Его лекции были несравненны, волшебны. Он буквально излучал страсть к старой книге. Это незабываемо. А прикасаясь к своим раритетам, н стрепетом извлекаемым им из карманов пиджако, ласкал их, как возлюбленную.
Коллекционер
(роман-расследование из старой уголовной хроники)
Ефим Курганов
Продолжение. Начало
7
Подчеркиваю, что дело было в белогвардейском Ростове, что Кречетов и Эльснер ненаввидели красных, служили в пресс-бюро деникинского ОСВАГа, а Брюсов ведь переметнулся к большевикам и стал работать на них, изменив тем самым русской культуре, котолрой до того долгие годы преданно служил.
А тут Брюсов не просто переметнулся к красным, а еще и услуждливо написал отрицательный отзыв на кречетовсекий журнал «Орфей».
Так что единоборство с Брюсовым было очень даже актуальным и вполне могло прийтись по душе и Лидии Дмитриевне и ее супругу в их антикрасной ориентированности и полной неприемлемости тех, кто служит большевикам.
Вот Рындина и полюбила наконец-то Эльснера. Всего лишь на миг, конечно, иначе и не могло быть, но все ж таки полюбила.
Однако, можно предположить, потом (и даже довольно быстро) она, судя по всему, в псевдокаббалистическом опусе Владимира Юрьевича сильно разочаровалась, учуяла мистфикацию или просто решила, что Эльснер с Брюсовым все ж таки ни в чем не может соперничать, даже и в оккультизме. В противном случае, я уверен, Лидия Дмитриевна не вернула бы потом Эльснеру его псевдокаббалистический опус, а забрала бы с собой в эмиграцию. Хотя может быть и так, что она посчитала, что вернуть рукопись надежней, ибо она отправлялась в полную неизвестность, и не исключено, что и в гибель. Так что, может, она это делала, дабы спасти яркий, самобытный текст.
Все это произошло именно потом, незадолго перед бегством из Ростова. когда деникинский рай переживал считанные свои деньки и готовился к превращению в красный ад.
Но главное, что миг любви безо всякого сомнения был, искра меж ними пробежала. И Эльснер хотя бы прогулялся несколько раз истинным королем по Больщой Садовой в Ростове на Дону, самозабвенно ведя под ручку прославленную кинозвезду Лидию Рындину, героиню многих знаменитых фильмов и множества крупных скандалов, преимущественно на любовной почве.
Полагаю, что это произошло в 1919-м году. Примерно. Может быть, весною — тогда Большая Садовая в Ростове буквально облеплена публикою, причем, самой разнообразною, и деловою, и праздною. В таком случае появление Эльснера почти что в обнимку с Рындиной должно было произвести совершенно особый, неподражаемый эффект и чуть ли не попасть в сводки светской хроники. И эффект был произведен. Белый, добровольческий Ростов был сражен: наезжающая из Крыма кинодива Лидия Рындина не скрывала женской своей благосклонности к поэту и чиновнику ОСВАГА Владимиру Эльснеру, автору популярного стихотворения «Ты отдалась на дедовском диване».
Но истинный триумф Эльснера произошел уже в декабре 1919-го года, когда он появился в знаменитом ростовском кинотеатре «Солей» (Солнце) и появился почти что в обнимку с кинодивою Лидией Рындиной — они пришли смотреть антибольшевистский фильм самого Якова Протазанова «Голгофа женщины».
Произошло это буквально в первых числах декабря. Во всяком случае уже 9-го декабря 191-го года в ростовской газете «Жизнь» уже появилась рецензия Сергея Кречетова. Он, ясное дело, тоже был на премьере, но поместиля особо, совсем не в том конце зала, где находились его супруга и Эльснер.
Вообще тогда в кинотеатре «Солей» собрался буквально весь цвет ростовской публики — ростовский бомонд, можно сказать. Так что этот выход Эльснера имел свой несомненный резонанс, и еще какой.
Известность Владимира Юрьевича наконец-то вырвалась из пределов ОСВАГа. Он, видимо, все же стал ростовской знаменитостью (правда, белый Ростов, увы, доживал, уже, самые последние свои деньки).
Еще бы! Спутник самой Рындиной! Той самой, фотографические карточки с изображением которой были в продаже в киоске на центральной вокзальной станции Ростова и шли очень даже хорошо (правда, скоро вошли красные, киоск разломали, и рындинские карточки исчезли)!
Надо знать при этом, что каждый приезд Рындиной был для Ростова подлинным событием — она ведь была необычайно тпопулярна тогда в России (особенно после фильма «Люля Бек», в котором она сыграла кафешантанную певичку).
Войдя вдруг публично в орбиту славы Рындиной, Эльснер в довольно-таки узком пространстве Ростова (город-то небольшой, просто тогда он был весь набит до отвала беженцами всех мастей), просто не мог не стать знаменитостью.
