как необходимейший её элемент, и пришлые мужественные освоители: географ Арсеньев, геодезист Федосеев, геолог Куваев как совсем иной, ведòмый тип героев.

Нет, это не социалист на грани с коммунизмом Джек Лондон, явный мизантроп и человеконенавистник, романтик Волчьего Логова (так он назвал свой огромный нелепый дом в Лунной Долине к северу от Сан-Франциско, дом, который сгорел прежде, чем в нем кто-то стал жить). Это — люди долга, прежде всего, люди, которым Бог дал не один, а два таланта, дважды призванные Им.

В теперь далёком 1987 году я побывал в Бомнаке, что на севере Зейского водохранилища: светлый молоденький березнячок, уже нежно пожелтевший, шепчущий какую-то сладостную колыбельную, одинокий холмик — могила Бельчонка-Улукиткана… Номадный круг эвенка равен его жизни: он приходит умирать в то место, где родился, и потому для него мир каждый день нов, необычаен, интересен и любопытен. Мудрость Улукиткана сохраняется даже после смерти, в этой опрятной могилке.

В столь же далёком, 1989 году мы, охотовед и рейнджер местного заповедника и я, лежали на вершине сопки Сихотэ-Алиня, под триангуляционным знаком, на склоне соседней сопки, километрах в 15 от нас, гулял тигр, мы видели его в бинокль. Мой проводник чудесным и странным образом воплощал в себе и Арсеньева и Дерсу Узала, а над нами разверзлись дальневосточные небеса, каких больше нигде не бывает — огромные и иссиня-синие, неистово синие, уходящие в самый Дальний Космос.

А спустя ещё четыре года я стоял на самом краю Земли, на плато Путорана с его невероятными обрывами-склонами и водопадами. Да, здесь Земля несомненно кончается и делает это величественно, будто заключительный аккорд бетховенской симфонии или токкаты Баха.

На нашей грешной немного таких мест как Бомнак, Сихотэ-Алинь или Путоран: я посетил подобных мест всего десятка полтора-два, в Азии и Америке, мест, демонстрирующих величие природы и человека. И, стало быть, жизнь прожита не зря.

В английском языке освоение представлено не одним, а двумя словами: development и mastering. Первое — об освоении ресурсов и территорий, естественных богатств и кладовых. Здесь действует закон американского географа Керри: в первую очередь осваиваются не самые лучшие, а самые доступные ресурсы, что позволяет надеяться и рассчитывать будущее, которое богаче и благополучней настоящего. Второе — об обретении человеком нового мастерства, новых средств, новых качеств, компетенций и талантов. И самые яркие вспышки мастеринга — в начале пути, который является взлётом.

Из трёх писателей мне и по времени, и по профессии, по ритмике жизни ближе Олег Куваев.

Его звезда только восходит. Его весьма немногочисленное литературное наследие интенсивно издается и переиздается, при этом из 30 изданий более половины — посмертные. Уже почти полвека, как умер Олег Куваев — сам ли ушёл? инфаркт ли унёс? какая разница? Но его книги живут, его герои живут, его идеи и образы живут.

И не только в России: его произведения изданы в 17 европейских изданиях.

Но это всё не важно.

Мы не заметили, как потеряли себя на Земле, как изменилось и почти исчезло такое качество человека как землепроходчество, оно же естествоиспытательство — испытание не природы, а себя природой.

В 2014 году по роману Олега Куваева вышел фильм «Территория»: напряжённейший, захватывающий и очень сложный, трагический рассказ об исчезающей профессии геолога. Фильм смотрится на одном дыхании, особенно в большом формате экрана.

И постепенно, сюжетно, перед нами предстаёт главное действующее лицо романа и фильма — Территория, одушевлённая и одухотворенная людьми Земля, с которой мы — в диалоге.

Морское

жизнь моя покатилась под ноль
сквозь буераки и под откосы,
пот высыхает — голая соль,
изморось — и вмиг алмазные росы

я удаляюсь — от вас, от себя,
от последних волнений и дел,
эй, кто-нибудь, поднять якоря,
раз горизонт опустел!

по новолунью, по новым штормам,
пусть понесут меня волны,
жизнь — это всего лишь рока шрам,
если наши бокалы полны

и годы свои — гони-не гони —
мы промчали на всех парусах,
и колокол — нам ли, чугунный, звонит,
сея проклятья и страх?

Непобедимая и легендарная

Я — не историк и не военный, но когда мне начинают компостировать мозги марксистко-ленинской историографией под видом краеведения и москвоведения, я поневоле встаю на задние лапы и начинаю задавать риторические вопросы об Отечественных войнах:

— Наполеон пробыл в России всего полгода, с июня по декабрь 1812 года, а где была российская армия после этого до 1815 года? С кем воевала? В каких сражениях участвовала вдали от Отечества? И почему это вдруг она оказалась на Аустерлицком поле в декабре 1805 года? И не является ли полугодовая Отечественная война 1812 года лишь эпизодом какой-то другой войны?

