Игорь Фунт: Отчего я люблю тебя, светлая ночь?

Loading

Игорь Фунт

Отчего я люблю тебя, светлая ночь?

Светлой памяти отца, деда посвящаю

Он подоспел ровно к девяти часам. Дежурный попросил подождать: военком был занят. Анатолий сел на скрипучий, протёртый до дыр кожаный диван. Чтобы скоротать время, развязал верёвочку на облезлом портфельчике, достал сборник романсов Чайковского. Отыскал «Ночь», которую Михаил Матвеевич, педагог по вокалу, велел выучить. Выучить-то Анатолий выучил, да уж больно это всё не ко времени, ч-чёрт… Голова сейчас занята совсем другим.

Вызвали к начальству. Оставил портфель и палку дежурному сержанту, открыл дверь. За столом в большой комнате с плотно, напрочь занавешенными-заткнутыми окнами сидел человек. В петлицах гимнастерки светились ромбы. Тускло горела электрическая лампочка без абажура. Стараясь не хромать, студент приблизился к столу. Склонив седую голову, человек внимательно просматривал бумаги, делая пометки красным карандашом. Анатолий покашлял. Военком отвлёкся, тяжело встал, лицо у него было желтоватого цвета, под глазами набрякли мешки.

— Читал, читал твои заявления, — у него оказался гулкий, с хрипотцой, бас: — «Настаиваю, требую»… — Ишь ты какой! Тебе же две медицинские комиссии выдали заключение: не годен. А ты, значит, умнее всех, прямо ко мне: «Авось, думаешь, уговорю». Подними-ка шторы на окнах.

Чувствуя на себе прицельный взгляд строгого военкома, Анатолий подошёл к окну, торопливо поднял тяжёлые расхристанные шторы. Сквозь замёрзшие стекла с наклеенными крест-накрест бумажными полосками полился свет январского утра.

— Садись, — сказал военком. — Что с ногой?

— В детстве сломал, упал с крыши. — Вот ведь… — про себя. — Углядел-таки.

— Так-так… Анатолий Иванович Быстров… учащийся вокального отделения училища. Певец, значит. Хорошо, — военком устало улыбнулся.

Он прошёлся по комнате, открыл форточку:

— Накурили мы тут… Получил, понимаешь ли, вечером приказ: спешно подготовить помещение для нового госпиталя. В город прибывает транспорт с ранеными. Сидели всю ночь, выгадывали, где размещать… Такие вот дела, товарищ артист.

Военком остановился у стола, посмотрел на Анатолия:

— Ну, что присмирел? Расстроился? А я тебя по лихим заявлениям совсем другим представлял… — Грузным, тяжёлым шагом прошёлся взад-вперёд, принимая решение: —…И надумал поручение дать. Подбери несколько человек — пианиста, скрипача, певицу — и выступайте с концертами в госпиталях. Музыка, брат, великое дело, особенно сейчас. Сумеешь?

Анатолий молчал, огорошенный. Признаться, он никак не ожидал такого поворота.

— Сумеешь? — снова спросил военком.

— Да.

— Хорошо. Действуй! — Военком протянул парню кряжистую ладонь, сел за стол и вновь склонился над бумагами, углубившись в неотложные дела.

Анатолий неуверенно направился к двери. «Зарубил? Неужели всё?»

— Палку у дежурного не забудь, конспиратор, — пробасил вслед хозяин кабинета.

***

Ветер распахнул полы короткой отцовской шубёнки, снег залепил лицо. Анатолий нахлобучил ушанку до самых глаз. Он безудержно злился на самого себя: не мог даже слова путного сказать военкому! Столько готовился к беседе, а пришёл: «Ни бе ни ме…» — Все как сговорились: «Не годен, не годен…» — И всё из-за проклятой ноги! Анатолий в сердцах ударил сугроб палкой.

Сломанная нога доставила много неприятностей: мечтал стать лётчиком — не вышло, в артиллерийское училище тоже не взяли. И спортом из-за ноги не занимался. Только вот гири поднимать любил — свободно выжимал чугунную двухпудовку по сорок раз левой и правой рукой. Бороться с ним мало кто из друзей решался: знали, обхватит руками как железными клещами, приподнимет — и положит на лопатки.

К гирям пристрастил его берёзовский кузнец Алексей — настоящий богатырь: вертел, крутил, бросал и ловил двухпудовки как мячики.

