946 total views (from 2022/01/01),  1 views today

Там, на даче, Булат Шалвович проводил круглый год, в Москву выбирался редко. Го­ворил: «Я — старый солдат, сам вполне могу сварить похлебку и избавить жену от этой проблемы». Встретил меня, как всег­да, в ковбойке (ну ни за что не представить Окуджаву в па­радном костюме, в белой рубашке, при галстуке)…

«Совесть, благородство и достоинство…»

Вспоминая Булата Окуджаву

Лев Сидоровский

В ДЕКАБРЕ 1959-го стылым зимним вечером встретил я на Невском замечательного поэта Юрия Левитанского, которого еще подростком знал в родном Иркутске. Рядом с ним был некто — худенький, с печальными глазами и тонкой ниточкой усиков. «Познакомься, Булат Окуджава», — сказал Левитанский. Впро­чем, я на это отреагировал ну без всяких эмоций, ибо тогда на невских берегах сие экзотическое имя еще ничего никому не говорило…

* * *

ВОТ ТАК впервые пересекся с человеком, без чьих песен (впрочем — и стихов, и повестей, и романов) вот уже полвека немыслимо вообразить нашу жизнь… Что касается именно пе­сен, то тогда, когда они впервые явились к нам, сами их сло­ва и интонации, сами словосочетания и образы показались со­вершенно необычными: «Часовые любви», «Ситцевые женщины», «Мои кредиторы — молчаливые Вера, Надежда, Любовь…» Удив­ляла и радовала фраза о влюбленных парочках на рассветных московских улицах — тихая, но убежденная: «Признаю только эти войска». И совершенно непривычно, хлестко звучало ска­занное о недавней войне: «Ах, война, что ж ты сделала, под­лая…» Эти негромкие песни, какие-то непривычные, очень-очень доверительные, одной из главных достоинств кото­рых стала именно вот эта неповторимая его, Окуджавы, интона­ция, поэт не столько пел, сколько напевал…

* * *

ВПРОЧЕМ, сам-то он всегда считал, что пишет вовсе не песни, а стихи, из которых некоторые превращаются в песни. В одной из наших последующих встреч я поинтересовался, чем сам он объясняет то, что многие его стихи стали песнями: только ли тем, что он сам их стал петь, или внутренней музы­кой, которая в них уже была заложена? Окуджава задумался:

— Пожалуй, тут обоюдное совпадение. Видно, потребность, тяга к пению где-то внутри меня была запрятана, потому что до того, как запел песню, уже написал несколько стихотворе­ний в форме, соответствующей этому жанру. В них изначально была какая-то внутренняя мелодика. Например, такие стихи: «Год сорок первый, зябкий туман.// Уходят последние солдаты в Тамань.// А им подписан пулей приговор,// он лежит у кромки береговой…» Ритмически они меня очень устраивали. Этот ритм идет от русского фольклора. Скажем, есть такая песня: «За морем синичка не пышно жила,// не пышно жила — // пиво ва­ривала…» Вот это все как-то соблазняло — и постепенно, постепенно стало выливаться в песни…

Как давно обнаружил в себе певческие способности? Да всегда любил петь! Рассказывал мне:

— В юности с друзьями часто ходил в оперу, и потом меня заставляли исполнять арии Каварадосси, Германа… В армии был запевалой. Кстати, там, на фронте, написал стихи, приду­мал к ним мелодию — и потом наш полк пел: «Нам в холодных теплушках не спАлось…»

Да, пожалуй, это была его самая первая песня… Закон­чилась война, и вот как-то в сорок шестом, будучи студентом, подсел к пианино и двумя пальцами стал подбирать: «Неистов и упрям — гори, огонь, гори! На смену декабрям приходят янва­ри…» Друзья подхватили… Прошло еще десять лет, и, кажется, в нояб­ре 1956-го появились стихи «О Ваньке Морозове», скоро став­шие песней.