Осваговские чиновники в Ростове исчислялись сотнями, это была некая серая масса, из которой выделиться было достаточно трудно. Премьера «Голгофы женщины» в кинотеатре «Солей» все переменила, хотя это, надо сказать, произошло все же несколько поздно. Поистине Эльснер стал калифом на час.
С приходом красных (а это, как я уже сказал, произошло вскорости после премьеры «Голгофы женщины»), когда белогвардейский Ростов навсегда канул в прошлое, данный эпизод постарались старательно забыть, и одним из первых это сделал ни кто иной, как сам Эльснер.
Точнее говоря, осваговские все схлынули из города заблаговременно, а именно эта публика ведь и рвалась, в первую очередь, на премьеру «Гологфы». Собственно, даже не рвалась, а долгом почла присутствовать.
Фильм был снят кинофабрикой Ермольева на свои средства, и и был отдан в дар Добровольческой армии. Дар был с благодарностью принят, хотя Доброволльческая армия тем временем вовсю отступала.
И Ростов было приказано очистить от Освага. Потом он белыми был взят обратно штурмом. Но последовал новый приказ генерала Деникина — уходить
Уехали из Ростова супруги Кречетовы, уехал из Ростова и Эльснер. Помнить-то о своем триумфе в кинотеатре «Солей», когда не только сослуживцы, но и вся благородная публика увидела его в обнимку со знаменитой кинодивой, он безо всякого сомнения он помнил, только не в его интересах стало делать это вслух, когда вдруг оказалось, что он живет в советском Тбилиси. А то если бы был болтлив на сей счет, запрсто дело могло закончиться застенками госбезопасности, чего, конечно, Владимиру Юрьевичу совсем не хотелось.
Правда, Котику он впоследствии под страшным секретом хвастался тем сладостным мигом, когда был избран самою Лидиею Рындиной в фавориты. Рассказывал с нескрываемой гордостью, подробно и живо, и о том посещении кинотеатра «Солей», когда все пришли смотреть, как несравненная Наталья Лисенко изображала страдания русской женщины под игом большевиков.
Между прочим, Рындина чисто по-женски в игре Лисенко нашла кой-какие просчеты и вообще сочла ее слишком уж театрально-экзальтированной, вероятно, полагая, что она сама сыграла бы с большим блеском и органичностью, но вот сам Протазанов вызывал у Лидии Дмтриевны полнейший восторг и даже преклонение, и она громогласно заявила, что он непревзойденный мастер, слава и гордость российского синематографа.
Эльснер же о фильме «Голгофа женщины» не говорил ровным счетом ничего; но он буквально истекал истомой, бился в экстазе от гордости, потрясенный тем, что сама Лидия Рындина находится от него в такой непосредственной близости, и что все смотрят на них, включая даже и осваговское начальство.
Приятно для него было и то, что теперь в глазах Кречстова он должен подняться повыше, ибо попал в фавориты (чичисбеи) его прекраснейшей супруги.
* * *
Откуда мне стали известны подробности касательно любовных отношений Эльснера и Рындиной в Ростове в марте-декабре 1919-го года, совместного посещения ими кинотеатра «Солей» и т.д. ?
Вопрос резонный. И я. не дожидаясь, пока мне его зададут дотошные читатели моего романа-расследования, отвечу-ка сейчас сам, попробую упредить наиболее любопытных.
Мне известно обо всем этом от Котика. Когда я долгими зимними вечерами сидел у него дома и переписывал рассказ Эльснера, посвященный Рындиной, и спросил у него. Как он понимает это посвящение, он и поведал мне историю, которую, соответсвенно сам в свое время узнал от Эльснера.
А правда ли все это? Бог знает. Эльснер мог все и сочинить, как, например, сочинил, что он учил Ахматову писать стихи. А цели, которые им двигали, понятны: он во что бы то ни стало хотел остаться в истории российского искусства.
Но вполне может быть, что Эльснер, хвастаясь пред учеником своим амурными успехами, не совсем уж и отрывался от реальности. Может, Рындина и отдалась ему пару раз. Может, и взяла его сопровождающим в театр «Солей». Все может быть. Но премьера «Гологофы женщины» в Ростове в начале декабря 1919-го года состоялась совершенно точно — сохранилась рецензия Сергея Кречетова из ростовской газеты «Жизнь».
Признаюсь читателям настоящего романа-расследования, что я вынужден опираться лишь на те источники информации (в том числе и устные), которые есть в моем распоряжении, ибо придумывать не люблю и вымыслу не доверяю, предпочитая обходиться без него.
А Котик рассказал мне давным давно, ссылаясь при этом на слова самого Эльснера, что в Ростове случился меж двумя очень давними знакомцами (они ведь познакомились еще в Киеве в 1909-м году) короткий, но очень даже бурный роман, замешанный при этом на неудовлетворенных литературных амбициях со стороны секретаря редакции журнала «Орфей», жаждавшего бешеной популярности у местной образованной публики, весьма разборчивой и придирчивой, кстати. Когда в Ростов вошли красные, то в витринах книжных магзинов красовались эжкземпляры так и не распроданные экземпляры первого номера журнала «Орфей».
