Ребекка Левитант: Под грудой пепла — твердого алмаза звезда

Loading

С ностальгией теперь вспоминаю свое медленное знакомство с его творчеством, которое двигалось по восходящей, развивало, обогащало и так часто выражало то, что я сама переживала и думала, но не находила слов. И все-таки я знаю, что “под грудой пепла” обязательно обнаружится “звезда алмаза”.

Под грудой пепла — твердого алмаза звезда

Ребекка Левитант

Моё знакомство с поэзией Бродского началось ещё тогда, когда я и не знала даже самой фамилии “Бродский”. Ну может доносилось откуда-то из западных голосов это самое слово, но никто доподлинно не знал, кто такой был этот Бродский. Вроде бы поэт, выдворенный из СССР за антисоветскую деятельность. О Солженицине, кажется, говорили намного больше. В студенческие годы во время осенней традиционной поездки в колхоз на уборку картофеля одна девушка из нашей группы взяла с собой в деревню маленький сборник Циприана Норвида в переводе на русский (имя этого польского поэта было мне до той поездки неизвестно) и буквально, как молитвенник, раскрывала его каждый день перед сном и читала. Нас в комнате было человек 15-20, вся русская группа филфака, и эта девушка с благоговением делилась с нами своей любовью к Норвиду. И правда, там были строки, которые поразили меня навсегда:

Как древо просмоленное, пыланьем
Ты там охвачен весь, но не уверен
В свободе, порождаемой сгораньем:
Не будешь ли ты по ветру развеян?

16

Останется ли хаос лишь и масса
Пустой золы? Иль результат конечный:
Под грудой пепла — твердого алмаза
Звезда — залог победы вековечной.

Эти же слова, правда в другом переводе, звучат в кинофильме А. Вайды “Пепел и алмаз”. Может поэтому, повторенные несколько раз, они в сознании запечатлелись. Лишь много позже, в 90-х годах, когда Бродского стали уже публиковать, мне попался сборник его стихов и переводов “Бог сохраняет все”, и там — сюрприз! — я обнаружила это же самое стихотворение Норвида. Значит, перевод был выполнен Бродским, удивлялась я. Значит, я читала Бродского еще в моем студенчестве, еще не зная, что это он! Какие же мы были профаны и невежи, даже имени его не заметили. Потом лишь я узнала, что сборник стихов Норвида вышел в печать в 1972 году, как раз когда Бродский покинул страну, и выполненные им преводы были подписаны псевдонимом “В. Корнилов”.

Позднее, в 80-х уже после того, как я окончила университет, дело с публикацией стихов Бродского обстояло также плохо, хотя имя его уже было на слуху. Песня Клячкина “Пилигримы” на стихи Бродского приобрела популярность благодаря все расширяющимся фестивалям КСП. Песня эта, честно говоря, не очень мне нравилась и тогда, и стихи Бродского по достоинству я не оценила. Но однажды моя подруга и сотрудница по кафедре русского языка вильнюсского пединститута прочитала мне наизусть стихотворение “Одиночество”.

Когда теряет равновесие
твоё сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюёт на человечество
твоё ночное одиночество, —
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими её могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими её дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
с убогими её мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.

Это стихотворение задело, что называется, за живое. Все моё тогдашнее состояние шаткости, одиночества, неуверенности в будущем, да и в настоящем, все душевное напряжение, связанное с необходимостью устоять, удержать равновесие, несмотря на “компромиссы” и “убогие мерила”, были так точно схвачены и выражены. Стихотворение это я тогда переписала в блокнот. А где тот блокнот, Бог знает?

Известность Бродского стала нарастать с приходом перестройки. Веяло свободой, наступили новые времена гласности. В печать выходило все, что долгими десятилетиями держалось под запретом. До нас как-то полушёпотом докатилась весть, что он стал Лауреатом Нобелевской Премии в 1987 году, но даже и тогда стихи его найти было трудно, во всяком случае мне они не попадались. Впрочем, я не следила, если честно, у меня появился маленький ребенок и было не до того. Не потому ли его не хотели публиковать даже в охваченной перестройкой стране, что в своей Нобелевской речи он с таким резким осуждением высказывался о России?