Тут такая история…

***

У кузнеца Алексея был брат Лёнька. Так тот петь любил. Идёт, бывало, по Берёзовке ночью и горланит:

Шёл я лесом, песни пел,
Соловей мне на … …

Ну, дальше были слова, от которых Анатолий и сейчас, вспоминая Лёнькины песни, краснел.

Вослед горлопану высовывались из окон разбуженные бабы:

— У, срамник, чирей бы те в глотку-то!

А Лёньке хоть бы что, заливается соловьём:

Мы сидели с милой рядом
На елоховоём пне.
У милой болело сердце,
У меня об ней вдвойне!

Нравилось Анатолию пение Лёньки, нет, не репертуар его, а голос: сильный, чистый. Пробовал подражать, но получалось плохо. Да и мать одёргивала:

— Ты чего орёшь-то? Дедушко-то услышит…

Анатолий знал, «дедушко» — это леший. Мальцом страшился его. Уходил в осинник, что за деревней, к речке Батенихе, и там пел не стесняясь. Леший к речке ни-ни, воды, видать, боялся.

Перед самой войной пацан стал проситься у отца в город: учиться хотелось. Отец подумал-подумал и согласился:

— Хватит у матери сиську сосать, обучайся ремеслу.

Анатолий уехал в город, поступил в строительный техникум. Занимался усердно, старался. Подружился с городскими ребятами — те и заразили его своими мечтами сперва о лётномучилище, потом об артиллерийском. Но на медицинских комиссиях тогда услышал вердикт: не годен к военной службе. Левая нога была короче правой, приходилось ходить с палкой.Душу свою отводил на сцене: у него обнаружился настоящий голос, баритон, и Анатолий пел на всех вечерах и концертах художественной самодеятельности. Скоро его узнала вся округа, а товарищи называли не иначе как «артист».

Директор техникума Николай Николаевич, тучный, неуклюжий, с багровым лицом и двойным подбородком, слыл большим любителем пения, в молодости мечтал стать певцом. Николай Николаевич поощрял начинающего артиста в увлечении музыкой, давал ему ноты народных песен, арий, романсов русских композиторов, сам разучивал их с Анатолием… И первый радовался его успехам. Он поддержал ученика, когда тот решил перевестись в музыкальное училище, написал письмородителям.

Отец приехал в город, встретился с сыном, долго молча глядел на него, вымолвил одно только слово: «Артист»… И укатил обратно в Берёзовку.

***

… Анатолий остановился, прикрываясь от пурги воротом. Что делать? Идти в училище? Да как он там глаза покажет?! Игорь Ленин на фронте, Слава Кострецов на фронте, Глеб Усков тоже. Они воюют, а он… «не годен». Они воюют, а у него… поручение военкома организовать концертную группу. Организовать-то он организует, да только кому это сейчас надо? Кто будет слушать в такое время какие-то пьесочки, арии, романсы, кому они нужны? Не до них. Он шёл наугад, согнувшись от встречного морозного ветра. Что значит сила привычки! — не заметил как свернул на Коммунистическую улицу и почти столкнулся со своим педагогом по вокалу. Старик вёз санки с вязанкой дров

— А, Толя, доброе утро, — проговорил, запыхавшись, Михаил Матвеевич. — Вот, видишь, дров на базаре купил.

Анатолий взял верёвочку из замёрших рук учителя. Перчатки того совсем прохудились.

Бочаров жил в небольшой тёмной комнатенке. Три четверти её занимал рояль с расколотой крышкой. Точёные ножки величественного когда-то инструмента по ночам грызли мыши. У стены стояла железная кровать, покрытая грубым суконным одеялом. Рядом с кроватью — буржуйка. Согнутая под углом ржавая труба выходила в окно, забитое сверху фанерой. На стене висело несколько фотографий. Вот и всё имущество учителя.

Анатолий настрогал лучины, растопил печку, подкладывая берёзовые щепки. Запылал огонь, буржуйка быстро накалилась докрасна. Михаил Матвеевич поставил на неё закопчённый чайник с ручкой, прикрученной проволокой. Блаженно жмурясь и охая, он отогрел руки, потом протянул к огню ноги в старых, латаных ботинках.

Анатолий сидел на скрипучей кровати и рассматривал фотографии: вот молодой Михаил Матвеевич, во фраке, с цветами в руках, гарцует у рояля. Портрет Александра Зилоти с надписью: «Моему лучшему ученику Мише Бочарову». Михаил Матвеевич в роли Елецкого из оперы «Пиковая дама» Чайковского. Он в белом парике, в шлеме с перьями. Фотография Иоакима Викторовича Тартакова, на которой стремительным почерком написано: «Другу и товарищу по сцене Мишутке Бочарову на вечную память».

