Александр Левковский: Соня Золотая Ручка

Loading

Главное то, что я сейчас семейный человек — любящий и любимый муж и приёмный отец двух очаровательных девочек! Пять лет тому назад администрация тюрьмы разрешила мне и моей Сонечке обвенчаться.

Соня Золотая Ручка

Рассказ

Александр Левковский

«Урыли честного жигана
И форшманули пацана,
Маслина в пузо из нагана,
Макитра набок — и хана!
Не вынесла душа напряга,
Гнилых базаров и понтов.
Конкретно кипишнул бродяга,
Попёр, как трактор… и готов!
Готов!.. не войте по баракам,
Нишкните и заткните пасть;
Теперь хоть боком встань, хоть раком, —
Легла ему дурная масть!»
Из блатной пародии на стихотворение М. Лермонтова
«На смерть поэта»

1

И вот я сижу в грёбаном суде Нью-Йорка, на скамье подсудимых, и хмуро размышляю… О чём размышляю? О том, что мне в натуре светит вышка. Или, если пофартит, решётка до конца моих дней. И о том, что не надо было мандражить при встрече с Майклом, а нужно было изо всех сил сдержаться. А сейчас у меня, как говорят в России, «подрасстрельное дело», за которое американский суд реально впендюрит мне вышку — и меня привяжут к так называемому «ложу смерти», захерачат мне на морду маску, воткнут в вену иглу — и бай-бай, протраханная мною жизнь! Лёва Грабарь закончит своё земное существование и вознесётся на небеса, к Богу. И Бог спросит в гневе: «Лёва, падла, что ж ты наделал!? Зачем ты, сучонок, лишил его жизни!? Мало ты, поц, погубил людей!?» И я отвечу плача: «Господи, не гневись, не осуждай, Боже! Не было у меня сил терпеть…».

Тут я поймал себя на том, что размышляю «по фене», то есть на блатном языке, к которому я привык за годы московского беспредела в 90-х, а не на том «культурном литературном языке», к которому приучала меня Соня. Помню, она с ходу врезала мне при нашем знакомстве:

— Боже мой, Лёва, каким ужасным языком вы изъясняетесь! Где вы ему научились?

Ну я, ясен-красен, спохватился и кинул ей леща: дескать, я политический диссидент, отбухал десятку во Владимирском централе, а там до хера ворюг и прочих деклассированных элементов, и они ботают исключительно по фене. А вам, Сонечка, конечно, известно: «с волками жить — по волчьи выть»… А затем я просто улыбнулся ей своей очаровательной лыбой, от которой, я знаю по опыту, большинство тёлок прямо тащатся… Кстати, мой стандартный приём с крутым бабьём простой — я любой клёвой шмаре с первой же ходки чирикаю: «Привет, киса, какие у вас умопомрачительные глазки! Пофлиртуем реально, или сразу в койку?». Но только я нутром чувствовал, что с Соней этот флирт не пройдёт; я даже и не пытался; было ясно, что не такая она чувиха…

… Но тут мои мысли были прерваны чернокожим мудаком, секретарём суда, забазлавшим во всю глотку: «Всем встать! Суд идёт!». Все поднялись со своих мест, и в зал зарулил судья — тоже, кстати, черномазый. (Я иногда просто офигеваю: мне, в натуре, кажется, что в Штатах больше «шахтёров» — так называют негров мои российские кореша, — чем нормальных белых людей).

Вот сейчас этот судья-шахтёр вызовет свидетелем Соню — и я увижу её впервые после того вечера, когда американские менты (их тут называют копами) уволокли меня в тюрягу.

2

И предчувствие меня не обмануло — мне конкретно впендюрили вышку. И теперь мне надо будет валандаться в камерах смертников лет десять или пятнадцать, пока мой сопливый адвокат — полный лузер, кстати! — будет шмалять одну за другой кассации (appeals, по-английски) вплоть до Верховного Суда. И зуб даю, мне будут отказывать, хотя у меня по обвинению — «убийство без предварительного замысла», а за это мне, по американским законам, положено всего лишь небо в клетку до конца моих дней.

И на кой хрен я вышел из себя на этом кипише с Майклом, будто я не козырный жиган, а дешёвый ревнивый фраер!?