— почему Отечественная война 1941-45 года началась в 39-ом году на территории Польши и Финляндии, а закончилась в Германии и Японии? Может, эта война такая же «отечественная», как и предыдущая?

Это, так сказать, присказка.

Сказка же — о нашей доблестной и непобедимой.

И строю я свою филиппику, читая следующее:

Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры Московское областное отделение

Солнечногорское районное отделение

Курсы «ВЫСТРЕЛ»

(подборка документов)

ЛУЧИ СОЛНЕЧНОГОРЬЯ

Историко-краеведческий и научно-популярный альманах № 7

В Крымской войне русская пехота имела на вооружении 4,3 процента штуцеров от общего количества ружей, французы — 33 процента, англичане — все 100. Старые ружья прiшлось нарезать в кустарных мастерских Севастополя, там же изготовлялись и простейшие прицелы к ним. (стр. 52) и это техническое отставание — спустя более, чем тридцатилетних военных реформ и преобразований Николая I. После этой войны российская армия была технически отброшена от мирового прогресса и плелась в хвосте перевооружений, отставая от всех, включая Японию и Австро-Венгрию.

Из Первой мировой Россия вышла проигравшим победителем, развязав внутри себя Гражданскую войну и сохраняя Брест-Литовским и Раппальским мирными договорами вассальную связь с побеждённой Германией. Оба договора остались непризнанными и сохранились только в отечественной военной истории и истории КПСС.

В горниле Гражданской войны и стала формироваться структура «Выстрел» (аббревиатура «Высшей стрелковой школы»).

Ей были отданы на востоке от Москвы усадьбы, парки и хозяйства Кусково, Вешняки, Новогиреево и прилегающее. Весь командный и технический состав — по сути старорежимный, офицерский и царскогенеральский.

Одна из характерных особенностей:

— занимая шикарные здания, курсанты ютились в покоях, превращённых в советские казармы, тесные и без удобств;

— им были выделены сады, огороды и другие барские сельхозугодья, но жили они впроголодь: воровство в советской армии никогда не прекращалось и было и остается настоящим бедствием;

— восток от Москвы перенасыщен железными и шоссейными дорогами, но «Выстрел» построил себе собственную 7-километровую узкоколейку;

— восток Московской области — сплошные леса и торфянники, но курсанты «Выстрела» вырубили вокруг себя парки и леса: Кусково, Вешняки, Терлецкий парк и Измайловский лес;

Это — родовые хозяйственные традиции отечественной армии: уничтожать всё вокруг себя и жить, как голодные, ошкалевские свиньи.

А теперь — сугубо военные.

Основное содержание военной учебы, подготовки и образования — идеология:

Именно поэтому красные и советские командиры махали шашками даже в конце 40-х годов и о современных вооружениях знали под грифом «секретно». Царские военспецы — не из саботажных соображений, а по требованиям военпридурков типа Клима Ворошилова и Семёна Будённого — учили прошлой войне: кавалерийским атакам, тачанкам с «максимами», штыковым атакам, фанерным самолётам и танкам, тягловой и гужевой артиллерии.

В 41-ом году привыкшие к окопной войне советские офицеры, столкнувшись с немецкими мотоциклистами, оказались в полной растерянности: маневренные мотоциклы с колясками впереди танков были для них совершенно неуязвимой новинкой.

Мы неохотно об этом вспоминаем, но и «Выстрел», и другие подобные ему заведения готовили военные кадры не для оборонительной войны, а для всемирной революции и экспорта большевизма, для Коминтерна и «гибридных», осуждаемых всеми цивилизованными странами методов: партизанских, карательных, диверсионных, шпионских, подстрекательских и т.п., для войны на уничтожение людей и их культурных завоеваний.

Телевидение в России лет через десять умрет — не столько проиграв другим средствам связи и коммуникации, а убив себя самоё бесконечной ложью — так много и так часто врать нельзя. Военная же Россия будет существовать столько же, сколько и Россия вообще: она родилась такой, военной и иной быть никогда не могла и никогда не сможет, но её историческая траектория очевидна — чем дальше, тем бесчеловечней и отвратительней её сущность. Порождённая войной, она и погибнет в войне.

Да, школа «Выстрел» давно покинула Вешняки, сначала превратившись в стрелковый полигон, потом — в школу ЦК ВЛКСМ, а ныне это — молодёжный университет; да, школу радиоразведчиц перевели под Кострому, а их гнездо в Измайловском лесу недавно сравняли с землёй, но где-то продолжают готовить Стрелковых-Гиркиных, Луговых, бойцов ЧВК Вагнера и других разносчиков «новичка». Меняется только география, но не меняется история, как и политика грязных, преступных, тайных войн, войн из-за угла и из-под полы.