Правда, в конце 80-х, начале 90-х материалы о знаменитом судебном процессе над Бродским и его ссылке пошли лавиной. Что ж, это были весьма познавательные материалы о том позорном судилище, хотя, как известно, Бродский ненавидел, когда подчеркивалась его многострадальная судьба. Не любил чувствовать себя жертвой, не хотел, чтоб весь его значительный успех и известность за границей приписывались лишь одному этому биографическому факту, а не достоинствам его поэзии. Но все-таки сами слова Бродского на суде в ответ на вопрос судьи, кто ему сказал, что он поэт, — “я думал … это от Бога”, — производили неизгладимое впечатление, врезАлись в память, говорили о поразительной силе его духа. В своих воспоминаниях о Бродском Сюзан Зонтаг упоминает, что однажды находясь в какой-то писательско-поэтическиой компании в Нью-Йорке, наглый Бродский задал этот же иезуитский вопрос одной девушке: “А кто вам сказал, что вы писатель?” Девушка не нашла ничего лучшего, как глубоко оскорбиться заодно с самой Зонтаг, посчитав Бродского банальным мизантропом и циником. А может он проверял девушку на силу духа?

Впервые сборник стихов Бродского у меня появился в Израиле, куда я ездила в 1993 году в гости к родственникам. Мне его подарили. Книжка в мягком переплёте была издана в Эстонии в 1991 году. В ней не было ни “Пилигримов”, ни “Одиночества”. О, это было трудное чтение, требующее недюжинной квалификации, интеллектуального напряжения. Его стихотворная интонация была настолько нова, настолько не похожа ни на что в современной русской поэзии. Но стихи затягивали, магнетизировали своей сложно выраженной, все окрыляющей неустанной мыслью, каким-то небывалым накалом духа. Немного позже уже в Вильнюсе я приобрела сборник “Бог сохраняет все”, в котором и обнаружила тот самый перевод Норвида, столь полюбившиеся мне ещё со студенческих лет стихи.

В 1993 году мне довелось увидеть по телевизору замечательный фильм с участием Бродского и Рейна “Прогулки с Бродским”. Прогулки были по Венеции, его любимому городу. Бродский благодаря этому фильму как-то приблизился ко всем нам, как-то стал более понятен человеческий масштаб его личности. Там звучит его прямая речь, сбивчивая (он часто повторяет: и так далее, и так далее..), но эта речь наполнена такой глубиной, даже добротой. Хочется обязательно дослушать его до конца. Особенно зацепили слова, где он говорит о недостатке милосердия, что ему колоссально жалко людей, которые бьются с абсурдом существования, что они могли бы быть счастливее. Рейн в этом фильме лишь подает короткие реплики.

Примерно в то же самое время на русском канале Литовского телевидения я вдруг увидела интервью с Бродским, взятое у него — только представьте! — моей ученицей. Я работала тогда в школе, за пару лет до того интервью преподавала этой девочке английский язык. И вот эта девочка отправилась в Америку и уже берет интервью у самого Бродского. Вот это да! Из этого разговора очень запомнилось, как Бродский любовно цитировал Цветаеву: “Одна на всех, за всех, противу всех.”

А ещё через пару лет 28 января 1996 года прилетела горькая весть о его смерти. В 96 году я уже знала, что осенью я попрощаюсь с Литвой и навсегда уеду в США, но увидеть Бродского в жизни было уже не суждено. Примерно тогда же в 96-ом я приобрела двухтомник его произведений «Форма времени», изданный в Минске. Помню, как завидовала мне моя подруга, хотя впоследствии Рейн это издание сильно и справедливо разругал за то, что стихи в нём даны вне всякого хронологического порядка, небрежно, бестолково. Но все равно, как бы плохо не был издан этот двухтомник, я читала его, читала эти огромные “башни слов” по собственному выражению Бродского. В них был тот же магнетизм, что и в его прямой речи. Хотелось добраться до конца, на самую вершину мысли. Вот именно так — стихи его окрыляла, одухотворяла мысль — о времени и боли, о смерти и бессмертии, об одиночестве и отчаянии, о горе и благодарности. Это были какие-то новые бездны и горизонты, уже не говоря о том, что он изобрёл совершенно особую доселе неслыханную музыку стиха, поступь самой трагедии. Многие стихи у него не силлабо-тонические, а тонические, в них не важно одинаковое количество ударных слогов в строках. Но даже в стихах с легким, казалось бы, звучанием, традиционных силлабо-тонических, как в “Письмах римскому другу”, например, все равно присутствовала трагическая нота разочарованности, безнадежности, усталости.

Посмею поделиться самыми любимыми строчками.

Из “Волхвы забудут адрес твой”

И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
— чистосердечный дар.

