Михаил Моргулис: Два рассказа

Loading

Михаил Моргулис

Два рассказа

Прощание с Иерусалимом

 Дочке Валерии, разделившей жизнь на белое и чёрное.

Прощание, снова прощание, теперь с Иерусалимом.

Сколько стоит молчание. Бывает, что дороже жизни. Вот молчание Иисуса перед Пилатом.

Я точно знал, что уезжаю из Иерусалима навсегда. Знал, что больше сюда не вернусь. Может быть только облаком. Перед этим я поговорил на улице со стариком-сабра. Это был иерусалимский таксист, с большим лбом. Он смотрел на меня спокойными маслинами глаз. Я знал, что навсегда прощаюсь и с ним. И с этими горлицами, ходящими по карнизам старого дома, и с воробьём, чинно сидящем на краю балкончика, надеющимся на счастливую судьбу в виде крошек.

Прощание проходило утром. И светлый рассвет, выйдя из тёмного тела ночи, всех рассматривал, всем улыбался, всё обещал, зная, что большинство обещанного не исполнится. Его невидимые веера охлаждали лица и успокаивали сердца. Мы с таксистом подняли глаза к рассвету, поняли, что он — небесный успокоитель, посмотрели друг на друга и разошлись.

Уже у входа в отель я обернулся: таксист смотрел мне вслед и тоже прощался, он, как и я знал, что это навсегда. А не навсегда прощаться даже не обязательно. Прощаться нужно только навсегда.

Мимо меня прошёл хасидский еврей с прищуренными вовнутрь глазами, за ним брела жена с бескровным, выпитым жизнью лицом.

Я поднялся в лифте на девятый, последний этаж отеля, там была терраса, с которой был виден Город, охваченный душами прошлого и наполовину живущий в небе. Его золотое лицо прихорашивалось закатом. Церкви, синагоги и мечети привычно разглядывали умиротворенную синь и свет небес. Крест большой церкви выглядел ужасно одиноким. Синагога казалась приземистой, она не спускалась с неба, она была упавшей с неба. Полумесяц мечети вспарывал щучье брюхо неба.

Недалеко от меня стояла у барьера прелестная бронзовая девушка. Она неотрывно смотрела вниз и иногда сама себе показывала пальцем на что-то увиденное. Палец у неё был трогательно тонок, а ноготь по-младенчески розовый. Левую руку обвивал нежный браслет из причернённого серебра. Рыбка, застывшая на бронзе тела. Иерусалим на мгновенье задержал усталый взгляд на ней, на нежном браслете, на розовом ногте, оценил хрупкость руки.

Из-за купола одинокой церкви осторожно выглянуло лицо Пилата. Он презрительно растянул тонкие губы и кивнул в правую сторону. Я проследил за его кивком — справа, прислонившись к облаку и понурив седую голову, стоял Иисус. Почувствовав мой взгляд, Иисус медленно поднял глаза к небу и застыл так, как будто кого-то ожидая. На лице,  покрытом засохшей кровью, виднелись бороздки от прокатившихся когда-то слёз. Волосы светились на золотом закате Иерусалима. Казалось, Он что-то хочет сказать, но не говорит. Он ждал.

Из глубины неба к нему прилетела птица. Она трижды облетела вокруг его головы, села на плечо и стала склёвывать с лица засохшую кровь. Мельком глянула она на мою руку, в которой я держал Библию. Глаза у неё были человеческими, голубыми с поволокой, как у прекрасной женщины из северной сказки.

Бронзовая девушка как-то странно прислушивалась к небу, потом помахала птице тонкой рукой с серебряным браслетом-рыбкой. Я, запоминая, смотрел на Иисуса, но поплывшее облако стало закрывать Его. И всё же я спросил: «Равви, это на Тебе голгофская кровь?»

Мне ответила птица с северными глазами: «Нет, это от второго, христианского распятия…»

И тогда захотелось умереть в Иерусалиме. И я стал прощаться со всеми: во-первых, с родными. Всё прошло спокойно, только младший сын долго не отпускал мою руку.

Иисуса уже не было видно. Снова высунулся из-за купола Пилат и махнул мне плешивой головой, приглашая куда-то. Глаза его светились презрением. Голубоглазая птица летела вверх. Она что-то проворковала, но я не понял её слов.