Свободного времени у нас, смертников, до хера; есть время, лёжа на тюремной койке, думать и вспоминать. И мне не западло забыть, как я дошлёпал в своей житухе до такого страшного финала!

* * *

Сказать честно, меня доконали две известные по жизни и литературе хреновины — Зависть и Любовь. Светлая любовь к красавице и умнице Соне и чёрная зависть к её грёбаному мужу.

Я вообще чувак независтливый. А чему мне было в жизни завидовать? Мне, я считаю, всегда фартило. Хоть учился я в школе хреново, но не был я лохом и не завидовал я тем ботаникам, что получают одни пятёрки. Изо всех предметов в школе я конкретно уважал только литературу, и читал я всё подряд, что попадалось мне на глаза. Особенно я балдел от таких вот стихов:

«А вся братва одесская…
Два тридцать — время детское.
Куда, ребята, деться, а? К цыганам в «поплавок»!
Пойдёмте с нами, Верочка!..
Цыганская венгерочка!
Пригладь виски, Валерочка, да чуть примни сапог!..

А помнишь — вечериночки
У Солиной Мариночки,
Две бывших балериночки в гостях у пацанов?..
Сплошная безотцовщина:
Война, да и ежовщина, —
А значит — поножовщина, и годы — без обнов…»

Я даже сам попытался похожее фуфло накалякать, но фигня у меня получилась, тухляк в натуре. Вот тогда я и врубил впервые, что с поэтическим талантом у меня полный отстой.

Вот где у меня был талант — так это в спорте! Это у меня был реально кучерявый прикол! Я был крутёжным спортсменом, и к моменту получения паспорта имел уже первый разряд по боксу.

И стали меня возить на всякие соревнования. Как говорил покойный Райкин, «сначала в местном, а потом и в районном масштабе». И не только в районном, но и в московском городском, и даже в республиканском, и во всесоюзном. Мне платили стипухи, и жил я в клёвых гостиницах за счёт нашего дорогого советского государстава. И подстреливал я, одну за другой, крутых тёлок по всему Союзу.

И жизнь казалась мне охеренно сладкой.

3

Но тут разразился сучий 91-й год — и вся моя беззаботная кантовка накрылась. Кончились стипухи от государства. Застопорились поездки на соревнования. Людям стало не до спорта. Тёлки разбежались кто куда: одни стали челночницами, другие пошли в стриптиз-клубы, третьи переквалифицировались в плечевые… Не знаете, что такое — плечевые? Это такие биксы, которых берут в рейс шофера-дальнобойщики для обслуживания их в дальней дороге. Такая шалава лежит на походной койке за плечом водителя; отсюда и кликуха — плечевая.

Целыми днями я шлындал по Москве, не зная, что делать и где добыть башли хотя бы на пропитание. Я уже дошёл до ручки, когда мне вдруг пофартило! Как говорят, масть легла!

А дело было так. Забрёл я как-то в подземный переход на Арбате, намереваясь отлить где-нибудь в тихом уголке. Но тихого уголка, чтобы спокойно облегчиться, нигде не было видно, а в одном таком уголочке стояла шобла — человек десять, окружившая напёрсточника. В те годы этих хмырей, с напёрстками и шариками, дурящих доверчивых лохов, было полно в нашей дорогой столице. Погода была жаркой, и я был в спортивной маечке, отлично обнажавшей мои обалденные боксёрские мышцы. Я стоял за спинами фраеров, надеявшихся на дурняка выиграть у напёрсточника, как вдруг кто-то положил мне руку на плечо.

«Голубой, что ли, присасывается?» — подумал я и, не оглядываясь, сбросил непрошеную руку с плеча. И зло бормотнул сквозь зубы:

— Ты, пидор, отвали, покуда жив!

Но «пидор» вернул свою руку на моё плечо и даже пожал конкретно мой бицепс, как бы пробуя его твёрдость. Я резко развернулся, готовый врезать ему по хайлу, но затормозил, видя, что амбал этот вовсе не забздел, как лох, а, наоборот, широко лыбится, показывая ряд золотых фиксов, и протягивает мне руку для пожатия.