Весеннее утро

заакварельная ясность красок,
бодрящий, за ворот, ветер,
жизненный путь, как подумаешь, краток
в сравнении с предзеленью ветел

ещё нет птиц, всё спокойно и чисто,
без суеты и чириканья всуе,
мир стоит — пустой, бескорыстный,
как спящий всю зиму улей

на синем небе ни единой помарки,
дорога к богу и звёздам открыта,
прошедшей ночью небеса были ярки,
и волки пьяны, и овцы сыты

чего-то ждать? — я не верю надеждам
и просто вбираю в себя этот миг:
мир обретает свои одежды —
я обретаю последний свой облик

Полкилометра по прошлому
(из архивов)

Чтобы попасть из Старомонетного, где я работал, к метро «Новокузнецкая» (а мне часто это надо было делать, хотя жил я в противоположном направлении), надо свернуть в Толмачевский, пересечь Ордынку, пройти коротеньким Климентовским до Пятницкой и, перейдя ее, сделать еще сотню шагов налево, к Центру.

Длина Климентовского от Ордынки до Пятницкой — сотня метров. Климент I — четвертый по счету папа Римский, принял мученическую смерть в нынешнем Инкермане, в бухте, по-современному называемой Севастопольской: его привязали к якорю и так, распятого на якоре, утопили. Это произошло в самом конце первого века нашей эры, когда ещё не было такого летоисчисления, но уже были написаны Апокалипсис и Евангелие от Иоанна. Апостол пережил Климента на 1-3 года, но во второй половине 60-х годов я ничего такого ещё не знал.

Зато я знал (сам установил), что пятачок между тремя храмами — Большой Климентовской церковью, церковью Всех Скорбящих Радости и Николой в Пыжах — есть географический центр Москвы в пределах только недавно построенного МКАДа. Сегодня, после прирезки к Москве огромного юго-западного сегмента Подмосковья, этот центр сместился за пределы МКАД, куда-нибудь в Сколково или Переделкино — в бредовую эпоху предстоит умирать мне.

По левой стороне Климентовского, в тылах академического особняка института Латинской Америки идут ветхие и невзрачные двухэтажные клоповники, ничем не примечательные, по правой — тоже самое (там, где в начале 70-х возникнет щель «Третьяковской», далее — горстка домов в стиле модерн начала 20-го века (Голиковский переулок), Большая Климентовская, жутко обшарпанная и облупившаяся, в ограде, со стороны Пятницкой — подземный туалет стандартной архитектуры, таких в Москве десятки, на «Динамо», у Никитских ворот за памятником Тимирязеву и в других местах. Многие брезговали пользоваться им, считая это сооружение преднамеренным оскорблением и унижением церкви. Я тоже старался им не пользоваться и, кажется, так ни разу им и не попользовался. Теперь огромная церковь вновь работает, поновлена и покрашена самым варварским, византийским образом, как дымковская игрушка.

На другой стороне Пятницкой стояла одноэтажная пельменная, всегда забитая пьянствующим народом до отказа. К порции пельменей (12 штук магазинных плюс масло, сметана или уксус, красный перец и горчица — бесплатно) продавалось бутылочное пиво, а народ подтаскивал еще водовку или бормотушку, разливаемые по гранёным.

Этим местом я не брезговал и довольно часто не брезговал. От пельменной у меня осталась яркая картина:

У окна, при всей толчее в зале, стоит одиноко и не касаемо толпе пара. Он — светский лев с платиновой сединой, в дорогом и не нашем зимнем пальто, с аристократической тростью и барской холеностью. Она — высокая, в норковой шубке, дореволюционно красивая, роскошная, лет на тридцать моложе его. Они каким-то невероятно дворянским манером, не жмурясь и не морщась, хлопают полными стаканами сначала одну бутылку водки, потом вторую, потом выкуривают по сигаретине, не так вульгарно, как мы, а величественно и небрежно, затем твердо, как и не пили, покидают заведение, оставляя за собой шлейф дорогущего парфьюма. Видение, фата-моргана в духе Ханжонкова и Веры Холодной.

Позже рядом с закрывшей свои подслеповатые окна на веки пельменной возникла пивнушка, до ужаса шумная и грязная, один из популярнейших «желтков» Москвы («желтками назывались все пивные киоски за свой вызывающе жёлтый цвет).

