Восходя «к высокой степени безумства», она, как истинный Поэт, переплавляла свою боль в стихи — недаром Пас­тернак называл поэзию «высокой болезнью». Однажды призналась: «Я уверена, что обязательная черта талантливого человека — немедленно чувствовать и любить талант другого, а все злопыхатели бездарны».

«Здравствуй, чудо по имени Белла!..»

Вспоминая Беллу Ахмадулину

Лев Сидоровский

РАССКАЗЫВАЯ, дорогой читатель, некоторое время назад о своей многолетней дружбе с Булатом Окуджавой, я, в частности, поведал, как осенью 1971-го впервые пришел к нему, чтобы взять интервью для питерской «молодежки». Судьба того материала оказалась полной драматизма: перепечатав его из «Смены», редакция башкирской молодежной газеты подверг­лась со стороны ЦК полному разгрому.

Сейчас я снова вспомнил давнюю встречу с Булатом Шалво­вичем лишь потому, что уже в конце нашего пространного раз­говора в дверях вдруг возникла та, которую Павел Григорьевич Антокольский когда-то, на заре ее творчества, приветствовал такими стихами: «Здравствуй, Чудо по имени Белла! Ахмадули­на, птенчик орла!» Все это происходило в мини-общежитии при Малом оперном театре: там, в двух смежных комнатах, поселились гости из Москвы, которые прибыли на брега Невы по приглашению Дворца искусств, ныне именуемом Домом актера. Пос­кольку я о наличии у моего собеседника столь знаменитой со­седки не подозревал, то был порядком ошарашен. А она — ры­жеволосая, с нежным, точеным профилем и лебединой шеей — из­винившись, что встревает в беседу, протянула мне лист со стихами: «Может, опубликуете в своей «Смене»?»

Стихи начинались так: «Не плачьте обо мне — я проживу// счастливой нищей, доброй каторжанкой,// озябшею на севере южанкой,// чахоточной да злой петербуржанкой// на малярийном юге проживу…» Увы, я мигом понял, что просьба невыполнима. С огромным трудом получив добро на беседу с почти запретным в тогдашнем Питере Окуджавой, я точно знал, что поместить в добавок на сменовской странице еще и Ахмадулину («весьма по­дозрительную» для Романова, недавно сменившего в главном об­комовском кресле столь же одиозного Толстикова) не в моих силах. Правда, дабы ее не расстраивать, пообещал… Но уже назавтра (после звонка в обком, для которого, повторяю, фа­милия «Ахмадулина» была, словно для быка красная тряпка) сменовское начальство сказало мне твердое «нет»…

* * *

СООБЩАТЬ об этом Белле было очень стыдно — тем более что давно уже симпатизировал ей, и не только как поэту. Осо­бенно сие чувство ощутил при нашей предыдущей встрече при несколько не обычных обстоятельствах.

На исходе 60-х в питерском Доме журналиста (старом, на Моховой) состоялся творческий вечер Юрия Нагибина. На сцене Юрий Маркович восседал вместе с Беллой, своей тогдашней суп­ругой, которая в общем разговоре держала себя негромко, так­тично, скромно… И вот, ответив на несколько вопросов, На­гибин вдруг заявляет, что прерывает выступление на часок, поскольку его сейчас ждут где-то неподалеку, он туда отлу­чится, а потом вернется. А мы пока посмотрим совсем новый, «военный» фильм по его сценарию, пленку которого он сюда из Москвы захватил: сейчас ее передадут киномеханику…

Сказав это, Юрий Маркович удалился, Белла спустилась в зал — как раз рядом со мной оказалось два свободных места… Начался показ, и все сразу поняли, что произошла, как говорят, «накладка»: фильм был широкоформатным, а экран — обычным, для той поры — стандартным (может, и сам киноаппарат для широкого экрана нужен особый, не знаю), и на нем все герои фильма вмиг оказались весьма «худосочными», жутко вы­тянутыми по вертикали. Смотреть на это было непросто, но, уважая жену автора сценария, мы терпели…

Спустя час появился Нагибин — из двери, которая в начале зала, рядом с экраном. Белла ему помахала, Юрий Мар­кович в темноте пробрался на свое место, сел, глянул наконец на экран и мрачно нараспев молвил: «За-бав-но…» И тут же раздраженно: «Белла, пойдем!» Она жарко зашептала: «Юрочка, уходить неу­добно, люди же не виноваты, что случилось такое. Скоро кар­тина закончится, и ты продолжишь встречу». Но он уже вско­чил: «Белла, я ухожу, а ты — как знаешь!..» Тут я не удер­жался и повернул к ней голову. Как бы извиняясь за стропти­вого супруга, Ахмадулина, грустно на меня глянув, развела руками — мол, увы, ничего не могу с ним поделать — и стала пробираться сквозь ряд следом…