Анатолий знал со слов преподавателя его удивительную судьбу.

В своё время тот учился в консерватории, брал уроки у известного русского пианиста Зилоти. Как-то раз в аудиторию, где сидел Михаил и напевал арию графа ди Луна из вердиевского «Трубадура», вошёл сам Камилло Эверарди, внимательно послушал пение юноши, потом решительно настоял, что будет заниматься с ним вокалом. К сожалению, учёба у Эверарди продолжалась недолго: маэстро вскоре уехал из Москвы. Консерваторию Бочаров закончил как пианист. Начались его триумфальные гастроли по России, Европе. Во время поездки по Италии Бочаров познакомился с великим Росси, в прошлом — солистом театра «Ла Скала».

Однажды в Сорренто, сидя с маэстро на балконе его уютного домика, утопавшего в зарослях виноградных роз, грушевых и сливовых деревьев, Михаил запел. Маэстро пришёл в восторг от его баритона и уговорил русского друга возобновить занятия пением.

Голос у Михаила поставлен от природы, сильный, красивый, полного диапазона. Много дали ему и уроки Эверарди. Несколько месяцев маэстро Росси и Бочаров работали над подвижностью, лёгкостью, выносливостью связок, готовили сложнейшие партии из опер Верди, Россини, Леонкавалло. Дебют Бочарова в «Ла Скала», где он спел партию Тонио из «Паяцев» Леонкавалло, прошёл чрезвычайно успешно. В Россию вернулся артистом с именем. Его приняли на императорскую сцену. Выступал вместе с Собиновым, Шаляпиным, Тартаковым. Оперная карьера Михаила Матвеевича закончилась в 1930 году, и он стал преподавателем вокала. Зимой сорок второго Михаила Матвеевича, а шёл ему восьмой десяток, больного, исхудавшего, эвакуировали из Ленинграда в старинный приуральский городок.

Михаил Матвеевич с Анатолием попили чаю с леденцами, согрелись.

— Ну, молодой человек, прошу, — встрепенулся учитель.

Анатолий встал к роялю, начался урок: пели гаммы, вокализы. Михаил Матвеевич не принадлежал к числу педагогов-вокалистов, которые пугают своих воспитанников малопонятными словами «маска», «опёртый звук», «микст», «купол»… Он добивался лёгкого, светлого, летящего звука, подбирая посильные для голоса упражнения, не давал ученику кричать, напрягаться, лезть из кожи.

— Это очень просто, — задыхаясь, говорил Михаил Матвеевич, — не надо пыжиться, орать как пароходная труба. Надо петь так же легко, как мы говорим. Попробуйте, разговаривая, напрягать голос — сразу же захрипите. То же и в пении.

И он, семидесятилетний старик, начинал петь — и голос его звучал ровно, легко! Потом он рассказывал о вокале Шаляпина, Собинова, Тартакова, вспоминал Эверарди, который, будучи уже в преклонном возрасте, не раз удивлял восхищённых поклонников каватиной Фигаро из «Севильского цирюльника», причём в полный голос, в бешеном темпе, словно в дни своей молодости…

— И тут нет никакой тайны, Толя! — горячился Михаил Матвеевич. — Великие певцы отлично знали природу своего голоса, никогда не насиловали её, пели свободно. Подобно птицам… Вот в чём секрет «бельканто».

Как обычно, такие вспышки кончались тем, что учитель, схватившись за сердце, ложился «на минутку» в постель передохнуть…

— А теперь рассказывайте, молодой человек, почему вы пропустили два урока?

Анатолий нехотя поведал о своих хождениях в военкомат, неудачах на врачебных комиссиях, беседе с военкомом.

— Как он сказал? — оживился Михаил Матвеевич. — «Музыка — великое дело, особенно сейчас». — Вот видите, особенно сейчас. А вы уроки пропускаете. Верно, думаете, кому нужны теперь искусство, пение, бельканто, с которыми носится этот старый пень Бочаров? Нужны, нужны, тысячу раз нужны! — и Чайковский, и Рахманинов, и Рубинштейн — всё нужно…

Он уже сидел у рояля, перебирая ноты:

— Что же вы будете исполнять в госпитале, а, Толя? Мне думается, надо обязательно начать с народной песни. Споёте «Вдоль по Питерской». Потом ариозо Онегина, «Благословляю вас, леса». И ещё… Да-да, вот этот романс — «Ночь» Чайковского. Я просил вас выучить его, продумать хорошенько. Не забыли?