И тогда я стал прощаться с Иерусалимом. Его лицо из золотистого стало золотисто-земляничным. Синагоги, церкви, мечети покрылись этим прекрасным светом. И я сказал: — Прости меня, Иерусалим, за то, что всю жизнь я предавал тебя тем, что забывал тебя… Что не прилетал, как птенец, под крылья твои… Скоро я улечу и приземлюсь под другими небесными крыльями… Прости меня, радость земная, прости меня горе земное, прости меня, Иерусалим…

Бронзовая девушка подошла ко мне и стала ощупывать моё лицо. Она была слепой. Её тонкие пальцы коснулись моих слёз и вытерли их. И я даже почувствовал нежное прикосновение розового ногтя.

И потом услышал, как кто-то поднимается по лестнице. Я уже знал, кто идёт. Это был клоун, на нём были солдатские ботинки, надетые на босу ногу. Они тяжело громыхали по ступеням. Клоун с придыханием прошептал: «Я за тобой пришёл. Все уже давно ждут… Без тебя там не начинают…»

И мы с ним взлетели.

Местечко

Каждый иудей, известный или безымянный, родись он в Париже, Москве или Нью-Йорке, появляется на свет с Местечком в душе.

И в один из первых дней нашей жизни оно проклёвывается птенцом и начинает щебетать.

Можно разрушить местечко как населенный пункт, но с Местечком внутри иудея сделать ничего невозможно. Оно неистребимо. Казалось бы, Местечко должно в нас умереть, когда умираем мы сами, но есть подозрение, что оно остаётся в нас даже после нашей смерти.

Оно бессмертно, потому что после смерти отлетает вместе с душой.

Где бы мы ни были, прикрытые Сократом, Кьеркегором, Бубером или древней китайской поэзией, Местечко неожиданно начинает возрождаться внутри нас и побеждать все самые высокие материи мира.

Местечко устроило внутри нас наковальню и маленьким молоточком бьёт по нашей душе. Когда в жизни спокойно, звуки нежные, томные, счастливые. Но вдруг удары по наковальне начинают выбивать тревожный ритм. Так они стараются мобилизовать наше внимание, волю, силы, способности.

Местечко — это адаптер, не дающий возможности перегореть человеку в новой жизни. Это и предохранитель, ограждающий нас от беды, и запасной клапан для подачи  кислорода. Местечко в нас — это наш нерв, наша мышца.

Это подсказчик, дающий нам особые вздохи и слова в любых ситуациях. Это мудрая мать, которая гладит наши непокорные волосы. И это цадик, поучающий нас мягким голосом.

Бог вживляет в нас Местечко, когда мы начинаем свой недолгий поход по этой земле. Это Божий чип, охраняющий нас от заражений, болезней, стрессов.

Местечко позволяет нам смеяться, когда больно, и даже умереть с лёгкой торжествующей улыбкой.

Что это — Местечко?

Созданная Богом дробь, попавшая в наши сердца. Эти дробинки засели в нас навсегда, они мучают и делают нас мудрыми, прекрасными и счастливыми.

Местечко даёт нам дополнительное зрение, и мы по-особому видим жизнь с её скрытыми тайнами — в глазах, сердцах, душах. Местечко превращает наждачную бумагу наших недоброжелателей в бархат, бурное течение их ненависти — в спокойную гладь лицемерия. И даже иногда — ярость наших врагов в уважение, по меньшей мере, в вынужденное терпение.

Оно меняет в нас мрак на свет, слёзы — на ягоды, камни — на хлеб.

Кем бы мы ни становились, слесарями или профессорами, солдатами или финансистами, мясниками или президентами, Местечко неслышно и самостоятельно живет в нас и, ведя нас, делает нас отличными от прочего мира.

Местечко — это раздражитель для других народов и тёплый мёд для еврейской души.

На него, подобно пьяному дворнику, смотрят с ненавистью. И, подобно мудрому  брадобрею, смотрят с любовью.

Качают головой от восхищения и говорят:

— Вам очень идёт…. это Местечко!

Местечко — это пятое чувство иудея, после зрения, слуха, осязания, обоняния.

Как еврейство — это судьба, так и Местечко — это судьба.

И эту судьбу не может изменить даже Бог.