По плотности кабаков, забегаловок, питейных заведений, жрален и прочего общепита Пятницкая не имеет себе равных в Москве, обгоняя и Мясницкую и Арбат. Недаром же был даже такой фильм «Трактир на Пятницкой» — из жизни московской малины и московского МУРа. Раньше все они были очень дешевыми и доступными даже самому рваному пиплу. Например, была там двухэтажная шашлычная самообслуживания с какими-то умопомрачительно низкими ценами на превосходные шашлыки с зеленью и гранатовым соусом — я просиживал у открытого окна в отдельном кабинетике с этим шашлычком и бутылкой дешевенького белого столового: кахетинского или молдавского алб-де-масе, в крайнем случае ркацители — курил, писал стихи, принимал друзей и девушек и бывал здесь, пожалуй, чаще, чем на работе. Заканчивалась Пятницкая (по нумерации — начиналась) грязным и вонючим рыбным Каспийского бассейна (Каспрыбпрома — в Москве рыбные тогда специализировались по территориально-акваториальным главкам минрыбпрома) — справа, крошечным кинотеатриком, не то «Новости дня», не то «Хроника дня», делать там решительно было нечего за свои десять копеек — слева. Упиралась Пятницкая в Канаву, а за мостиком через нее — в Балчуг, налево по набережной начинались безнадежно убогие и убитые Кадаши в один-два этажа, направо — приличные особнячки, отнятые когда-то у приличных людей.

Сегодня Пятницкая продолжает первенствовать по плотности винных лавок, бутиков, кафе, ресторанов и т.п. Цены здесь — пафосные, но не запредельные: молодых москвичей цены, вообще, не останавливают, хотя откуда у этой полубезработной шантрапы деньги? — ума не приложу. Натыкано всего этого в великом множестве. От прежнего же пролетарского великолепия осталась лишь пивнушка «Второе дыхание», грязная, вонючая и по-советски дешевая.

Слегка (а если честно — сильно) под шафе, я тащусь по Климентовскому к метро, вспоминаю, что здесь было всего полвека тому назад и диву даюсь, как это я выжил во всех этих передрягах, и дожил до приличной старости, и остался тем же, чем и был…

Мои учителя
(из архивов)

На учителей мне в жизни повезло: их было много и они были разные и в разное время.

Дедушка Саша

Я его очень любил и любил его степенные тихие разговоры, его любовь к русской поэзии, музыке, вообще ко всему русскому. Что касается пресловутых «знаний, навыков, умений» и особенно «компетенций», то ничего такого он мне не передал и передавать, кажется, не собирался — но чувства, но отношения, но любовь и внимание к окружающему миру, но критический взгляд на всё, исходящее от власти — да.

Я хорошо запомнил наши летние прогулки на тамбовский рынок и уже позже, в Москве, как он повел меня однажды в Елоховскую церковь на Страстную слушать Козловского, Дормидонта Михайлова и Барсову: псалмы о двух разбойниках.

Голос у него был глухой и тихий. За субботним или праздничным застольем он всегда начинал первым: вбросит тему в полемической форме, а потом почти и не вмешивается — я это часто использую на семинарах.

Школьные учителя

Анна Ивановна в тамбовской мужской школе №52 была молодой, красивой, не очень требовательной, а потому оставила по себе добрую память.

Вера Матвеевна Чернявская в мужской московской школе №437 — старенькая и очень добрая старушка. Даже отпетые (но потом) двоечники кончили у нее начальную школу на четверки и пятерки. Из 22 школьников — 19 отличников, и ни одной тройки! Я кончил с двумя четверками, кажется, хуже всех. Я и сейчас тройки ставлю в самых крайних случаях, а четверки и пятерки — россыпями: каждый и без меня знает свой уровень.

В пятом классе нас слили с девчонками, и появились учителя-предметники. Нашей классной и математичкой все шесть лет была Татьяна Ивановна Борисова, болезненная и нервная молодая училка (мы были ее первым классом), очень строгая и вспыльчивая, но делившая с нами всё: с ней мы и в Крым, и в Питер, и в походы, и на экскурсии. В восьмом наш «А» слили с отсталым «В», но мы как были лучшими и первыми, так и остались. Своими выходками и хулиганством, неуправляемостью я доставлял Татьяне Ивановне беспрерывные хлопоты, надежд она на меня, гуманитария, никаких не возлагала и очень удивлялась, что я выигрываю всякие математические олимпиады наравне с ее любимцами, поступившими потом в технические вузы. Математику я действительно любил и знал, особенно геометрию. Лишь много-много лет спустя я с удивлением обнаружил, что отмененную в школе логику (ее проходили мои старшие сестры) мы полностью освоили на уроках геометрии.