— Я — Женя, — говорит. — А как тебя кликать?

— Лёва, — говорю я и опускаю руку без рукопожатия. Не привык я, неоднократный чемпион по боксу, ручкаться с незнакомыми амбалами. Моё рукопожатие надо ещё заслужить.

Но чувак не обиделся.

— Лёва, — говорит он без лишнего базара, — ты, я вижу, спортсмен. «Быком» поработать хочешь?

— Каким ещё быком? — говорю.

Мой новый кореш Женя кивнул в сторону шоблы, где длинный тощий очкарик интеллигентного вида базарил во всю глотку: «Это грабёж! Вы мухлюете! Верните мои деньги немедленно!»

— Лёва, — говорит Женя, — иди и отволоки подальше эту очкастую глисту. Но без шухера! Скажи ему авторитетно, чтобы он канал отсюда, а не то ему не жить. Вот это и есть работа «быка». Лады? Получишь половину выигрыша…

* * *

Вот так я и стал «быком». И был им пять лет. В каких только бизнесах я не пахал! Был вышибалой в ресторанах на Новом Арбате. И кантовался в стриптиз-клубах в Химках. И разнимал игроков в казино на Кузнецком Мосту. И охранял биксовых девочек на площади Гагарина. (Их там собиралось ночью до двухсот штук, за кустами, на внутренней парковке, и любую — даже шестнадцатилетнюю ранетку — можно было заарканить до утра за 50 баксов)…

А потом я пошёл на повышение — стал боссом охранников у одного крутого банкира. И охранял его три года, делая клёвые бабки. Он очень ценил меня. Он купил мне трёхкамерную хазу на Ленинском проспекте, новенький мерс и дачу в Малаховке.

Я трижды спасал ему жизнь в его разборках с другими полулегальными бизнесменами. Не буду рассказывать, как я сохранил ему жизнь — об этом напишу как-нибудь в другой раз.

И не буду размазывать о первом в моей блатной жизни убийстве! Муторно мне было после убийства этого первого мудака, очень муторно. Рвало меня, почти до кровянки рвало… А потом привык. И о других фраерах, которых я прикончил из моей волыны, я тоже не буду разводить бодягу. Не хочу. Душа не лежит вспоминать сейчас об этом беспределе.

К тому времени я уже смотался от банкира и стал авторитетным уркаганом в банде под названием «Текстильщики». Там подобрались классные спортсмены: бывшие боксёры, борцы, самбоисты. Командовали нами воры в законе ещё с хрущёвских времён, братья Горюновы, Пётр Андреич и Василий Андреич. (Урки присобачивают отчества только к именам особо заслуженных воров в законе).

Пацаны грабили шофёров-дальнобойщиков, промышляли в кражах на бану (то есть, на вокзале), не брезговали наркотой, расстреливали и взрывали машины по заказу, но козырным промыслом было у нас крышевание новых бизнесов под видом «охраны».

Тех мудозвонов-бизнесменов, кто разводил кипиш и не уступал, мы просто увозили в подмосковный лесок и без лишнего базара расстреливали. Урывали, выражаясь по-блатной фене. Мы ещё были более-менее милосердными; другие банды, состоявшие из настоящих отморозков, бывало, закапывали тупых неуступчивых бизнесменов живьём в равнодушную подмосковную землю.

Всякое бывало. Тошно вспоминать…

Одно только хорошо! — на одном вот таком крышевании я и встретил Соню.

4

Мне в тот самый день исполнилось тридцать пять.

Мы, помню, ехали втроём — оба моих босса и я — в тачке Василия Андреича на свидание с хозяином бизнеса, который мы решили крышевать. Я сидел за баранкой, не встревал в их базар и хмуро думал о том, что вот житуха моя уже наполовину прожита — а хули мне хвастать!? Какие у меня достижения? Хаза в центре столицы, мерс и несколько десятков перетраханных дешёвок-шалав? СтОит ради этого жить?

Мне вдруг припомнилось блатное стихотворение, которое было популярным у пацанов в нашей банде:

«Ощущать, как смерть ползёт по венам?
Лучше — сразу и одним бокалом:
Чтоб снесло полчерепа мгновенно
И мозги по стенам расплескало.