Впрочем, то, что Эльснером в данной истории во многом двигали неудовлетворенные литекратурные амбиции, что он страстно жаждал славы, это уже моя интерпретация, основанная на тех фактах об Эльснере, что удалось мне за последние годы собрать.
Так что, может, дело тут вовсе и не в амбициях и в страстном желании подняться в глазах ростовской пуюлики, хотя таковые желания явно были, может, он и и правда сильно увлекся Рындиной, если, конечно, роман этот и в самом деле тогда был, если он не есть плод вымысла Владимира Юрьевича (и такое тоже могло быть), любившего прихвастнуть пред своим учеником и по совместительству книжным агентом.
Однако других свидетельств, кроме доверительного рассказа Котика касательно ростовского романа Эльснера и Рындиной осенью — в начале зимы 1919-го года, у меня просто не было и нет.
И причем, Котик, как яствовало из его слов, повествование своего учителя принял полностью на веру, я это точно помню.
Любопытно и то, что распространяться о своих отношениях с Эльснером Котик особо не любил, вообще не любил говорить об Эльснере, вернее говорил, но как-то очень уж глухо, неуверенно что ли, невнятно, а вот о любовном романе того с Рындиной отчего-то рассказывал мне с самым несомненным удовольствием, явно гордясь, что человек, введший его в серебряный век, был не только лично знаком с мэтром Брюсовым, но и являлся фаворитом самой Рындиной.
Впрочем. я тогда о Рындиной по сути мало что знал (в Советском Союзе о ней писать было совсем не принято), и история эта на меня тогда особого впечатления не производила.
Однако впоследствии, в тот период, когда я стал выяснять, как возникла великая библиотека Котика, сюжет Рындина — Эльснер очень даже привлек мое внимание и даже по-настоящему заинтересовал.
Сообщу теперь итоги моих разысканий, отнявших у меня не мало времени и сил.
Пришлось мне даже съездить разок в Ростов на Дону, проникнуть в некоторые тамошние частные архивы, просматривать аж на протяжении целых двадцати дней дневники и письма ростовчан за 1919 и 1920-е годы, а также газеты периода белогвардейцсеого Ростова, и в итоге мне чудом удалось кое что узнать в отношении супругов Кречетовых и Владимира Эльснера.
В результате этой ростовской поездки мне удалось выяснить то, что прежде казалось столь загадочным и необъяснимым.
Итак, вот что удалось мне узнать в Ростове на Дону. Излагаю суммарно, вкратце, все подробности по возможности опускаю, дабы они не утежеляли рассказ и не уводили читателя куда-нибудь в сторону. Интересные, пикантные детали часто пагубно влияют на наше восприятие, заслоняя главное, ради чего, собственно, и ведется разыскание.
Вот я и стараюсь ни на миг не забывать, что меня в настоящем романе-расследовании по большому счету интересует лишь одно — как в Тбилиси в советское время могло появиться уникальное книжное собрание Котика, в котором неслыхано полно оказалась представлена поэзия русского модернизма — и все первые издания. ! — плюс отдельная колдекция российского авангарда.
В разрешении этой загадки поездка в Ростов на Дону как раз и оказалась для меня большим и даже неоценимым подспорьем. Причем, когда я прибыл в Ростов на Дону и занялся сбором материала, то меня в первую очередь, естественно, интересовали исключительно Кречетовы и Эльснер. Однако целостная история белогвардейского Ростова непременно должна быть еще написана. Непостижимо, почему тамошние старожилы даже и не чешутся. Это не справедливо!
Итак, возвращаемся пока что в белогвардейсикй Ростов, доживавший последние свои счастливые деньки.
Поглядим, что тогда происходило на Пушкинской, в громадной квартире супругов Кречетовых, и, конечно же, попробуем еще уяснить, чем был тогда занят Владимир Эльснер.
Это все исключительно важно, как мне кажется, в рамках настоящего романа-расследования. Мы подходим к наиважнейшему моменту, чтобы наконец-то увидеть, как и из чего возникла впоследствии в Тбилиси великая библиотека Котика.
8
Когда в декабре 1919-го года стало более или менее очевидно, что Ростов придется неминуемо отдать красным и что ОСВАГ переведут в Новороссийск, который совсем не был приспособлен к тому, чтобы разместить там учреждение с таким громадном штатом сотрудников, Лидия Рындина уговорила супруга своего Сергея Кречетова библиотеку его с собою в дальнейшие странствия им не брать.
Было уже ясно, что в итоге придется все равно библиотеку бросить — не в Ростове, так в Новороссийске. Ходили упорные слухи, и вполне достоверные, что ОСВАГ скоро совсем закроют (так и произошло, но только, когда командующим стал барон Врангель, на дух не переносивший, как он говорил, «интеллигентскую гниль»; правда, и Деникин не переносил ее, но все же как-то терпел), и тогда просто всем членамм пресс-бюро придется бежать, куда глаза глядят. И это, увы, произошло.