«Воротишься на родину. Ну что ж…»

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Из «Горбунов и Горчаков»

Я думаю, душа за время жизни
приобретает смертные черты.

Из “Разговора с небожителем”

вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Поскольку боль — не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о — как его! — бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.

Из “Я не то что схожу с ума”

и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза. (Выстраданная позиция Бродского: не жаловаться, не плакать)
Из “Я всегда твердил, что судьба — игра”
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

Dominikanaj

В ушную раковину Бога
Закрытую для шума дня.
Шепни всего четыре слога:
Прости меня.

Из «Мексиканского дивертисмента»

Скушно жить, мой Евгений. Куда ни странствуй,
всюду жестокость и тупость воскликнут: «Здравствуй,
вот и мы!» Лень загонять в стихи их.

Но как не процитировать этот шедевр Бродского полностью.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Некоторые находят, что в этом стихотворении Бродский свои страдания как раз преувеличивает, несмотря на собственную установку никогда не чувствовать себя жертвой. Думаю, просто глухи к его интонации.

Подруга моя вообще считала, что после Бродского уже вообще бессмысленно писать стихи. Лучше все равно не напишешь. Однако, такого количества подражателей стихотворной манере Бродского даже предположить было трудно. Уже одно только это делает Бродского уникальной фигурой в поэзии. Иногда я вообще думаю, что тот огромный поток русскоязычных стихотворцев, хлынувший в последнее 20-летие, каким-нибудь, может быть, мистическим образом связан с феноменом Бродского. По-видимому, он открыл какой-то шлюз. Очень многие отмечают, что Бродского отличала особенная певучая завораживающая манера чтения стихов. Но тогда в 96 году я еще не слышала, как он читает свои стихи. Интенсивное магнетическое воздействие его поэзия производит и тогда, когда ее просто читаешь с листа. Каждый раз когда мне хочется почитать стихи своему сыну, который вообще-то сам по-русски не читает и к поэзии вполне равнодушен, он почему-то всегда по-особенному реагирует на стихи Бродского: “Сразу понятно, что это гений.” Иногда мнение абсолютного дилетанта тоже может послужить лакмусовой бумажкой. Недаром Людмила Штерн в своей книге о Бродском в главе “Глас народа” приводит мнение дяди Гриши, родственника их няни, приезжавшего к ним из деревни. Он сразу понял, что Бродский не такой, как все. “Не в стихах дело, — сказал дядя Гриша, — а вот мысли… Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому человеку за всю-то жизнь в голову не придет”.

Летом 96 года я увидела афишу о том, что в старинном театральном зале Вильнюсского университета состоится встреча, посвящённая памяти И. Бродского. Во встрече принимали участие три поэта, которые лично знали Бродского: Томас Венцлова, Чеслав Милош и Евгений Рейн. Мы с подругой конечно же на встречу эту побежали с большим энтузиазмом. В зале было душно, хотя на улице еще было довольно свежо, народу много, поэтов было плохо видно и слышно. Встреча проходила на трех языках: польском, литовском и русском. Предполагалось, что все в аудитории должны были этими языками владеть, перевода не было. Сначала выступал Чеслав Милош, он говорил по-польски, а польского я не знаю. Вот Бродский знал. Чеслав Милош — лауреат Нобелевской премии, проживал в США, но специально приехал в Вильнюс на эту встречу. Он уже был в преклонных летах. Польский поэт был родом из Вильнюса и эмигрировал дважды, сначала в Варшаву, потом в Америку. Бродский переводил его великолепные стихи на русский. Жаль, что я не понимала Милоша. Томас Венцлова, превосходный поэт, стихи которого Бродский тоже переводил, выступал по-литовски. Ему посвящены многие стихи Бродского “Литовский дивертисмент”, “Литовский ноктюрн”. Венцлову я понимала лучше, но плохо слышала и плохо запомнила его речь. A вот когда заговорил Евгений Рейн своим громким густым баритоном и по-русски, зал оживился, встрепенулся. Он рассказывал о своей первой встрече с Бродским с очень живым и теплым юмором. Как Бродский розовощеким юношей задурил всех своими стихами в какой-то питерской компании, и его передали на поруки Рейну. Как Рейн оказался терпеливым слушателем, как Бродский будил его в 6 утра, чтоб почитать свои стихи. Рейн сказал, что Бродский считал его своим учителем и скромно добавил, что если это и было так, то ученик давно превзошел своего учителя. После встречи мы с подружкой купили по книге поэм Рейна “Предсказание”, которые он нам подписал. Надпись, сделанная мне, гласила: “Дорогой Ревекке, очень красивой, сердечно и дружески от всей еврейско-русской души”. Я была в восторге. Мы с подружкой набрались наглости и пригласили Рейна в гости.