Лишь бы зря семейство не рыдало —
Я свалю из жизни не с рассрочкой,
А с коротким воровским ударом
В горло арестантскою заточкой.

Я хочу погибнуть, как мужчина,
А не помереть, пугаясь мрака.
Я хочу быть загнан, как волчина,
А не тихо сдохнуть, как собака.

На глазах толпы пришьют умело,
По-российски, зверски, бесшабашно!
И хотя мне жить не надоело,
Отойду спокойно и не страшно».

… Мы припарковались на улице Герцена, и я глянул на вывеску того бизнеса, что ждал нашего крышевания. На вывеске было лихо намалёвано:

Фитнесс-клуб «У Давида»

Это был один из десятка клубов, которые открыл в Москве известный предприимчивый шмуль (то есть, еврей) по имени Давид. Я потом в Америке видел такие заведения — их там до хера.

Мы вошли в клуб, и Василий Андреич сказал:

— Лёва, мы будем кантоваться у этого упрямого шмуля не меньше часа. Тут есть массажный кабинет. Иди прими сеанс массажа. Только не лезь сразу к массажистке под юбку. Дай ей закончить работу.

Оба Андреича хором заржали и пошли на свидание к упрямому шмулю Давиду. А я пошкандыбал в массажный кабинет.

* * *

На кабинетной двери висела вывеска:

Софья Арцимович, дипломированная медсестра
Профессиональный массаж

Я вежливо постучался и вошёл. Глянул на приветливо улыбающееся лицо Софьи Арцимович и в натуре остолбенел.

Сейчас я попробую объяснить вам, почему я остолбенел. Очень просто! — я такой убийственной красоты реально не видел во всей своей грёбаной жизни!

Мраморно-белое лицо… Прямые чёрные волосы до шеи по обе стороны слегка удлинённого лица… Полные нежные губы… Детская косая чёлка поперёк лба… Миндалевидные карие глаза… Тонкая длинная шея — тоже мраморно-белая…

Но главное! — удивительные брови, которых я не видел ни у кого никогда! Это были не брови, а две красивейшие дуги, круто взлетающие от переносицы высоко на лоб, окаймляющие глаза и плавно спускающиеся к вискам. (Кстати, заметьте, что с этого момента, под влиянием Сони, я начал писать на более-менее «культурном» языке, без блатной фени, и обещаю что буду воздерживаться от воровских словечек до конца рассказа).

Я не мог оторвать глаз от этих умопомрачительных бровей и едва расслышал, как красавица-массажистка спросила:

— Ваше имя? Вам полный массаж или частичный?

— Лев Грабарь, — говорю. — Можете звать меня Лёвой. Валяйте полный массаж. Чем дольше, тем лучше.

Она опять улыбнулась и протянула мне руку.

— Зовите меня Соней.

Я опытным глазом заметил на её безымянном пальце обручальное кольцо. Значит, моя красавица-массажистка замужем. Ну что ж, этот факт меня никогда не останавливал. Я взял её ладонь в свою, пристально обшмонал её лицо и пробормотал:

— Обалденные зенки у вас, Сонечка. И брови, как у Клеопатры.

Она запрокинула голову и громко расхохоталась.

— Как вы сказали? — зенки? Что это такое?

— Глаза.

— Боже мой, Лёва, каким ужасным языком вы изъясняетесь! — сказала она. — Где вы ему научились?

Я писал в начале рассказа, что я тут спохватился и кинул ей леща: дескать, я политический диссидент, отбухал десятку во Владимирском централе, а там до хера ворюг и прочих деклассированных элементов, и они ботают исключительно по фене…

— Я ничего не знаю по фене. — строго сказала Соня. Я видел, что строгость достаётся ей с трудом и что у неё дрожат губы от сдерживаемого смеха. — Прошу вас не ботать со мной, а разговаривать… И у меня не зенки, а глаза… Разденьтесь до пояса.

Я разделся и лёг лицом вниз на кушетку, застланную простынёй. Соня обильно смазала мне спину и принялась разминать мои спинные и шейные мускулы с удивительной силой. В моей спортивной карьере я, как и все боксёры, прибегал к массажу чуть ли не ежедневно, но такого замечательного силового массажа, какому подвергла меня красавица Соня, я не испытывал никогда.