— Плохо он у меня получается.

— Послушаем, прошу.

Прозвучало вступление, Анатолий запел. Учитель пел вместе с ним, поправляя, если ученик ошибался.

— Вспомнили? Ещё раз с начала…

Михаил Матвеевич остался недоволен исполнением:

— Звучит равнодушно, безжизненно. Совсем не думаете, о чём поёте. Вас не волнуют чувства, мысли, события, которые содержатся в этом романсе. Я совсем не вижу, что вас радует, огорчает, печалит. Ради чего поёте этот романс, что хотите им сказать? Ваша голова сейчас занята совсем другим, я вас понимаю. Но поймите и меня: к искусству нельзя относиться поверхностно, оно требует всего человека целиком, требует раздумий, бессонных ночей, подвижничества. Иначе не стоит им заниматься. Вот почему у вас не получается этот романс. Так нельзя исполнять Чайковского, так нельзя петь Полонского. Прочитайте-ка мне, кстати, всё его стихотворение.

Отчего я люблютебя, светлая ночь,
Так люблю, что, страдая, любуюсь тобой?

 

торопливо, сбиваясь, начал Анатолий:

И за что я люблю тебя, тихая ночь?
Ты не мне, ты другим посылаешь покой…
Что мне звёзды, луна, небосклон, облака,
Этот свет, что, скользя на холодный гранит,
Превращает в алмазы росинки цветка,
И, как путь золотой, через море бежит…

Анатолий остановился.

— Дальше, — сказал Михаил Матвеевич и закрыл глаза.

Ночь! За что мне любить твой серебряный свет?
Усладит ли он горечь скрываемых слёз,
Даст ли жадному сердцу желанный ответ,
Разрешит ли сомнений тяжёлый вопрос!
Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, –
Так люблю, что, страдая, любуюсь тобой!
Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь –
Оттого, может быть, что далёк мой покой!

Ученик умолк.

— Всё? — спросил Михаил Матвеевич.

— Всё, — удивленно ответил Анатолий

Учитель долго сидел неподвижно, не открывая глаз. Потом заговорил, медленно, высоким звенящим голосом:

— …Якова Петровича Полонского я видел несколько раз. Он был уже стар, длинная борода порыжела от табака, большие прозрачные глаза навыкате немного косили и слезились. Я обожал его, благоговел перед каждой строчкой его стихов, не мог без волнения слышать о его судьбе. В 1845 году вышла книжка стихов Полонского. Белинскому она не понравилась, и он сурово раскритиковал её. Критика аукнулась Якову Петровичу страшным ударом. Он бросил писать стихи, уехал на Кавказ. Но… истинный поэт, неповторимый певец человеческих чувств, настроений, он остался таким до конца своих дней. В сборник вошло стихотворение «Ночь». Яков Петрович написал его в Массандре. Кроме тех двух строф, которые вы, Анатолий, прочли, есть ещё одна строфа, которую нельзя не знать артисту:

…Что мне сумрак холмов, трепет сонных листов,
Моря тёмного вечно-шумящий прибой,
Голоса насекомых во мраке садов,
Гармонический говор струи ключевой?..

Михаил Матвеевич читал неторопливо, вполголоса:

Ночь! За что мне любить твой таинственный шум!
Освежит ли он знойную бездну души,
Заглушит ли он бурю мятежную дум,
Всё, что жарче впотьмах и слышнее в тиши!

— Жаль, эти строки не поют. В них — смысл стихотворения Полонского. Сопоставьте, Анатолий: «сомненья тяжёлый вопрос», «жадное сердце», «знойная бездна души», «страдая, любуюсь тобой», «буря мятежная дум», «далёк мой покой»… Разве герой этого стихотворения равнодушный, холодный человек? Нет, в нём кипит огонь, бродят мятежные думы. Прекрасная ночь не успокаивает его, напротив, зовёт к действию, борьбе. Вы должны почувствовать, что за внешней элегичностью, созерцательностью музыки Чайковского также кроется «тяжёлый вопрос». Обратите внимание на эти арпеджированные аккорды, эмоциональный всплеск на словах «сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь» с верхним фа-диез, не акцентированную, но полную надежды и веры концовку: «…Оттого, может быть, что далёк мой покой».