И вот такая Белла — вовсе не «богемная», как о ней тог­да издали судили-рядили, а чуткая, совестливая, «домашняя» — мне очень понравилась…

* * *

ВПЕРВЫЕ ее фамилию я увидел, кажется, в 1955-м, на странице «Октября»: «Дождь в лицо и ключицы,// и над мачтами гром.// Ты со мной приключился,// словно шторм с кораблем.// То ли будет, другое…// Я и знать не хочу –// разобьюсь ли о горе// или в счастье влечу.// Мне и страшно, и весело,// как тому ко­раблю…// Не жалею, что встретила.// Не боюсь, что люблю.» Ей исполнилось только восемнадцать, но уже было ясно, что это — настоящий поэт. Позднее, в начале шестидесятых, когда я подружился с Евтушенко, он не раз повторял: «Читай Беллу!» Впрочем, где ее было тогда читать? Ведь стараниями Антокольского (Павел Григорьевич позже, в 1973-м, поведал мне, как Беллу «пробивал») существовала лишь одна-единствен­ная ее книга — «Струна». Ну а Евтушенко про свою первую и уже, увы, бывшую жену говорил с нескрываемой нежностью: «В Белле слились итальянская и татарская кровь. В нашем Ли­тинституте она была королевой! Ее талантом из «стариков» восхищались не только Антокольский, но и Светлов, Луговской, Сельвинский… А вот Пастернака лишь однажды встретила на переделкинской тропинке, но представиться ему постесня­лась…»

Да, представиться Борису Леонидовичу тогда постесня­лась, но зато вскоре «не постеснялась» бросить презрительные слова в лица тех, кто, по указке «сверху», усердно загонял Поэта в гроб, — за что и была из вуза мгновенно исключена. Позднее она скажет: «Если меня чему-то научил Литератур­ный институт, так это тому, как не надо писать и как не надо жить. Моя юность как раз пришла на то время, когда травле подвергался Пастернак, и я видела, что потом происходило в душах тех людей, которые приняли в ней участие. Они медленно изнутри самоуничтожались. Я поняла, что жизнь — это отчасти попытка отстоять суверенность души: не поддаться ни соблаз­нам, ни угрозам».

В 1957-м Евтушенко писал: «… И ты не знаешь, что вдали, там, в море,// с тобой танцую я сейчас вальс, Белла.» Она от­вечала: «… Ты думаешь, что я из гордости// хожу, с тобою не дружу?// Я не из гордости–— из горести// так прямо голову держу.» В 1960-м Нагибин признался в дневнике: «… Я так гордился, так восхищался ею, когда в битком набитом номере она читала свои стихи нежно-напряженным, ломким голосом и люби­мое лицо ее горело, — я не отважился сесть, так и простоял у стены, чуть не падая от странной слабости в ногах, и мне счастливо было, что я ничто для всех собравшихся, что я — для нее одной…» Она отвечала: «… Так просто станет все и цельно,// когда ты скажешь мне слова// и тяжело и драгоценно// ко мне склонится голова.» Ну а потом, спустя годы: «Прощай! Все минет: сад и дом,// двух душ таинственные распри// и медленный любовный вздох// той жимолости у террасы…»

Ее второй поэтический сборник, «Озноб» (все-таки какие дивные названия она для них придумывала: «Струна», «Озноб», а еще бу­дут «Уроки музыки», «Свеча», «Метель») вышел лишь в 1969-м, причем выпустило его в ФРГ эмигрантское издательство «Посев» — надо ли пояснять, что родимая власть откликнулась на это событие с нескрываемым бешенством? А в 1979-м сие бешенство усилилось стократ, поскольку Ахмадулина оказалась среди ав­торов неофициального, а потому беспощадно разгромленного «Метрополя».