— У вас золотые руки, Соня! — восхитился я. — Вы прямо Сонька Золотая Ручка. Слыхали про такую?

— Конечно, слыхала, — рассмеялась она. — И читала, и в кино видела.

Эх, не могу я передать вам восхитительный звук её смеха! Немного гортанный звук, слегка напоминающий звон колокольчика и очень мелодичный… А, может, так казалось мне, потому что я уже чувствовал, что я влюблён в неё, как не был я влюблён никогда в своей жизни!

И тут, к счастью, случилось непредвиденное. Пока она массажировала меня, я повернул голову и вдруг увидел на тумбочке, прямо передо мной, раскрытый томик Пушкина. Ага, значит, моя красавица-массажистка шарит в поэзии. И, таким образом, у меня появился, может быть, закидон для общения.

— Сонечка, — говорю я, кивая на Пушкина — вы, я вижу, любите поэзию.

— А вы?

Я на мгновение замялся. Я писал в самом начале рассказа, что в школе я в натуре балдел от стихов. И позже, когда я стал «быком», а потом охранником и отпетым жиганом, я продолжал офигевать от стихотворений. И вот совсем недавно в книжном магазине мне попался стих, написанный ну прямо обо мне, бывшем «быке»! Прочитать ей этот стих или не прочитать?

— Соня, — говорю, — послушайте, пожалуйста…

«Где-то
Крикнул петел,
Дятел застучал,
Что-то им ответил, сонно замычал
В утреннем тумане, высунув язык,
Бык воспоминаний, крутолобый бык.

Это бык видений.
Подойду к нему
И без рассуждений за рога возьму:
Мол, хвостом помашем, ухом шевеля,
Да и перепашем памяти поля.

Луг воспоминаний
Глухо шелестит,
Плуг воспоминаний по лугу блестит.
Утренние пташки подымают крик,
Но ходить в упряжке не желает бык…»

Соня перестала разминать меня, помогла мне перевернуться на спину и тихо спросила:

— Кто это написал? Вы?

Я рассмеялся. — Ну что вы, Соня, это мне не по силам. Это Леонид Мартынов.

Она помолчала, глядя мимо меня в окно. А потом сказала тихо:

— Вот видите, Лёва, какие прекрасные стихи! — и без вашей ужасной блатной фени.

— Знаете, Соня, — говорю, — есть неплохая поэзия и на воровской фене. Вы, конечно, помните письмо Татьяны Онегину? — добавил я и взял в руки томик Пушкина. — «… я вам пишу, чего же боле? Что я могу ещё сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…». Хотите, я прочитаю вам блатную пародию на это письмо?

— Блатную пародию? На письмо Татьяны? Любопытно. Читайте.

Я откашлялся и начал:

«Я тусанула вам малёвку;
Хуль тут еще соображать?
Теперь вы можете воровку
За нехер делать облажать.
Но вы, мою судьбу-кантовку
Не парафиня, не говня —
Не офоршмачите меня.
Сперва метлу я привязала;
Поверьте, я бы, как транда,
Не раскололась никогда,
Когда бы я в натуре знала,
Что редко, хоть в неделю раз,
На хазе буду мацать вас…»

Я остановился. Я не мог продолжать чтение из-за Сониного хохота.

— Лёва! — стонала она, хлопая себя в восторге по бёдрам. (Кстати, вы бы видели эти восхитительные округлые бёдра!). — Это, чёрт возьми, просто талантливо! Продолжайте!

«… На кой вы шлындали до нас,
Как зэк с поносом на парашу?
Да я в гробу видала вас,
А заодно и маму вашу!
Когда-нибудь себе я скрашу
Проблему жизни половой,
И, выползая из навоза,
Найду по сердцу шмаровоза
И стану классной плечевой!»

Красавица Соня наклонилась ко мне и поцеловала меня в щёку.

— Спасибо, Лёва! — промолвила она. — Я уверена: Александр Сергеевич, автор «неприличной» «Гавриилиады», одобрил бы эту пародию! Я вижу, Лёва, мы с вами подружимся…

5

И мы действительно подружились. Да так подружились, что и не заметили, как эта дружба перешла в любовь. Первую и единственную любовь во всей моей трижды перетраханной жизни!