Яков Павлович Жиманский был учителем физкультуры. Мы все несли на себе остатки рахита и несытого детства. Я, например, был узкогруд и сутуловат. Он бесконечно много возился с нами в гимнастической секции — к концу школы у меня были широченные плечи, мощная спина и хорошие ноги, позволявшие мне бегать любимые полтора километра за 3:55, что совсем неплохо. Мы были чемпионами Москвы по гимнастике среди обычных (неспортивных) школ, выигрывали все районные соревнования по легкой атлетике, но дело даже не в этом. Помню его частые наставления: делайте свое здоровье сейчас — потом вы сможете только поддерживать его. По сути заложенным им здоровьем я пользуюсь до сих. А без него давно бы протянул копыта.

Учителя в географии

Ни в университете, ни в аспирантуре у меня учителей не было: университетская профессура лишь отдаленно напоминает профессиональных географов. Вообще с нашей профессией в стране настоящая трагедия: собственно в географии как деятельности занято не более трехсот человек, еще 3000 — профессорско-преподавательский состав вузов и около 30 тысяч учителей географии. А учитель географии относится к профессиональному географу как плотник к столяру, как Пёрышкин к Эйнштейну.

В географии у меня было всего четыре учителя:

Юрий Николаевич Палеев (зав. отделом Поволжья Института комплексных транспортных проблем, начальник транспортного отряда Поволжской экспедиции МГУ): в 1964 году я месяца два проработал в его отделе в Москве, на Бауманской, и понял, как надо изучать и проектировать транспорт, а потом мотался, в основном, в одиночку, по Татарии, Башкирии и Куйбышевской области. Вместе мы пробыли дней десять, и он научил меня любить и изучать (для меня это до сих пор синонимы — любить и изучать) территорию. С ним я навсегда полюбил Елабугу и Прикамье.

Потом он ушел в Госплан, покинул транспортную тематику и свое Поволжье.

Недавно мы возобновили знакомство и обнаружили неисчерпанное родство душ. Он живет в Измайлово, и время от времени мы выпиваем бутылочку массандровского хереса либо мадеры.

Евгений Ефимович Лейзерович — зав. сектором в ЦНИИПградостроительства на Душинской, руководитель преддипломной практики в 1965 году. С ним я объехал всю Ивановскую область и освоил районную планировку. Человек тщательный и всё записывающий («еврей — это тот, кто всё время пишет и ковыряет пальцем в носу»). У него — прекрасно развитая рефлексия, окрашенная юмором: «когда начальство не хочет говорить о настоящем, оно начинает строить планы на будущее», «чтобы сказать одно новое слово в науке, недостаточно знать все старые слова, но прочитать их надо». Как-то он назвал меня Шопеном в географии, чем я втайне горжусь: мне хотелось бы, чтобы это было так. Он очень сокрушался, что я вынужден был покинуть Институт географии (где он мечтал работать) и географию — на долгие годы. У него я научился библиотечной усидчивости. В науке библиотечное чтение — что гаммы для музыкантов.

Я всегда старался привлечь его к своим исследованиям, но это удавалось нечасто.

Сейчас он живет в Израиле, иногда мы перезваниваемся, и я узнаю от него московские географические новости. В отличие от Палеева. Евгений Ефимович согласился участвовать в «Советской экономике» и написал блестящий очерк.

Алексей Александрович Минц — зав. отделом экономической географии СССР в Институте географии АН СССР. В конце 1965 года он пришел на нашу кафедру выбрать выпускника. Ему предложили три кандидатуры. Он выбрал меня. И потом всегда доверял мне. У него я научился задавать неудобные вопросы и пытаться отвечать на них. Это стόит дорогого в науке. Ещё он очень красиво выступал: все тезисы — на маленькой бумажке, которую он небрежно крутит в руках — и говорит, говорит, говорит, складно и умно. У него, как и у всех евреев и всех географов (не все евреи — географы, не все географы — евреи, но опыт блуждания по пустыне всё-таки сказывается) с юмором всё в порядке.

Тематически мы были с разных грядок, но пара работ нами написана совместно.

Минц был в ярости, когда узнал от меня о том, что я ухожу. Это было в самом конце 1972 года, в феврале 1973 года он разбился под Прагой, и я так и живу непрощеный им, но поступивший, как мне кажется, честно и правильно. Сменившему Минца Георгию Михайловичу Лаппо, которого я всегда безраздельно уважал и который также осудил меня за уход, за ТАКОЙ уход, но совсем недавно я снял камень с души, рассказав всю правду. Он понял и простил меня и, кажется, не только за себя, но и за Минца.

Борис Борисович Родоман вошел в мою жизнь в августе 1968 года в летней школе «Математика в географии» под Свалявой (Закарпатье). Родоман читал что-то очень умное и абстрактное. Что не мешало нам потом, после лекций, куролесить, шастать по горам, пить вино в шашлычной «Рваные паруса». Бедокурить на советско-чехословацкой границе, протестуя против вторжения наших войск в эту страну.