Наиболее возможной ступенью бегства явно маячил уже и Константинополь (не к красным же было идти) и вообще долгое изгнание, на которое до этого они как-то все же не очень рассчитывали, веря поначалу на возврат к прежней, цивилизованной жизни. Но стало очевидно, что в ближайшее время никакого возврата не будет.
Ростов явился тогда для многих иллюзией рая, и эта прекрасная иллюзия вдруг начала сокрушительно рушиться прямо на глазах у вполне прижившихся там и даже, можно сказать, благоденствоаваших российских интеллигентов (Иван Билибин, Евгений Чириков, супруги Кречетовы, Эльснер, Евгений Лансере, Илья Сургучев и многие другие).
В общем, Рындина в предчувствии окончательного своего отъезда из Ростова предложила отдать библиотеку Эльснеру.
Во-первых он остается как будто, во всяком случае бежать далее с армией не хочет (и понятно, что он, будучи сверх-страстным библиофилом, совершенно точно останется, коли узнает, что ему отойдут кречетовские книги).
А во-вторых он, безо всякого сомнения, будет наиболее достойным хранителем кречетовского собрания, ибо является тонким и основательным знатоком отечественного декаданса и кречетовскоцй библиотеке никак нге даст пропасть.
Так или примерно так, как смею я думать, утверждала Лидия Рындина.
И Сергей Кречетов сразу или нет, но в итоге согласился с предложением обожаемой своей супруги; вообще он, ежели не нанходился в состоянии аффектации, то бишь не был одержим приступом бешенства, не привык ни в чем ей отказывать.
Да, Эльснеру доверить книги вполне можно было — он их точно не бросит и никому не отдаст, будет холить и лелеять из последних своих сил. Это уж совершеннно точно. Лидия права.
Многим в Ростове, и особливо сотрудникам пресс-бюро ОСВАГа, кажется, было отличнейше известно, и уж тем более супружеской паре Кречетовых, что Эльснер был чрезвычайно книжной душой, а вернее даже гнилостно-книжной: в его случае библиофильство было самой настоящей болезнью.
В общем, Эльснер тут подходил как никто. Тем более, что некоторое время (и как раз предотъездное) он был в прямых фаворитах Лидии Дмитриевны, так что у него, можно сказать, были и некоторые даже права что ли на остающиеся после них в Ростове вещички, в том числе, выходит, и на книги.
И Кречетов пред отъездом своим из Ростова и в самом-то деле отдал Эльснеру свою библиотеку, а точнее библиотку книгоиздательства «Гриф». Это так должен был рассказывать Эльснер потом ученику своему Котику. Но даже если и не рассказывал, то Котик так или иначе понимал, что у Эльснера оказалась кречетовская библиотека.
Да, непреложный факт при этом таков: ростовская библиотека поэта и издателя Сергея Кречетова оказалась впоследствии уЭльснера в Тбилиси, в его уютной, но претенциозной квартирке.
То, что Эльснеру библиотека была преподнесена на прощанье (пред отъездом своим) супругами Кречетовыми, Владимир Юрьевич рассказывал, видимо, потом Котику, да и еще кой-кому в Тбилиси (писателям и представителям литературного бомонда), но не очень открыто, конечно, вполголоса, на ушко.
Кречетов ведь был эмигрант, да еще и белогвардейский публицист, создатель полумифического братства борьбы против красной заразы, но крику издавал немало. Так что публично рассказывать о связи своей с Кречетовыми Эльснеру было никак нельзя — слишком уж вероятна была опасность, что к Владимиру Юрьевичу воспылают повышенным интересом органы безопасности.
Причем, сам Котик версию Эльснера, что Кречетовы именно подарили ему библиотеку пред отъездом своим из Ростова, полностью принимал на веру. Он вообще относился к учителю своему с чрезвычайным пиететом. Говорил о нем неизменно с придыханием. Это я помню совершенно точно.
. Итак, других источников, кроме устного и одновременно секретного рассказа самого Эльснера, судя по всему, так и не сохранилось.
Но в принципе Владимир Юрьевич мог ведь и подобрать брошенную хозяевами (Кречетовыми) библиотеку, мог и похитить ее или хотя бы раритеную часть. Может быть, 4 тома альманаха «Гриф», особенно дорогие сердцу издателя, Кречетов, как мне представляется, собирался все ж таки забрать с собой, в долгую эмигрантскую дорожку, а Эльснер унес их со всем остальным.
Я у Котика видел потом эти бесценные четыре тома. Насколько законно достались эти редчайшие четыре тома Эльснеру, смотревшему на них с явным вожделением? Вопрос, как думается мне, вполне резонный.
Однако приходиться придерживаться версии Эльснера, Иные просто не сохранились, увы. Так что приходится прислушиваться к тайным нашептываниям Владимира Юрьевича.
Безмерно осчастливленный и даже потрясенный нежданным даром, будто бы преподнесенным супругами Кречетовыми, Эльснер, как он рассказывал — и это уже выглядит вполне бесспорным,— нанял несколько поместительных пролеток и на них перевез бесценный груз к себе на ростовскую квартирку.