Потом возникли другие песни, и, когда их набралось две­надцать или пятнадцать, приехал на невские берега. Тогда, в начале шестидесятых, отношение к нему в Москве было подозри­тельным: фронтовик, член партии, но — с гитарой, с усиками, все это было как-то странно перемешано. Правда, он там выс­тупал, но все в каких-то несолидных, очень маленьких помеще­ниях. А на первое большое пригласили в Ленинградский Дом ки­но. Что ж, питерская премьера прошла на ура! Так же и второй концерт, во Дворце искусств: у входа во Дворец было подлин­ное столпотворение, милиция не могла сдержать напора толпы, ну а в зале ему аплодировали Товстоногов, Акимов, Райкин и многие другие, перед чьим авторитетом он трепетал… А через день-другой в «Смене» — статья Лисочкина: «О цене шумного успеха». Нет, она его не возмутила, а, пожалуй, посмешила: профессионально статья оказалась весьма слабой. Там были фразочки типа: «На эстраду вышел какой-то странный человек и запел пошлые песенки». Дальше автор размышлял: мол, за таким поэтом девушки не пойдут; девушки пойдут за Твардовским и Исаковским… А назавтра (потрясающая оперативность!) статью перепечатала «Комсомолка» — значит, все это было далеко не случайно, и команда на «разгром Окуджавы», вероятно, прозву­чала заранее, «сверху»… Много подобного было еще потом. Для всей этой номенклатурной партийно-комсомольской шушеры Окуджава всегда был явлением странным, не похожим ни на ко­го. И они поэта побаивались, потому что не понимали, что он в себе несет. Вовсе не потому, что он такой уж «р-ре-волюци­онер» и «разоблачитель», а просто — странен. Например, у других в стихах, в песнях были «девчата», а у Окуджавы — «женщины» («И женщины глядят из-под руки…»). И какой-то непонятный «черный кот». И шарик, который улетел…

* * *

КОНЕЧНО, после той позорной сменовской публикации имя Окуджавы во всей питерской прессе было приказано употреблять лишь с негативным оттенком. Только осенью 1971-го мне нако­нец позволили сделать для той же «Смены» с опальным поэтом интервью, которое, впрочем, долго не могло попасть на газет­ную полосу. Его «изучали». Сначала — в редакторате, потом — в обкомах: комсомольском, партийном… Кое-как разрешили…

Прошло полгода. И вот как-то в июле 1972-го звонит мне утром домой бывший коллега, сменовец, а ныне — помощник сек­ретаря ЦК ВЛКСМ Паршин. Голос непривычно суровый: «Вчера башкирская молодежная газета опубликовала твою беседу с Окуджавой. Ты передал туда текст?» Отвечаю, что никакого понятия о такой газете не имею, что, вероятно, в Уфе просто перепечатали из «Смены» материал полугодичной давности. Предлагаю Паршину позвонить туда и узнать все точно. Но в ответ: «Некому уже звонить. Сегодня из-за твоей беседы их редакцию разогнали». Ошарашенный таким известием, интересуюсь, почему «разогнали», и слышу: «Потому что вчера твоего Окуджаву иск­лючили из партии…»

Пришел я в родную редакцию, а там — тоже тучи: оказывается, уже звонили из обкома, сказали, что наш давний матери­ал — «крупная политическая ошибка», велели ждать «оргвыво­ды». Ну и печататься мне, вполне естественно, было запреще­но: впрочем, тут уже свое, редакционное, начальство на вся­кий случай перестраховалось. И большинство коллег, на манер знаменитого «премудрого пескаря» из сказки Салтыкова-Щедри­на, тоже «на всякий случай», стали меня избегать. В общем, ходил, как зачумленный… Однако постепенно, постепенно «де­ло» спустили на тормозах…

Позже, встретившись с Булатом Шалвовичем, узнал, что же тогда случилось. Оказывается, столичный горком потребовал от поэта, чтобы тот заклеймил в прессе автора предисловия к своей книжке, вышедшей в западном издательстве «Посев». Окуджава отказался. Тогда партком московской писательской организации устроил ему форменный погром и единогласно иск­лючил из партийных рядов. (В партию вступал ещё на фронте). Он вспоминал:

— В общем, вышибли меня, ну и одновременно, в соответс­твии с тогдашними традициями, куска хлеба лишили тоже, пото­му что печатать меня — «нельзя»! Нигде!.. Так прошел очень трудный год… Вдруг в ЦК приехала делегация французской компартии, и в разговоре с одним из наших главных «идеоло­гов» кто-то из французов спросил: «А что с Окуджавой? Почему ему запрещают печататься?» Идеолог: «Да никто не запрещает!» — «Так его же исключили из партии». — «Нет, это у вас ложные сведения»… И буквально назавтра меня приглашают в тот же партком, там сидят те же люди, но какие дифирамбы теперь они поют в мою честь, как «неблагонадежного» превозносят! От стыда за них готов был провалиться сквозь землю. В общем, торжественно вернули партбилет…

* * *

ШЛИ годы. Песни Булата Окуджавы давно уж пересекли гра­ницы родимого Отечества, его пластинки выходили во Франции, Польше и иных странах, на фестивале в Сан-Ремо ему вручили приз «Золотая гитара», однако здесь, на невских берегах, это имя «власть» по-прежнему не признавала, оно по-прежнему оста­валось под запретом. Например, когда в 1984-м, после очеред­ной встречи с Булатом Шалвовичем, я принес в «Смену» текст на­шей с ним беседы, тогдашняя редакторша сходу выкинула «не советские мысли Окуджавы» в мусорную корзину. Впрочем, стоит ли удивляться тому, что «власть» (и большая, и не очень) его песен так бо­ялась? Ведь рядом с трогательным «бумажным солдатиком» есть там и образы столь опасных для «власти» дураков, которые, как известно, «любят собираться в стаю», и «оккупантов», у которых «хозяйская походка, надменные уста», и целая «Римс­кая империя времени упадка», в которой узнаются до боли зна­комые всем нам черты «видимости твёрдого порядка»…

* * *

КАК-ТО навестил его в Переделкине. Там, на даче, Булат Шалвович проводил круглый год, в Москву выбирался редко. Го­ворил: «Я — старый солдат, сам вполне могу сварить похлебку и избавить жену от этой проблемы». Встретил меня, как всег­да, в ковбойке (ну ни за что не представить Окуджаву в па­радном костюме, в белой рубашке, при галстуке), поведал, что продолжает сочинять роман, работает обычно с утра до двух, но иногда и ночью. Роман автобиографический — вот и вспоми­нали мы с ним его отца, Шалву Степановича, расстрелянного в 37-м («О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…»), его маму, Ашхен Степановну, которая девятнадцать лет провела в сталинских лагерях, двоюродного брата Гиви, которого тоже отправили в Магадан («На откосе, на обрыве на­шей жизни удалой ты не удержался, Гиви, стройный, добрый, молодой…»). Совсем еще мальчиком, после девятого класса, ушел Булат из арбатского двора на битву с фашизмом, а сейчас понимал, что Гитлер и Сталин — «одна шпана», и скорбел по тем бывшим однополчанам, которые нынче с портретами Иосифа Вис­сарионовича идут на «коммунистические» митинги…

Та наша встреча случилась вскоре после его возвращения из Америки, где пришлось срочно делать операцию на сердце. В ходе разговора коснулись и темы эмиграции. Я прямо-таки «в лоб» поинтересовался, не возникло ли желания там остаться. Окуджава усмехнулся:

— Я человек с ленцой, и все у меня здесь — плохо ли, хорошо ли — но уже как-то организованно. А потом — просто люблю мою Москву, моих друзей, моих читателей, слушателей… Пишу для людей мыслящих, для способных мыслить. Поэтому во время выступления для меня главное вовсе не аплодисменты, а глаза. Ведь бывает: овация бурная, но по глазам, увы, вижу: ничего не дошло…

Однажды дали ему подписать какое-то коллективное пись­мо, где среди разных хороших, справедливых слов вдруг уви­дел: «Мы, интеллигенты, считаем, что…» Возмутился:

— Ну как о себе можно сказать: «Мы — интеллигенты» или «я — интеллигент»?! Это же все равно, что сказать: «Я — очень, очень хороший». Ведь интеллигентность — не профессия, а состояние крови, состояние души…

* * *

У НЕГО есть песенка, которая начинается так:

Совесть, Благородство и Достоинство —
вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
за него не страшно и в огонь…

Совесть, Благородство и Достоинство — а ведь все это вместе и есть как раз он, Окуджава! Один из тех людей, какие, к счастью, порой еще встречаются на Земле…