Мир вокруг меня остановился. Были только дни, заполненные ею, и ночи, когда мы не могли оторваться друг от друга.

Для меня не стало никого на свете, кроме неё, моей красавицы и умницы Сони…

* * *

… Я знал, что я должен покончить со своей воровской жизнью. И я, в конце концов, развязался с бандой. Помните? — «… Но ходить в упряжке не желает бык…»? Я знал, что мне придётся заплатить за развязку и был готов к этому. Мои боссы, оба Андреича, запросили крутую цену: мой счёт на Кипре, дачу в Малаховке и мой любимый белый Мерседес.

Я не колеблясь отдал им всё это, сохранив, однако, многотысячный счёт на Кайманских островах, о котором боссы не знали, и хазу на Ленинском проспекте…

* * *

… Наш с Соней безумный медовый месяц продолжался ровно две недели — до того момента, когда я, однажды ночью в моей спальне взял её ладонь в свою и легонько крутанул обручальное кольцо на её безымянном пальце.

— Сонечка, — говорю, — сними это кольцо. Я подарю тебе другое. Нам с тобой надо обвенчаться.

Она засмеялась. — А почему ты говоришь «обвенчаться», а не «пожениться»?

— «Обвенчаться» звучит более литературно. Так, как ты меня учишь всё время — выражать свои мысли литературным языком.

— Молодец Лёвочка! Вот таким я тебя люблю! — Она с трудом сняла кольцо с безымянного пальца и задумчиво покатала его по ладони. — Я верну это кольцо Мише.

Она впервые при мне назвала имя своего мужа. Мы с ней, по молчаливому негласному договору, никогда не говорили ни о её семье, ни о моей «работе». Что-то подсказывало нам не касаться этих взрывоопасных тем.

— Когда ты собираешься отдать ему кольцо?

— Как только прилечу в Нью-Йорк.

— Твой муж — в Америке?! Вот не ожидал! Что он там делает?

— Работает. Он крупный специалист по компьютерному программированию. И, конечно, шляется по бабам, как он привык это делать все восемь лет нашей совместной жизни.

Я встал с постели, налил две рюмки коньяку, и минуты две мы молча пили, не глядя друг на друга.

— У тебя есть его фотография? — неожиданно для самого себя задал я нелепый вопрос, чувствуя нарастающую чёрную зависть к человеку, владевшему Сониным телом в течение восьми долгих лет.

Соня прильнула ко мне, обняла меня и тихонько прошептала: — Ну зачем тебе видеть его физиономию? Успокойся. Я никогда его не любила. И он не любил меня. Он преступник…

Я глянул на неё в изумлении. Муж-преступник и любовник-преступник! — не слишком ли это много для одной женщины!?

— Ты сказала, что он — программист. Разве это преступление?

Она молча встал с постели, обернула себя простынёй и прошла к креслу, где лежала её сумочка. Вернулась ко мне и протянула мне фотографию. Я ожидал увидеть лицо её ненавистного мне мужа, но вместо него с фотографии на меня смотрели две улыбающиеся мордашки красивых девочек-близнецов лет пяти.

Вот предмет его преступления, Лёвочка, — наши дети, — вытирая слёзы, промолвила Соня. — Когда два года тому назад я выгнала его из дому, он выкрал обеих девочек и увёз их в Америку. Они ему не нужны, но он отъявленная сволочь, и это его месть… Через месяц я лечу в Америку, и, клянусь, я вырву моих девочек из рук этого мерзавца!

6

Сонин супруг жил в Манхэттене, в шикарном кондоминиуме на Вест-Сайде.

Как я и ожидал, Сонино свидание с Майклом (так на американский лад называл себя этот бывший российский Миша) закончилось ничем. Она даже не увидела своих девочек, которых этот сучонок заранее отвёз к своей матери в Бруклин.

Вернувшись в отель, моя бедная Соня прорыдала всю ночь. Я уговорил её принять полуторную порцию снотворного, и она с трудом заснула под самое утро. Я же сунул во внутренний карман пиджака пятнадцатизарядный Глок, нелегально купленный мною накануне в оружейном магазине на 14-й улице за утроенную цену, вышел из отеля, подозвал такси и наказал водителю ехать на Вест-Сайд.