Михаил Матвеевич помолчал, отдыхая. Потом сказал:

— Спойте ещё раз. Прошу…

Собрать концертную бригаду не стоило большого труда: многие ребята хотели попасть в неё. Анатолий пригласил скрипачку Оленьку Ненашеву, весёлую, смешливую девчушку с тёмно-голубыми глазками и крохотным носом-пуговкой; певицу, застенчивую красавицу, «тургеневскую девушку», как её звали в училище, Лену Соколову. К ним присоединился пианист Рафик Пресман. Маленького роста, кучерявый и близорукий, он надевал две пары очков, когда приходилось читать ноты с листа.

Отрепетировав программу, юные музыканты показали её завучу Элеоноре Фёдоровне. Худая, с венчиком седых волос на голове, волновавшаяся за предстоящий концерт больше самих ребят, она несколько раз прослушала каждое исполняемое произведение, сделала несколько замечаний по существу и разрешила им выступать. Перед концертом Анатолий зашёл к Михаилу Матвеевичу. Тот был болен, но, узнав, что его ученик идёт выступать, старик поднялся с кровати, помог Анатолию распеться.

— Древние говорили: когда гремят пушки, музы молчат. Но так не должно быть. Музыкапомогает тем, кто борется. Пойте, вселяйте в людей веру в прекрасное будущее…

Анатолий помог учителю лечь в постель, укрыл его одеялом.

— А в чём вы будете стоять на сцене, Толя? У вас есть белая рубашка, галстук? Если бы мы были в Ленинграде, я бы дал вам свой фрак…

В госпитале пожилая медсестра велела артистам надеть белые халаты и шапочки. Оле и Лене халаты пришлись впору. Рафик с трудом натянул шапочку на свои непокорные густые волосы. На долговязом Анатолии халат сидел довольно нелепо, руки торчали из рукавов как у огородного пугала.

Он засунул палку за вешалку и повёл друзей в зал. Забытая в углу коридора парта, классная доска с нестёртыми надписями и алгебраическими формулами напоминали о том, что совсем недавно здесь царствовало совсем иное воинство. Сейчас в школе прочно укрепились другие запахи, на дверях висели таблички с номерами палат. И всюду — раненые с перевязанными руками и ногами, в гипсе, на костылях. Даже в коридорах стояли кровати.

— Мамочка, сколько их, бедных! — тихо сказала Оля и заплакала. Лена одёрнула её за рукав. Рафаил уже в который раз тщательно протирал очки носовым платком. Анатолий изо всех сил старался идти, не хромая.

— Артисты пришли! — крикнул кто-то.

И этот возглас сопровождал ребят на всех этажах. С ними здоровались, им дружески подмигивали, пожимали руки, просили спеть «Катюшу», «Раскинулось море широко», «Коробейников»…

Большой школьный залтакже занят под палату. Тут стояли десятки кроватей. С помощью легкораненых и медсестёр ребята сдвинули кровати на сцене и вытащили-выкатили из угла «баховское» пианино с пожелтевшими клавишами. Зал быстро заполнялся. Ходячие усаживались, кто куда, становились у стен.

Вечерело, но светло было от бинтов, белых простыней, наволочек и салфеток на тумбочках. Широкие стеклянные двери распахнули настежь. Подтащили пару коек, стянули с них матрацы и образовали галёрку.

Концерт начался.

Оля Ненашева сыграла «Размышление» Чайковского. Ей хлопали от души. Особенно старался безногий парень, светлоглазый, веснушчатый, с белыми, как у девушки, длинными ресницами.

— Ой, не могу! Этот, с ресницами, так на меня смотрит — у меня смычок из руки валится, — прошептала Оля, спрятавшись за пианино. На бис она сыграла «Венгерский танец номер один» Брамса.

Затем пела Лена. Исполнила «Как пойду я на быструю речку», «Коробейников», «Синий платочек», «Землянку», «Катюшу». Откланявшись, хотела завершить своё выступление, но пожилой однорукий солдат, с усами как у запорожца, показал ей на раненого, у которого не видно ни лица, ни рук — весь в бинтах. Лена подошла к нему, нагнулась. Потом взлетела на сцену и запела «Я уходил тогда в поход». Голос её дрожал…

После Лены Рафаил сыграл «Лунную сонату» Бетховена. Раненые внимали, не шелохнувшись. Анатолий притулился на лесенке, смотрел на лица бойцов и медсестёр, видел, с каким участием, счастливым изумлением они слушали музыку. И радость, небывалая радость овладевала им. Наполняла всё существо трепетным восторгом, ликованием: хотелось рассказать всем о впервые происходящем в душе, обо всём новом, необыкновенном, что он чувствовал.