Однако в Ростове и Эльснеру оставаться было чересчур опасно — красные непременно прихватили бы его и к стенке явно бы поставили: все-таки он был из пресловутого ОСВАГа, осведомительного агентства Добровольческой армии, о котором тогда прослышали едва ли не все, зная, что это ведомство ведало не только пропагандой, но еще и белогвардейской разведкой. Вот как белогвардейского агента его бы за милую душу и кокнули — безо всякого сомнения.
Да, клеймо ОСВАГа — это было совсем не шутка. Не забудем, что дело происходилов Ростове — можно сказать, столице ОСВАГа. Всех оставшихся выловили бы до единого.
И Эльснер. дабы не искушать судьбу, решил бежать в Грузию, тогда еще меньшевистскую и вполне независимую. И на корабль его с десятками ящиков книг бы никак не взяли, а до Тбилиси можно нанять возчиков и добраться туда с каким угодно большим грузом. А без кречетовской библиотеки Эльснер покидать Ростов никак не собирался.
Идее Эльснера перебраться в Грузию задумал последовать и соредактор Кречетова по «Орфею» художник Евгений Лансере. Он тоже переезду в Новороссийск, а потом в Константинополь предпочитал свободную Грузию, тем более, что он ведь уже последние несколько лет провел на Кавказе, создавая потрясающую визуальную версию «Хаджи Мурата». И для Лансере легче и сподручней всего было перебраться в ставший уже родным горный край, который вполне способен был укрыть его от красных варваров.
В общем, Лансере напросился в попутчики. И Эльснер, при всем ревнивом своем отношении к этому художнику, согласился: вдвоем как-то веселее, безопасней, да и дешевле к тому же.
Ну, и еще Эльснера интересовала коллекция альбомов и разнообразных изданий, иллюстрированных Лансере, которые тот повсюду возил с собой.
А тут появлялся реальный шанс взглянуть и даже прикоснуться к домашней библиотеке Лансере, не обильной, но любопытной. Ну как было не согласиться? И Эльснер согласился. Его можно понять.
Итак, Эльснер и Лансере сообща наняли у одного буйволообразного армянина громадных два воза, на которые погрузили свое имущество, почти целиком состоявшее из книг, альбомов, ящиков с красками и кистями — личный скарб занимал гораздо менее места, но он все же был.
Армянин со своим сыном, таким же буйволоообразным, с лихвой заменявшие собою целый отряд охраны, безо всяких происшествий довезли Эльснера и Лансере чрез две недели до самого Тбилиси — и ни одна книжка с воза не упала.
В момент сборов пронырливый, юркий и услужливый Эльснер вызвался помочь Лансере перевезти к армянину и уложить на возы и свою и его часть поклажи. Тот, естественно, с радостью согласился. Такого облегчения он и ожидать даже не мог. Лансере ведь был обременен женою и детьми, так что ему и так хлопот с отъездом хватало.
Эльснера, судя по всему, он не больно-то жаловал, презирал за графоманию, высокомерие и ловкачество, понимал, что Владимир Юрьевич бешено завидует, что это именно его, Лансере, выбрали соредактором журнала «Орфей».
Однако помощь от Эльснерра Лансере незамедлительно принял и чуть ли не с восторгом и с бесконечной благодарностью, ибо эта помощь сулила ему избавление от многих хлопот, обрушившихся тогда на него наподобие смерча.
И Эльснер ретиво и умело принялся за работу (он вообще был превосходный организатор). И дабы не возникало в дальнейшем никакой путаницы, на своих пакетах, коробках и ящиках он собственноручно писал жирным черным карандашом: «ВЭ», а на пакетах, коробках и ящиках Лансере ярко-красным карандашом писал «ЕЛ».
Тогда именно, в суматохе беженских сборов, на законных основания копаясь в бумагах и вещах Лансере, Эльснер, видимо, как раз и присвоил себе чудесный, непревзойденный рисунок Евгения Лансере — «Орфей, разрываемый вакханками».
Он был выполнен двумя карандашами — , красным и черным; сам Орфей, смертельно напуганный, был выполнен жирным, плотным черным карандашом, а окровавленные бешеные вакханки — дрожащим, брызжуще красным.
Потерю своего орфического рисунка, как мне представляется, Лансере обнаружил гораздо позднее, видимо, находясь в Тбилиси, возможно, уже даже ставшим советским, так что художник, может, еще и рад был, что след его белогвардейского творчества потерян, но мог, впрочем, и волноваться, что рисунок вдруг всплывет, станет достоянием гласности, и тогда для него возможны крупные неприятности.
Но хватит пока о том волшебном рисунке, увы, теперь бесследно исчезнувшем. Полагаю, что уже навсегда. Этот совершенно бесценный раритет, думаю, купленный кем-то задешево у Натэлы, кто-то уже давно припрятал и хранит под глубочайшим секретом.