Потом мы надолго расстались и встретились вновь на какой-то конференции в конце 80-х, когда я вернулся в географию. Борис говорит очень спокойно, бесстрастно — но это очень убедительно! Я так не умею. Он научил меня быть отважным — до цинизма, называть вещи своими именами. На одной из конференций академик Гранберг обратился к аудитории помочь Ельцину создать «межрегиональный общак». Родоман, Каганский и я дружно встали и покинули зал. «С ворами не общаемся» — спокойно заявил Борис на прощание.

Родоман — теоретик. Благодаря ему и я перестал бояться теоретизировать.

Он частенько бывает в нашем доме. Гале нравится этот циник с парадоксальной логикой. Его географические знания энциклопедичны. Ходят легенды, что именно чтение энциклопедии и было его самообразованием.

Я стараюсь привлекать его к своим крупным и мелким проектам. Раньше он охотно шел на это. но теперь. После 80-ти, начинает терять контакты с социумом и смыслы таких контактов.

Учитель в методологии

Георгий Петрович Щедровицкий

Саркастический, сократически острый и полемичный ум, обаяние интеллекта и подкупающая свобода, бесстрашие перед любой аудиторией — это очень заразительно. Люди липли на нем и к нему. Лучших своих учеников он гнал от себя — чтобы становились самостоятельными. К сожалению, я столкнулся с ним очень поздно, почти в сорок, но, если бы не он, я бы точно спился, как многие, в затхлом Союзморниипроекте.

Он очень любил меня, наивного переростка среди его молодых и дерзких. И он не прогнал меня: я сам встал и ушел, понимая, что уже взял, что смог и должен дальше двигаться сам. С ним я повзрослел и обрел себя: поздно, очень поздно, но не безнадежно поздно.

Мы не доспорили и не договорили. Он умер, когда я в Пятигорске формировал переводческий факультет местного педуниверситета иностранных языков. Как странно, я уже давно старше Георгия Петровича — он умер в 63 года. А всё ещё чувствую его старшинство даже в возрасте.

Учеников и последователей — сотни. Если не тысячи, а за ними — новые генерации щедровитян.

Теперь я сошелся с его извечными оппонентами — Владимиром Лефевром и Олегом Генисаретским, слушал лекции Мераба Мамардашвили и Александра Пятигорского, хоронил Сан Саныча Зиновьева — это была мощная плеяда мыслящих, соратники, новое «великое поколение», как когда-то, в конце 5-го века до нашей веры. А инакомыслящие — это вовсе не мыслящие, это совсем немыслящие, совки с потугами мозговых атрофированных мускулов.

Духовные учителя

Вилковский батюшка Денис Григорьевич говорил, как и все липованы, невнятно и непонятно, но от него исходила всепонятная доброта, доброта веры. Он крестил меня и мою тогдашнюю жену Елену в одной купели. В пустом храме Рождества Богородицы сверху нисходили столпы света и мне казалось, что я — младенец.

Верхнеуймонская староверка, имени которой не помню

Это было в первой половине 90-х.

Я вел исследования по устойчивости хозяйственных структур Горного Алтая в зависимости от конфессиональной принадлежности.

Там, где черная Кокса впадает в белопенную Катунь, ниже по течению, открывается широченная долина, настоящее Беловодье, страна молочной реки с кисельными (из чабреца, богородицкой травки) берегами. На правом берегу, в уютной тени хребта, стоят два староверческих села — Верхний и Нижний Уймон.

Я добрался до Верхнего Уймона и вступил в разговор с местными жителями. Они приняли меня недоверчиво — и староверческий крест на груди не помогал. Пришлось повязать с ними триста березовых веников, чтобы мне, наконец, дали плошку воды.

В конце концов меня приняли за своего, через несколько дней.

Я жил у старой-старой староверки, совсем слепой.

В ее огромной избе не было ничего: в углу ворох тряпья, где она спала, у окна — сундучок, на котором толстенное, чуть ни в полметра, харатейное Евангелие. И всё.

Когда-то в этом доме жили семь сестер с отцом-вдовцом. Из всей живности — одна коза. Моя наставница была младшей, лет десяти, когда началась коллективизация. За упорство в вере их семью раскулачили. Арестованного отца конвойный застрелил, этапируя вниз, в Бийск. Сестер раскатали по лагерям — от Урала до Енисея.

Наставницу мою спасала только молитва в бесконечных уральских лагерях.

Она вернулась одна, старая, слепая, но не сломленная в вере.

— Открой книгу, где хочешь, читай!