Наступила его очередь. Стараясь не хромать и не волноваться, Анатолий поднялся на сцену, спел «Вдоль по Питерской», «Благословляю вас, леса», ариозо Онегина.

В заключение начал «Ночь»:

Отчего я люблю тебя, светлая ночь…

Вдруг что-то стеснило грудь. Он пел и ясно представлял светлую ночь над родной Берёзовкой: низенький, начавший врастать в землю родительский дом о четырёх махоньких оконцах с голубенькими ставенками, с большими жестяными солнцами на воротах. Летом дом скрывали посаженные дедом Иваном черёмухи, рослые, раскидистые. Отец… тоже Иван, молчаливый, с неистребимой серебристой щетиной на щеках, — денно и нощно пропадавший на конюшне, — благо ходу до неё два шага, только перелезть через шаткий плетень. Вспоминал, как отец ходил по вспаханному полю с обшитым холстиной берестяным лукошком на шее и, широко взмахивая рукой, бросал в землю зерно. Вспоминал и мать, сухонькую, маленькую, вечно снующую от печки к столу, всегда во как сытую! — хотя ни разу не видал её сидящей со всеми за столом. Так, на скору руку, отколупнёт ломтик от краюхи, глотнёт как курочка молочка — и снова в бегах и заботах.

…Что мне звёзды, луна, небосвод, облака,
Лунный свет, что, скользя на холодный гранит,
Превращает в алмазы росинки цветка,
И, как путь золотой, через море бежит, —

пел Анатолий.

И вновь уносила память его туда, в детство, где были, были! — и хитро мигающие яркие, как осколки стекла на солнце, звёзды над Берёзовкой, и ночные купания, шумные, с визгом,хохотом и драчками, в лесной холодной речке Батенихе при молочном свете желтовато-красной, будто спелое яблочко, луны. Видел игранитный памятник первому берёзовскому председателю, своему дядьке Никите Ивановичу Быстрову, погибшему от кулацкой пули.

…Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь,

пел артист Анатолий Быстров, сам уже твёрдо верующий, за что полюбил он и светлую ночь, и северную деревеньку Берёзовку.

Полюбил за то, что они подарили ему самое драгоценное чувство для человека — чувство кровного родства со своею землёй. Знал Анатолий, как знали и все слушатели, что далёк ещё покой, покуда ходит по земле нашей лютый враг.

Кончился романс. В зале тихо. Поник головой безногий светловолосый парень, должно быть, вспомянул село, раскинувшееся надвеличаво-неторопливой Волгой-рекой. Закрыл лицо ладонью здоровой руки пожилой солдат с запорожскими усами. Может, гадал, каким найдёт покинутый дом на разорённой Полтавщине?.. Кто-то вздохнул, кто-то ойкнул, наверное, задели больную руку. С минуту стояла тишина. Но не было тяжести в ней, хорошо думалось в ту минуту о том, что никогда не исчезает из благодарной памяти русского человека.

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Игорь Фунт: Отчего я люблю тебя, светлая ночь?

  1. Спасибо за поддержку.
    По поводу зн. отличия:
    у генералов в 41-м были звёзды в петлицах.
    А у бригадных, корпусных комиссаров политотдела,
    военкомов — как раз ромбы. Спасибо ещё раз.

    1. А Вы упрямец. И напрасно.
      Вы путаете военкома (т.е. начальника военного комиссариата) с политработником в армии, т.е. комиссаром. Далее. Начальниками районных военных комиссариатов были армейские офицеры в звании не выше полковника (да и то в крупных городах, а обычно подполковники и ниже, до капитана) и никогда политработники. В Москве и Ленинграде городскими военкоматами командовали генералы.

        1. Игорь Фунт
          7 Июль 2013 at 10:42
          Понял. Спасибо. Снимаю реплику.
          ===========================
          Но это не снимает с Вас обязанности продолжить и, по возможности:
          а) самому расширить интереснейшую тему «КУЛЬТУРА И ВОЙНА»;
          б) пригласить заинтересованных для участия в ней.
          ИМХО

  2. Спасибо! Стали забывать о роли исскуства тогда, на войне.
    Советую внести небольшую поправку: местный военком не мог быть генералом, поэтому стоит поменять «ромбы» на «шпалы».

Обсуждение закрыто.