Вы хотели бы почитать мне свои стихи? — почему-то спросил он.

Нет, что вы, мы просто хотели бы послушать вас и ваши воспоминания о Бродском.

Тогда приходите завтра в магазин “Русская книга”.

И мы, конечно же, пошли туда. Встреча была очень теплая, людей было совсем немного, атмосфера была доверительная. Тогда я впервые услышала о том, что так же как от Бродского возлюбленная ушла в свое время к Бобышеву, так и первая жена Рейна ушла от него к Найману. С тех пор Бродский навсегда порвал всяческие отношения с Бобышевым, а Рейн на всю жизнь перестал общаться с Найманом. Таким образом, знаменитая четверка Ахматовских сирот (Бродский, Бобышев, Найман, Рейн) распалась навсегда. Но для меня это были всего лишь не совсем приятные факты их прошлого. Общее впечатление от встречи было такое девственно восторженное, так здорово было, что благодаря Рейну была возможность прикоснуться к жизни Бродского, ко всему этому кругу. Так воодушевляло то, что изгнанный из своей страны поэт хотя и посмертно, но возвращается к своему читателю.

Совсем не то было в Америке. Ну понятно, рядовые нью-йоркские русскоязычные обыватели все дружно считали, что Бродский дутая величина и получил свою премию только потому, что его когда-то судили и выдворили из СССР. Заграница всегда, дескать, пыталась насолить СССР тем, что награждала гонимых и обиженных этой страной писателей и поэтов. Кого интересовала поэтика, когда в головах царила политика. Но каково было мое удивление, когда примерно то же самое говорили и некоторые видные русскоязычные литераторы, жившие в Америке. Взять хотя бы этого гнойного пасквилянта В. Соловьева. Он ведь не только А. Кушнера поливает грязью, но и с Бродским жестоко разделывается, утверждая, что тот полностью в Америке исписался, так как стал “карьерным” человеком. А уж чего только стоят его подлые описания посмертного путешествия Бродского в Венецию на кладбище Сан-Микеле, где он нашел последнее пристанище. Очень многие здесь, как оказалось, вовсе не считают Бродского гением. Одни высмеивают малопонятные конструкции некоторых его метафор, другие издеваются над манерой Бродского говорить в стихах не от себя лично, а от имени мифического героя Одиссея “Одиссей Телемаку” или от имени воображаемого поэта времен римской империи “Письма римскому другу”, третьи рассказывают, как люди толпами покидали залы, где Бродский “пел” свои стихи, четвертые утверждают, что в Америке в Бродском проснулись коммунистические замашки. Как-то сложно стало сохранять в этой удушающей атмосфере (“опыт борьбы с удушьем”) свою любовь к поэту в чистоте и равновесии. Невольно вспоминаешь его запредельно трагический “Осенний крик ястреба”, где описывается, как слишком высоко залетевшая птица гибнет от недостатка воздуха. Особенно любовь моя к поэту пошатнулась после прочтения его анти-украинского стихотворения. Хорошо, что я прочла его еще до начала анти-украинской вакханалии и попыталась выработать к этому произведению более или менее спокойное отношение. Ведь не только Бродский сетовал на распад двух ближайших народов на отдельные государства. Об этом с тревогой и болью писал Борис Чичибабин. У Бродского же из этого получились слишком угловатые, мизантропские стихи. И последние политические события нисколько не добавили благодушия в мое понимание Бродского. В своем интервью на Радио Свобода в передаче «Культ личности» Евгений Рейн говорит, что Бродский “в багрец и золото одетая лиса” и считает, что именно такая “лисья” тактика помогла его другу в достижении успеха и громкой литературной славы. Еще он в том интервью очень уверенно заявляет, что Бродский, если был бы жив, непременно порадовался возвращению Крыма в Россию, ведь Крым же русский. И в довершение всего прибавляет, что Бродский никогда не любил эту американскую “либеральную мишпуху”. Очень стало противно наблюдать, как теперь в России бывшего изгнанника Бродского вешают, как медаль, на грудь возрождающейся имперскости. Ну понятно почему — был же он поклонником римской империи в конце концов.