Не буду тянуть резину и рассказывать вам, каким образом я засёк его, когда он садился в свой Лексус в подземном гараже кондоминиума. Неинтересно это и ничего не добавит к моему рассказу.

В полутьме гаража я бесшумно подошёл к нему, воткнул дуло моего Глока в его рёбра и тихо сказал: «Поехали за девочками, Миша. Знаешь русскую поговорку: Шаг вправо, шаг влево — считается побег. Караул открывает огонь без предупреждения«?

Даже в полуосвещённом гараже мне было видно, как мёртвенно он побледнел и как лицо его покрылось блестящими бисеринками пота. И за те три часа, что мы потратили на поездку в Бруклин и обратно в Манхэттен (уже с Сониными близнецами), он не промолвил ни слова.

Лишь в самом конце нашей встречи он выкрикнул по-английски одну фразу — и эта фраза стоила ему жизни.

Было это так. Зарёванная Соня с опухшим от слёз лицом стояла, прижав ладони ко рту, на тротуаре перед отелем, когда я с девочками выбрался из машины. Девочки крича бросились к Соне; они втроём обнялись и стояли так тесной кучкой, плача и вытирая слёзы. А сука Майкл вылез из машины, сделал два шага вперёд и, потрясая кулаком, прокричал Соне хриплым голосом что-то по-английски. Я английского не знаю, но одно слово я понял. Это было известное у российских ворюг словечко bitch…

Что-то взорвалось во мне! Я бросился к этому отморозку и врезал мой коронный хук снизу вверх по его свежевыбритому подбородку. Он отлетел к передней дверце Лексуса и ударился виском об острый край наружного зеркала. И сполз на мостовую.

Вот этот удар о зеркало и стал причиной его смерти и моего смертельного приговора…

Эпилог: Happy end по-американски

Вчера мне исполнилось сорок пять.

Вот уже десять лет, как я отбываю пятнадцатилетнее заключение, которым мне заменили смертную казнь. Завтра Комиссия по помилованию заключённых штата Нью-Йорк должна решить мою судьбу.

Я — самый образцовый заключённый, который когда-либо сидел в этой тюрьме за все двести лет её существования. Я ни разу не нарушил внутреннего распорядка тюрьмы. Я закончил здесь заочно усиленные курсы по компьютерному программированию (пусть теперь жмурик Майкл на том свете позавидует мне!), я выучил английский до уровня родного языка, я перечитал едва ли не все книги в тюремной библиотеке, я седьмой год подряд руковожу секцией бокса, очень популярной среди заключённых.

Но главное не это! Главное то, что я сейчас семейный человек — любящий и любимый муж и приёмный отец двух очаровательных девочек! Пять лет тому назад администрация тюрьмы разрешила мне и моей Сонечке обвенчаться и назначила нам так называемые conjugal visits. Не знаете, что это такое — conjugal visits? |Это — как бы вам сказать попроще! — ну что-то вроде растянутого по времени медового месяца для образцовых заключённых. Мы теперь регулярно встречаемся раз в неделю в отдельной комфортабельной комнате, специально предназначенной для супружеских визитов.

Моя красавица и умница Соня владеет и умело командует несколькими фитнесс-клубами в Бруклине, Квинсе и Стейтен-Айленде, имеющими общее название «A Little Golden Arm», что в переводе означает «Золотая Ручка».

На мой день рождения Соня подарила мне сборник стихов Перси Биши Шелли под названием «Песни луны». Я открыл наугад страницу, и мне бросились в глаза строки, которыми я и закончу этот рассказ:

«… Когда же в тьму и пустоту я погружаю красоту, то в них сама любовь сияньем блещет!»

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Александр Левковский: Соня Золотая Ручка

  1. Вы правы, Иосиф: «бабло» («бабки») на самом деле означает «деньги». Я, помню, переделывал эту фразу несколько раз и допустил механическую ошибку. Я, конечно, имел в виду написать «бабьё». Ошибка будет исправлена. Спасибо за замечание!