Я садился на пол, наугад открывал страницу с толстыми красивыми старославянскими буквами, черными, но в начале каждой главы красными, и начинал читать: одну-две строки, не более.

Далее она читала вслух по памяти, никогда не сбиваясь и не заминаясь. Время от времени она останавливала чтение и начинала толковать прочитанное, импровизируя и открывая для себя и для меня открывшийся смысл.

Это было поразительно.

Она научила меня верить, понимая то, во что веруешь. Вера — в понимании, иначе это не вера, а ересь оригенская. Она научила меня именно так читать Евангелие: не бормотать слова, а вникать в них, раз за разом всё глубже и глубже. Она научила меня верить универсально, соборно, не пропуская непонятое, а останавливаясь на нем и объясняя самому себе непонятное. Она научила меня свободе в вере.

Ей сейчас, вероятно, хорошо за девяносто, но такие, как она, раба Божия, не умирают: их души еще при жизни покидают тщедушную плоть и пребывают в блаженном бессмертии.

Утренний кофе

с шипеньем и шиком
стекает эспрессо,
горячие сливки,
конечно, при этом,
немного рокфору,
хрусталь, серебро,
и в раннюю пору
Парижу — «добро!»
в бокале шабли,
охлаждённое в меру,
слегка недолив,
проверяя на веру
расчёт сомелье,
и не старше газет
за несколько лье
привезённый багет;
я делаю первый глоток
осторожно
и мыслей поток:
а ведь всё здесь возможно…

Дамоклов Шкет
(из архивов)

Дура Настька, наперекор семейным традициям, принесла в подоле мальчика. Крёстная, добрая душа, приняла это как радостный рок: ну, состоялось, ну, в доме прибыток, а что мальчик — так тому, стало быть, и быть, и пресечётся на нём их недолгий бабьедворницкий род — разве он сможет продолжить их династию, разве потянет этот воз?

Родился он длиной 54 сантиметра, весом два пятьсот. Крёстная, когда привезла его из роддома и развернула на столе, ахнула от удивления и тут же назвала — Шкет. Это имя прилипло к нему сразу и навсегда, ещё до регистрации в ЗАГСе Яковом и крещения в храме Воскресения Словущего в Филипповском переулке на Арбате.

Вскоре он, однако, приобрёл более или менее гармоничные пропорции телосложения. До трёх лет он обретался преимущественно под столом, где вечно что-нибудь чудил и пакостил. Его не баловали — нечем. Втроем на дворницкую зарплату не забалуешь. Несмотря на беспросветные перспективы, его брали на все снежные авралы с двух лет, и он истово махал своей лопаткой рядом с ма и ба. В смысле воспитания применялись только шлепки и подзатыльники, с обеих сторон и с чувствительностью, нарастающей по мере взросления.

На правах дворничихиного внука Шкет в три года был принят в детский сад во дворе, где вскоре пошёл на повышение. Однажды на прогулке, когда все дружно катались с горки, воспитательница застала его чиркающим спички и пытающимся поджечь бетонный угол детсадовского здания.

Заведующая детсадом, узнавшая об этой опасной шалости, всплеснулась:

— Дамоклов Шкет на нашу голову!

С тех пор, чтобы ни происходило, всё приписывалось ему. Справедливости ради, надо, конечно, сказать, что детсадовские начальники, то есть весь персонал этого учреждения, почти никогда не обманывались в своих подозрениях. Он умудрялся всё развинчивать, разматывать, разбирать, разбивать, одним словом, портить — мгновенно и невосстановимо. Навсегда останется тайной, достойной книги рекордов Гиннесса, как он умудрился, при своём росте, грохнуть электрические часы в кабинете директрисы, висящие над дверью.

При всём при этом в доме он ничего не трогал, несмотря на беспрерывные подзатыльники: он был не мстителен, а любопытен. А ещё он был пустынен и необитаем: душа пролетела мимо него, и поэтому ему никогда не снились сны..

В шесть лет Дамоклов Шкет попал в зрение дорогомиловских домушников, элитного подразделения, специализировавшегося на дорогих квартирах, очищаемых без вскрытия. Некоторые хозяева, выезжая на летние уикэнды и каникулы, оставляют ради проветривания фрамуги окон или лоджий приоткрытыми, наивно полагая, что в эти узкие щели, расположенные к тому же наверху, не пролезть.

Наивность эта была бы быстро растворимой, если бы они видели технику работы Дамоклова Шкета. Тонкой змейкой он, доставляемый на любой этаж обычной лебедкой с люлькой для наружных ремонтных работ, просачивался внутрь, безошибочно находил шкатулки, укладки, бумажники, портмоне, несессеры с украшениями, кредитные и дебитовые карточки, прочее разное, и тем же путём, не нарушая никакую сигнализацию, выползал наружу, где его подхватывали вместе с добычей и быстренько доставляли домой.