О, как хочется воскликнуть “Скушно жить, мой Евгений.” и отрешиться от этого политизированного многополярного хаотичного и жестокого мира, духовно освободиться и погрузиться в стихи Бродского, не выходя из комнаты и невзирая ни на какие «убогие мерила». Хочется процитировать строки из его стихотворения, посвященного Анне Ахматовой, как заклинание: “Бог сохраняет все, особенно слова прощенья и любви, как собственный свой голос”. С ностальгией теперь вспоминаю свое медленное знакомство с его творчеством, которое двигалось по восходящей, развивало, обогащало и так часто выражало то, что я сама переживала и думала, но не находила слов. И все-таки я знаю, что “под грудой пепла” обязательно обнаружится “звезда алмаза”.

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Ребекка Левитант: Под грудой пепла — твердого алмаза звезда

  1. Р.Л. Подруга моя вообще считала, что после Бродского уже вообще бессмысленно писать стихи. Лучше все равно не напишешь.

    Интересно, что ваша подруга передала высказанное ощущение самого Бродского. Скорее всего сама не подозревая об этом.

    Вот отрывок из его нобелевской лекции.

    «Я назвал лишь пятерых — тех, чье творчество и чьи судьбы мне дороги, хотя бы по тому, что, не будь их, я бы как человек и как писатель стоил бы немногого: во всяком случае я не стоял бы сегодня здесь. Их, этих теней —лучше: источников света — ламп? звезд? — было, конечно же, больше, чем пятеро, и любая из них способна обречь на абсолютную немоту.

  2. Ребекка Л. — С ностальгией теперь вспоминаю свое медленное знакомство с его творчеством, которое двигалось по восходящей, развивало, обогащало и так часто выражало то, что я сама переживала и думала, но не находила слов. И все-таки я знаю, что “под грудой пепла” обязательно обнаружится “звезда алмаза”.
    :::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    И я не нахожу слов, чтобы ответить на “звезду алмаза под грудой пепла”… Процитирую пару строчек из Лит. ассоциация «Вторая реальность» (ЛАВР)
    Иосиф Бродский — Письма римскому другу
    . . . . .
    Зелень лавра, доходящая до дрожи.
    Дверь распахнутая, пыльное оконце,
    стул покинутый, оставленное ложе.
    Ткань, впитавшая полуденное солнце.

    Понт шумит за черной изгородью пиний.
    Чье-то судно с ветром борется у мыса.
    На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
    Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
    p.s. Рустих:«Творчество И. Бродского до сих пор воспринимается крайне неоднозначно. Одни превозносят его в качестве величайшего поэта современности, другие подвергают уничижительной критике. Главной причиной для негативных высказываний является туманный и грубый (?!!) стиль поэта, использование нецензурной лексики. Критики считают, что такой язык никак не может считаться составной частью классического культурного наследия.
    В этом плане очень интересно стихотворение Бродского «Письмо римскому другу» (1972 г.). В нем поэт практически не использует сложные образы и символы. Произведение является спокойным размышлением автора, написанным простым и доступным языком. В названии Бродский указывает на возможный перевод стихотворения («из Марциала»). Однако это не так. Оно является самостоятельным произведением. Поэт просто использует распространенный древнеримский жанр дружеского послания-размышления к близкому человеку…« — К довольно близкому человеку, которому он (поэт) предлагает приехать, поесть сливы с хлебом и смотреть на звёзды…
    Кстати “четвёрка ахматовских сирот” не распалась навсегда, не разошлись они, как в море корабли. А.Найман с Галей Н., бывшей женой Е.Рейна, воспитал дочь Евгения Р. Теперь она (дочь) – известная журналистка Анна Наринская. Не помню, навещал ли Рейн Иосифа Б. в ссылке, Найман навещал его не раз. А сам Евгений благополучно гулял с Иосифом Бродским, как вам известно, по Венеции и так далее.

    1. Е. Рейн Бродского в ссылке навещал конечно же. Вместе с Кушнером к нему ездили. Существует даже фотография. Даже Бобышев, представьте себе, туда ездил, чтоб увезти назад с собой Марину Басманову. И на похоронах Ахматовой вся четверка присутствовала, а это уже произошло после всех их личных драм. Я в текте лишь повторила то, что тогда сказал Рейн. Тогда это все были неизвестные новости, а теперь прямо-таки мифология.

Добавить комментарий для Revekka Levitant Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.