    1. Еще деталь, вспомнил: на Арбате не может быть подземных переходов, это пешеходная улица, переходы есть перед Арбатом и после, или на Новом Арбате. Слово «стипуха» — из других времен, не из 90-х, раньше. Тогда она была уже не актуальна, на нее прожить нельзя было в принципе.

  2. Я получил несколько писем от читателей, где, наряду с положительными отзывами, выражается недовольство и недоумение по поводу широкого употребления «блатного» языка в этом рассказе.

    Я готовлю сейчас давно задуманный мною очерк под названием «О языке художественных произведений», где я объясню, в частности, творческие причины употребления мною так называемой «блатной фени» в рассказе «Соня Золотая Ручка». Этот очерк будет опубликован через две недели, в воскресенье.

    1. Хотелось бы понять, что вы имели в виду под словом «бабло». Вообще-то в современном жаргоне это деньги, а не бабы.

  3. Отвратительно. Дешевая подделка чего-то, что противно и в оригинале.

  4. ===============

    Сразу скажу, что это Шедевр, соответственно и однозначно: искать, брать не раздумывая, читать и наслаждаться без всяких условностей, оговорок, помимо собственных предпочтений и независимо от набора частных девиаций. Как полагается шедевру (вспомним, для примера, безусловные: «Антология исторического развития философии человека» и. «Философия Толстого» ), здесь есть все, но нет ничего насилующего пространство, угнетающего наслаждение от восприятия.
    Конечно, восприятие таких сложных философских текстов требкет некой подготовки.
    Автор пишет: Ты, пидор, отвали, покуда жив!
    Имеется в виду , что отправляя свой разум вслед за этими «видениями», присутствует риск невозврата, полной или частичной утраты собственной идентичности.
    Это произведение есть музыка в мягкой или жесткой форме, но постоянно на тебя покушается.
    Автор пишет:«—Лёва! — стонала она, хлопая себя в восторге по бёдрам. (Кстати, вы бы видели эти восхитительные округлые бёдра!).”
    Мнимая доступность героини убеждает в том, что полнота оргазма напрямую зависит от готовности не сопротивляться.
    Тебе не предлагают боя, тебе предлагают сдаться в замен обещая божественный массаж циркулярных волокон, закрывающих просвет пищеварительной трубки.
    Читать генеальное всегда рисковое занятие. Чем больше вникаешь, тем больше риска. Но если есть желание расширять возможности восприятия, в оправдание, что это расширит и твои возможности действия, тогда и нужно устремляться к пограничным средствам.
    Автор пишет; «Кстати, мой стандартный приём с крутым баблом простой — я любой клёвой шмаре с первой же ходки чирикаю: «Привет, киса, какие у вас умопомрачительные глазки! Пофлиртуем реально, или сразу в койку?
    Читая подобные философские шедевры взамен мы получаем непродолжительное, но приятное чувство свободы от текущей условности существования. Заметите: иллюзия! Возражу: что может быть реальнее видения безусловного в этом мире иллюзий? Можно сожалеть о том, что видения безусловного так не стойки, но настолько ли мы смелы для иного?
    Иногда кажется, хорошо, что можно просто читать и наслаждаться…
    Автор пишет: «И предчувствие меня не обмануло — мне конкретно впендюрили вышку»
    Удовлетворяя страсть быть понятым, пойду на примитивизм, буду сравнивать.Апостолы не могут превзойти Христа ни в чем, кроме одного: они могут говорить от своего имени. Так и героиня, представляют собой апостольскую версию пути Автора «Filosofem», «Hliðskjálf», «Belus». Но, как показывает история, любое Евангелие не много проигрывает оттого, что оно лишь версия божественного присутствия.
    Автор пишет: «А сука Майкл вылез из машины, сделал два шага вперёд и, потрясая кулаком, прокричал Соне хриплым голосом что-то по-английски. Я английского не знаю, но одно слово я понял. Это было известное у российских ворюг словечко bitch…»
    Поражает умение автора точно подобрать иллюстрацию к своему произведению:
    Для читателя гарантированное проникновение в трансцендентность, а посему – Шедевр!.

Добавить комментарий для Б.Тененбаум Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.