Print Friendly, PDF & Email

9 комментариев для “Михаил Моргулис: Два рассказа

  1. Иудей и местечко — отдает нафталином казенных антисемитских писаний, а
    «хасидский еврей» — просто находка для общества друзей русского языка.

  2. Это верно, и здесь есть отличный тому пример.
    В Заметках. Марк Авербух. Неотторжимое.
    Много общего с моей семьёй. Моя мама тоже в 15 лет уехала из дому учиться в еврейский педтехникум. Её послали работать на Полесье. в местечко Юрьевичи, в еврейскую школу. Школа закрылась, все родители посылали детей учиться в русскую школу. Мама уехала в Полоцк, большой город, где тоже работала в еврейской школе.
    В 1932 году поступила в Минске на химфак.
    Её первого мужа арестовали, погиб неизвестно где. Ребёное умер по дороге в эвакуацию. Сёстры её были все портнихами. Одна сестра закончила университет и стала учительницей математики в Минске.
    Все кроме моей мамы. погибли в Минске, в Гетто, 7 ноября 1941 года,
    Факты Марк Авербух излагает
    Но как безграмотно и бездарно это всё написано! Текст нуждается в серьёзной переработке.

  3. Насчет местечка сильно написано.
    Раньше в Одессе местечковый еврей распознавался мгновенно, на взгляд.
    Он мог даже не раскрывать рта, но мимика, жестикуляция, может некоторая развязанность выделяла его от других словно каинова печать. Ну, а затем его речь лишь подтверждала первое впечатление.

  4. Майя: «Во втором – что вы знаете про местечко? Вы родились в местечке? Нет.»

    Давайте всё же различать художественную и документальную прозу. Так можно далеко зайти. Детский пример: ну, что знал Жюль Верн о Патагонии, в которой не только не родился, но и не бывал? И примеров таких — множество. Согласитесь, родился, жил, женился — вовсе не гарантирует художественной ценности написанного. Ведь ещё есть такая вещь, как творческое воображение.

  5. Практически, Эфраим Севела тоже небольшой специалист по местечкам.
    Он родился и вырос в Бобруйске.
    Бобруйск — еврейский город, но, тем не менее, не местечко.
    Так что извините. господа, но ваши восторги….

  6. Нет, мне эти рассказы не понравились. Не моё.
    В первом рассказе слишком много вычурных красот.
    Во втором — что вы знаете про местечко? Вы родились в местечке? Нет.
    Вы слушали рассказы ваших родителей про их местечки? Уверена, что нет.
    Модно стало писать про местечки, вот вы и пишете.
    Надо быть к себе требовательнее.

  7. Я бы даже сказала: по- библейски красиво. (это о первом рассказе)
    Второй, наверное, тоже хорош, но не «лёг», как первый.
    «Местечко — это раздражитель для других народов и тёплый мёд для еврейской души.
    На него, подобно пьяному дворнику, смотрят с ненавистью. И, подобно мудрому брадобрею, смотрят с любовью».

    — Есть ещё третий вариант — с безразличием, что вовсе не подразумевает высокомерия или снобизма. И есть четвёртый вариант — с симпатией, взращённой книгами Шолом-Алейхема и Эфраима Севелы. Наверное, есть ещё варианты, ведь, судя по рассказу, Местечко многогранно, особенно для тех, кто воспринимает его ещё и «пятым чувством».
    Успехов автору, а читателям — новых рассказов.

  8. Красиво. Очень красиво.
    Особенно:
    «Местечко — это адаптер, не дающий возможности перегореть человеку в новой жизни.»

    Прямо как у классиков:
    «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом»
    М.Ф.

    1. И с арифметикой что-то не так. Из ВИКИ:
      Шестое чувство — разговорное название любого чувства человека или животного, помимо пяти «основных»: зрения, слуха, обоняния, осязания и чувства вкуса.
      В частности:
      Шестое чувство — чувство равновесия. Орган — вестибулярный аппарат, расположенный в среднем (внутреннем) ухе.
      Шестое чувство — гипотетическое экстрасенсорное чувство. В разных контекстах может иметься в виду телепатия, интуиция, ясновидение и др.
      Эта идиома используется в произведениях культуры:
      «Шестое чувство» — известное стихотворение Николая Гумилёва.

Обсуждение закрыто.