За что же «Суслов и компания» ее так ненавидели? Неко­торые критики утверждали: «за аполитичность»! Однако, пожа­луй, они были неправы, ибо поэзия Ахмадулиной, да и ее пове­дение, как справедливо было замечено одним умным человеком, «не равнодушно аполи­тичны, а скорее активно антиполитичны: у ее стихов не отни­мешь особой, интимной, гражданственности, проникнутой през­рением ко всему тому, что есть политика, унижающая и уничтожающая людей». Кроме того, Белле Ахатовне выпала нелегкая, но святая миссия — продолжить традиции «серебряного века», подхватить поэтическую эстафету из рук великих предшественников, восс­тановив, так сказать, связь времен. Благодаря ей не прерва­лась цепочка отечественной «изящной словесности»…

Давай, дорогой читатель, вместе насладимся особой эле­гантностью ее пера: «… И Пушкин ласково глядит,// и ночь прошла, и гаснут свечи,// и нежный вкус родимой речи// так чисто губы холодит…» Вот она обращается к Марине Цветаевой: «Четверть века, Марина, тому,// как Елабуга ластится раем// к отдохнувшему лбу твоему,// но и рай ему мал и неравен…» А вот — вспоминает Анну Ахматову: «Я завидую ей — молодой// и ху­дой, как рабы на галере:// горячей, чем рабыни в гареме,// воз­жигала зрачок золотой// и глядела, как вместе горели// две зари по-над невской водой…» Недаром даже весьма скупой на похвалы Иосиф Бродский считал ее «несомненной наследницей Лермон­товско-Пастернаковской линии в русской поэзии».

К тому же хрупкая и нежная ее рука подписала сотни пи­сем — в защиту диссидентов, да и вообще всех, попавших в бе­ду. И в ссылку к Сахарову сквозь полицейский кордон пробилась… Переведенная на десятки языков, она сама на русском дала жизнь немалому числу хороших и разных поэ­тов, особенно — грузинских. Там, в Грузии, когда дома оказы­валась «под запретом», ее публиковали неизменно: «Сны о Гру­зии — вот радость!// И под утро так чиста// виноградовая сла­дость,// осенившая уста…» И когда прошлой весной я снимал там фильм «Песня о Тбилиси», в душе звучали её строки: «… Среди теплиц и льдин, чуть-чуть южнее рая,// на детской дудочке играя,// живёт Вселенная вторая// и называется Тифлис…» И потом, на улочках Мцхеты, она тоже меня не покидала: «Малым камушкам во Мцхета воздаю хвалу и честь…» И в тамошнем Соборе — тоже: «Ни о чём я не жалею.// ничего я не хочу –// в золотом Свети-Цховели// ставлю бедную свечу…»

* * *

СЛАВА Богу, пришло время, когда родная страна наконец-то оценила ее творчество по достоинству: сначала — Госу­дарственная премия СССР, потом — России, другие награды, звания. Как-то в подобный торжественный момент под крышей Кремля заявила: «Я старалась служить русской словесности и более ничего. Я вообще строго отношусь и к своей жизни, и к твор­честву. И я не из тех, кто делал специально что-то, чтобы получить награду».

Интервью она, за редчайшими исключениями, не давала. В последний свой год, отвечая на вопрос, много ли сейчас пишет, грустно вздохнула: «Я всегда много пишу, много сочиняю, но теперь не могу читать. И воспринимаю это как тяжелое испытание, рок. Я не вижу букв, цифр. Да, могу гладить книги, но не мо­гу их прочесть. Это сильное переживание. Когда находилась в больнице, писала фломастером большими буквами. Но теперь и это уже не могу видеть. Мой муж, Борис Мессерер, с трудом расшифровывает, что я написала. Поэтому он записывает с моих слов…» И добавила: «Когда жалела я Бориса,// а он меня в больницу вёз,// стихотворение «Больница»// в глазах стояло вместо слез…»

Все-таки как хорошо, что у нас есть ее книги. И как отрадно, что радио, кино — и телеэкран часто доносят до нас романсы, сложенные на ее стихи: «По улице моей который год// звучат шаги — мои друзья уходят.// Друзей моих медлительный уход// той темноте за окнами угоден…» Или: «А напоследок я скажу:// прощай, любить не обязуйся.// С ума схожу. Иль восхожу// к высокой степени бе­зумства?..»

Восходя «к высокой степени безумства», она, как истинный Поэт, переплавляла свою боль в стихи — недаром Пас­тернак называл поэзию «высокой болезнью». Однажды призналась: «Я уверена, что обязательная черта талантливого человека — немедленно чувствовать и любить талант другого, а все злопыхатели бездарны».

«Когда моих товарищей корят,// я понимаю слов закономерность,// но нежности моей закаменелость// мешает слушать мне, как их корят…»

Какая же она была умница!

А ее лицо для меня навсегда божественно — как публикуемом здесь снимке из той нашей встречи, в 1971-м…