Дорогомиловские никогда не работали в своём районе, но и далеко от него не отъезжали, поэтому каждая операция занимала от одного до полутора часов, не более.

Дамоклов Шкет работал вдохновенно, потому что — бескорыстно. Ему очень нравилось ездить в шикарных иномарках. И это и было его заработком. Ну, правда, иногда он позволял своим работодателям угостить себя мороженым, пивом или сигаретой.

А через два года им заинтересовались очень серьёзные ребята, которые всё это время пасли их для каких-то своих затей. Для начала они подставили дорогомиловских, которых даже не повязали, а просто перестреляли при задержании. Дамоклов Шкет попал в глубоко законспирированную якобы кавказскую террористическую группировку, работающую по заданиям ФСБ.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Март 20-го. Окончание

  1. Я из тех, не знаю, многих или немногих, кто с очень давних времён помнит имя Олега Куваева. Как жаль, как жаль, что жизнь его была скоротечна. Как замечательно, что в короткой своей жизни он оставил свой след. В литературе, как и в криминологии, существует наука дактилоскопия, наука об отпечатках, оставляемых преступниками на месте преступления. Так ведь и в литературе настоящий писатель оставляет свой индивидуальный и неповторимый след. Такой след оставил Олег Куваев. Не знаю, как называть его прозу — скупой, суровой? А, может быть, мужской? Ведь в ней проповедуется именно мужской характер. Помните: «Бороться, искать, найти, не сдаваться!»
    Уверен, что к именам двух других, схожих с Куваевым авторам, следует прибавить имя ещё одного — Джека Лондона.
    Олег Куваев, Джек Лондон, их имена схожи тем, что кажутся своей лаконичностью высечены из сурового северного скального камня.

    Об Армии… Для меня Армия времён Великой Отечественной ассоциируется с Ржевской битвой. В Музее города Ржева вам представят достоверные факты: более двух миллионов погибших под захолустным городом Ржевом и деревней Сычёвкой. («захолустным» — Ржев входил в состав Тверской области)

    Спасибо, спасибо Александру Левинтову за доброе слово об учителях!
    Сам из них, и горд, и рад, что спустя почти 30 лет мои ученики из сельской латышской школой со мной ещё переписываются. (Кстати, на русском языке!)

    1. Спасибо, уважаемый Яков за теплые слова о Куваеве. Но я не могу причислить Джека Лондона к триаде Арсеньев-Федосеев-Куваев: они — профессионалы, а он — журналист и искатель приключений. В намеченном ряду я поместил бы Сеттона-Томпсона, основателя бойскаутского движения, автора замечательных рассказов о животных, а также — весьма удаленных, но из той же обоймы: Джеральда Дарэлла, Виталия Бианки, Паустовского и Пришвина. Ну, и наверно, ещё Александра фон Гумбольдта, поскольку его «Космос» читали очень немногие, но всё, что мы проходили по географии в школах и университетах — перепевы его огромного научного и литературного труда. Но те первые трое — это, тут вы, Яков, абсолютно правы, МУЖСКАЯ литература, делающая из пацанов мужчин.
      Я думал, подо Ржевом мы положили один миллион, оказывается — два… страшно своим масштабом и, в общем то, бессмысленностью такой жертвы.

      1. В 1993 году вышла книга «Гриф секретности снят», в которой впервые была приведена статистика потерь Вооруженных сил СССР в войнах. Однако этот труд, по мнению историков, содержит много ошибок, в частности, там значительно занижены потери Советской Армии.
        Согласно этим данным, общие потери в четырех наступательных операциях на Ржевско-Вяземском выступе больше, чем в Сталинградской битве, – более 1 млн 300 тысяч человек. Важно обратить внимание, что это – общие потери, в которые входят безвозвратные и санитарные, пропавшие без вести, попавшие в плен и т.д. Если учесть альтернативные подсчеты, то общие потери составляют 1 млн 700 тысяч человек. По словам Герасимовой, с учетом убыли людей между операциями можно говорить о том, что общие потери приближаются к двум миллионам человек.https://tver.mk.ru/social/2020/03/27/smert-zdes-stoyala-krepko-tverskoy-istorik-rasskazala-o-rzhevskoy-bitve.html
        http://rshew-42.narod.ru/1rso.html

        1. а финны знают поименно и топографически точно всех своих погибших (более 50 тысяч человек), даже и в том числе на оккупированных территориях. Я помню обращение Маннергейма к финскому народу: нам жаль терять свои исконные земли, но жизнь молодых финнов нам дороже, поэтому я останавливаю сопротивление и начинаю переговоры с СССР.

Добавить комментарий для Yakov Kaunator Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.