Да, и еще одна информация к сведению читателей. Все отмеченные выше подробности касательно рисунка я вычленнл из сбивчивого рассказа Инги, дабы затем ввести в ткань настоящего повествования. Хотелось бы очень, конечно, живьем взглянуть на рисунок, но, как видно, не судьба. Вот и приходится говорить об Орфее, раздираемом вакханками, в пересказе Инги; впрочем, ей тут я полностью доверяю.
9
Итак, в отличие ото всей ростовской благородной публики, Владимир Эльснер и Евгений Лансере двинулись отнюдь не к Новороссийску, вслед за отступающей Добровольческой армией, а совсем в ином направлении — в сторону Грузии.
Прибыв в Тбилиси, они тут же и разошлись: каждый начал разыскивать для себя себе пристанище (Эльснер, одинокий холостяк, предпочитающий в общем-то молодых людей, стал искать для себя мансарду, а Лансере, семейному человеку, необходимо было более или менее просторное жилье.
Но главное, что они решили, что каждый будет устраивать свою судьбу по-своему и, причем, так. чтобы эти судьбы по возможности не пересекались.
Это было полезно и а плане жизнесохранности, дабы никто не смел сказать потом, что двое бывших осваговских спелись и составляют некое подобие контрреволюционного кружка в советском Тбилиси. Уавси Бог!
И вообще во время совместного путешествия-бегства из Ростова в Тбилиси Эльснер и Лансере, кажется, совсем перестали переносить друг друга. Они стали стойко испытывать друг к другу взаимную неприязнь которая прежде явно намечалась, а тут окончательно оформилась.
Лансере в его присутствии стал частенько демонстративно помалкивать и, причем, весьма иронически и даже презрительно, не скрывая едкой ухмылки, а что касается Эльснера, то это просто выводило из себя, бесило гордого, высокомерного барона, не могшего вынести, что его чуть ли не открыто игнорирует этот горбоносый субъект, мнящий себя большим мастером..
А потом едва ли не окончательно развела их пропажа рисунка с Орфеем, разрываемым вакханками, которая в какой-то момент вдруг обнаружилась.
Правда, Эльснер так и не признал никогда, что рисунок находится у него. Впрочем, Лансере ему не верил ни на иоту и чуть ли не в глаза называл его «вором», а Эльснер в ответ виртуозно разыгрывал, как он оскорблен в своем баронском благородстве.
Но все это, безо всякого сомнения, происходило уже потом, в Тбилиси, а убегая из Ростова. Эльснер и Лансере просто испытывали друг к другу антипатию, возникшую, видимо, еще в пору редактирования журнала «Орфей», когда Эльснер начал строить интриги, узнав. что соредактором журнала стал Лансере, а не он.
Однако бежать вдвоем было легче, безопасней и финансово выгодней. Вот Эльснер и Лансере и оказались, можно сказать связанные одной цепью.
Да, а что касается рисунка с Орфеем, то так как он впоследствии оказался именно у Котика, то попасть он к нему мог только через Эльснера, и никак иначе. И Котик сам об этом говорил при мне, утверждая, правда, что это дар дорогого учителя (последнее вызывает у меня серьезнейшие и даже безусловные сомнения).
В общем, Лансере оказался совершенно прав: рисунок его был вовсе не затерян, а именно выкраден, и похитил его никто иной, как Эльснер. И потом уже именно через Эльснера (не факт, что законным путем, а скорее всего незаконным) рисунок и оказался затем у Котика.
Такая вот вырисовывается траектория, а точнее это похождения рисунка «Орфей. Разрываемый вакханками», который из Ростова на дону был переправлен в Тбилиси, а потом, видимо, от Эльснгера перекочевал к Котику.
Причем. законным путем этот рисунок просто не мог попасть к Котику. Шедевры не дарят. И страстный собиратель Эльснер ни в коей мере не стал бы презентовать своемю юному ученику шедевр Лансере, редчайший рисунок, связанный с белогвардейским этапом в жизни художника.
Однако, конечно, это всего лишь мое личное умозаключение — никаких прямых доказательств у меня нет и в помине и. как видно, уже не будет. История попадания к Котику неизвестного рисунка Евгения Лансере может быть реконструирована лишь из косвенных данных, что я как раз и попробовал предпринять.
10
По прибытии своем в Тбилиси, Лансере довольно таки скоро устроился рисовальщиком в этнографический музей, часто от него выезжая в экспедиции. Работы было много, но при этом жалованья скудного на жизнь семьи хватало с трудом (он ведь был с семьей), и он брал много частных заказов, вынужденно стал заядлым портретистом. И постепенно у него в Тбилиси образовалась весьма обширная клиентура.
А вот Эльснер устроился библиотекарем. Получал он сущие крохи, но был доволен донельзя: он ведь обожал возиться с книгами. Когда на библиотечных полках он видел что-то интересненькое, глазки его плотоядно блестели, а ручки дрожали.
И еще. Не смотря на нищенскую свою зарплату библиотекаря, он умудрялся даже как-то пополнять доставшуюся ему от Сергея Кречетова коллекцию, и вот каким образом это происходило. Знаю я об этом, ясное дело, от Котика.
Насколько я понимаю, если что и посещал тогда Владимир Юрьевич, так это именно тбилисские букинистические лавки, а там после беженцев, спасавшихся от большевистских ужасов в независимой грузинской республике, осело много не только занятного, а еще даже и исключительно ценного.
Вот и подбирал Эльснер по возможности драгоценные обрывки эмигрантских библиотек, которые беженцы побросали в основном и улепнтнули кто куда, когда страшная красная опасность нависла и над вольной Грузией..
А В Грузию беженцы в 17-м — 21-м годах не мало книжных раритетов навезли. Собирались, как видно, вернуться назад и зажить по-прежнему, в окружении своих и дедовских книг. А когда пришлось за море убегать, то стало ясно им, что вернуться уж им будет не суждено.
Вот в Тбилиси многие из беженцев пред окончательным бегством своим фамильные книжные собрания в спешке и побросали — на радость нашему Эльснеру, жадному книжному червячку. Собственно, данное обстоятельство во многих отношениях как раз и скрашивало его жизнь в Тбилиси, делало эту жизнь для него более или менее привлекательной.
Особо Эльснер охотился тогда за «Золотым руном». Он буквально жаждал иметь полный комплект журнала — все 34 номера. Томов было гораздо меньше: номера были сдвоенные и даже строенные. А у Кречетова в библиотеке были лишь номера с января по июнь 1906-го года. Потом, как известно, Кречетов порвал с издателем Николаем Рябушинским и покинул «Золотое руно».
А журнал ведь этот выходил аж до конца 1909-года, но Кречетову, как я понимаю, он уже был совсем не интересен, даже враждебен. И соответственно, в его коллекции номера «Золотого руна» исчислялись лишь первой половиной 1906-го года (шесть номеров). И Эльснер, естественно, страстно жаждал заполучить полный комплект «Золотого руна», то бишь остальные 28 номеров.
Однако рысканье по тбилисским лавкам ничего в этом отношении не дало — «Золотого руна» не было там и в помине. И тут Эльснер вспомнил о недруге своем Евгении Лансере, который оформлял «Золотое руно» уже с первого номера.
Эльснер спешно разыскал Лансере и оказалось, что у того есть и полный комплект и еще дубликаты отдельных номеров. художник тогда был в тяжелом положении и продал презираемому им Эльснеру все дубликаты — по рублю серебром за номер. Правда, и Эльснер был тогда как будто совсем не при средствах, но очень уж хотелось обладать всеми 34-мя номерами «Золотого руна» и необходимую сумму, выходит, где-то раздобыл.
Вообще поначалу, после появления своего в Тбилиси, контакты меж Лансере и Эльснером все-таки еще какое-то время как будто сохранялись. Так, в 1922-м или 1923-м году (в точности не знаю) Эльснер поместил в газете «Заря Востока» рецензию, и даже и благожелательную вроде бы, хотя он был ужастно злоречив, на книгу Лансере «Лето в Ангоре» (это цикл турецких очерков).
Но возвращаемся к поискам Эльснером поискам полного комплекта «Золотого руна».
Заполучив благодаря содействию Лансере, весь уникальный комплект «Золотого руна», Эльснер был совершенно счастлив, хотя потом и называл Лансере противным скупердяем и откровенным жмотом; «мог бы и подарить своему товарищу по несчастью» — тараторил он направо и налево в тбилисских салонах. Он вообще с необычайной легкостью говорил о других пакости и с крайним трудом выжимал из себя благожелательные характеристики.
И вместе с тем Эльснер необычайно гордился, и вовсе не думал этого скрывать, что является редкостным обладателем абсолютно полного комплекта «Золотого руна».
Между прочим, особенно рьяно он разыскивал номер «Золотого руна», в котором был опубликован «Хоромедон» Макса Волошина. Это прозаический текст, фактический представляющий собой некое подобие орфического гимна. И номер с «Хоромедоном», когда был наконец-то разыскан Эльснером (как раз у Лансере), привел его просто в состояние экстаза. Кажется, тут он был поистине счастлив. На его глазах, обычно суховато-едких, со злым блеском., тут даже выступило что-то вроде слез.
* * *
Кстати, ходил одно время по Тбилиси слух, что Эльснер недостающие номера журнала «Золотое руно» приобрел отнюдь не законным образом: говорили, будто бы он прихватил эти номера еще в Ростове и заодно с «Орфеем» Лансере (имею в виду рисунок), тогда, во время совместных сборов.
Естественно, весь эльснеровский комплект «Золотого руна» в полнейшей сохранности перешел потом к Котику, точно так же, как и упомянутый рисунок.
Я видел у Котика полный комплект «Золотого руна», разумется. Несомненно, тот самый, эльснеровский, составленный из того что было у Кречетова и Лансере.
Да, кому хотите — тому и верьте. Это я о происхождении тбилисского комплекта «Золотого руна», о поиске Эльснером недостающих номеров.
Вообще тбилисские слухи — зачастую новости вполне серьезные, бывали они не раз еще и поточнее даже газетных сообщений. Конечно, их нельзя полностью принимать сразу на веру, но прислушиваться очень даже стоит.
А Котик, между прочим, никому, кажется, и не объяснял, откуда у него полный комплект «Золотого руна». При мне во всяком случае не объяснял. Вообще как настоящий собиратель он ненавидел вопрос «откуда?» Считал такого рода вопросы крайне бестактными и даже неприличными, совершенно хамскими.
Это только про рисунок «Орфей, разрываемымй вакханками» Котик сам говорил (и то фактически на исходе лет своих и то по секрету избраннице своей последней — Инге), что его подарил ему сам Эльснер, учитель его. А об остальном — ни гу-гу. Про происхождение полного комплекта «Золотого руна» упорно помалкивал. Но это молчание ничего не меняет.
Комплект «Золотого руна» мог попасть к Котику только через Эльснера. Но это произошло потом. в 1964-м году.
Но вернемся покамест в Тбилиси, в который ранней весной 1920-го года бежали из оставленного белыми Ростова Владимир Эльснер и Евгений Лансере, поэт и художник, имитатор и истинный творец.
Каждый из них, между прочим, вез в Тбилиси свой экземпляр журнала «Орфей». Каждый потом, устроившись в Тбилиси, упрятал впоследствии белогвардейский журнал куда-нибудь в глубине книжной полки или в коробку с документами.
А вот вопрос. Не может ли вдруг быть, что Эльснер умыкнул не только рисунок, но экземпляр журнала, принадлежавший Лансере? В тамком случае у Котика могло сохраниться оба экземпляра «Орфея»? На этот счет, увы, мне ничего не известно. но вполне вероятно, что Котик таки был баснословно богат и владел, дрожа от страха, двумя «Орфеями» плюс рисунок виртуоза Лансере «Орфей, разрываемый вакханками».
Но уже и одного экземпляра журнала «Орфей» было достаточно, чтобы гордиться и обмирать от страха. И Инга рассказывала мне именно об одном экземпляре.
В общем, Эльснер, видимо, умыкнул лишь рисунок, ибо редкостный номер журнала у него ведь был и так.
А Лансере, как можно предположить, свой экземпляр «Орфея» увез из Тбилиси в Москву, а потом в Ленинград. А может, испугался, не решился брать в столицу с собой белогвардейский журнал?
Если бы история с журналом «Орфей» выплыла вдруг на поверхность, это репутацию Лансере. без сомнения, подмочило бы. Так что вполне мог перед отъездом своим кому-нибудь продать в Тбилиси, да тому же Эльснеру, который вряд ли бы стал отказываться от второго экземпляра свеох-редчайшего издания.
И почему Котик должен был рассказывать Инге обо всех своих книжных тайнах? Может, у него был припрятан и второй экземплярчик «Орфея» — от Лансере. Это могла быть его личная тайна.
Может, у него было и два экземпляра редчайшего журнала «Орфей». Но доказать уже ничего невозможно, ведь великая библиотека исчезла и никогда уже не будет восстановлена. Да, никогда. И, значит, оба экземпляра были проданы задешево Натэлой, спешно разорявшей сокровищницу своего покойногот супруга.
Впрочем. один экземпляр у Натэлы вполне мог выпросить ее книжный эксперт и изменник по призванию Нодар Леванович (не думаю, что она постигала истинную книжную ценность журнала «Орфей», а он вот даже очень, все ж таки какой-никакой, а специалист по русской литературе).
Единственный шанс касательно выяснения вопроса, сколько же у Котика было экземпляров журнала «Орфей» и не попал ли один экземпляр другу-изменнику — это провести обыск у профессора. Но этого не будет сделано никогда.
Прфессор — фигура солидная и в большой дружбе с генеральным прокурором грузинской республики. Мне просто чудом удалось узнать, что у него осели трофейные немецкие книги, и то ведь пришлось применять при этом чудовищную хитрость. Тонеюсенький «Орфей» в его громадной, усеянной книгами квартире, будет отыскать практически невозможно.
Да, так что с профессором будет разобраться совсем не просто. Между прочим, говорят, что он готовит сейчас к печати книгу воспоминаний о Котике — пресдтавляю, сколько будет там приторного вранья!
А Котик, кстати, так и не смог никогда стать профессором — так и умер доцентом, а ведь на кафедре он был. по сути, единственный, кто по-настоящему заслуживал звания профессора.
А как преподаватель он был просто изумителен, особенно, конечно, когда читал «Историю книги». Его лекции были несравненны, волшебны. Он буквально излучал страсть к старой книге. Это незабываемо. А прикасаясь к своим раритетам, н стрепетом извлекаемым им из карманов пиджако, ласкал их, как возлюбленную.
Окончание
