Генрих Иоффе: Над озером белая чайка летит…

Loading

Она умирала тяжело. Просила об одном: позаботиться о младшем сыне — «пареньке безответном, безукоризненно честном…». Там, где ее похоронили, недалеко озеро. Я шел по берегу, смахивая слезы, а в голове звучала песня, которую любил нам петь отец еще тогда, когда Леля была такой, как на той, потерянной фотографии.

Над озером белая чайка летит…

(Золотая моя сестричка)

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе И куда же могла запропаститься эта старая фотография? Ну куда? Даже в войну, в эвакуацию сохранялась, я это хорошо помню, теперь же ее нет, пропала. А на том фото были мелкий прибрежный песочек, небольшая набегающая волна и в ней, в этой волне, девочка лет 9–10. Это была моя сестричка Леля в пионерлагере г. Евпатории (Крым), год 1936-й или 37-й, теперь уж забыл. Безмятежное ее детство и первые юные годы…

Есть замечательные писатели. А есть и замечательные читатели. Помню у нас на истфаке учился рыжий бородатый студент с аристократической фамилией Энгельгард. Он даже по улицам ходил, уткнувшись в книгу. Никого не видел, бывало натыкался на людей или на фонарные столбы, обходил их, и снова шел и читал. Леля на улицах не читала, но без книги ее видели редко. И если бы объявили конкурс на скульптуру замечательного читателя, я бы предложил такой проект: девушка, чем-то похожая на мою сестричку, сидя по турецки (это была ее любимая поза) читает книгу… Эта скульптура была бы для прошлого. Сейчас книг почти не читают.

Какая-то сила цепляла меня «за Лельку». Ее записывали в детский сад, и я требовал, чтобы записали меня тоже. И меня записывали. Но когда Лелю определили в 1-й класс школы (ей исполнилось 8 лет), тут я «споткнулся». Настоял, чтобы и меня зачислили в 1-й класс, несмотря на мои 7 лет. Меня по просьбе отца зачислили. Но очень скоро выяснилось, что Леле в 1— м классе нечего делать и перевели ее во 2— й класс. Я же на 2— й класс не потянул и остался в своем 1— м. Так и шла Леля впереди меня из класса в класс, получая по всем предметам только «отл» и «оч. хор». Помнятся три ее близкие подружки того времени — Надя Сараева, Оля Белогурова и Тамара Буксина. Надя и Оля жили в только что построенных, современных домах с комфортабельными квартирами. В них поселяли не только руководителей, но и рабочих — ударников труда, которых стали называть «стахановцы» по имени рекордсмена вырубки угля, шахтера из Донбасса Алексея Стаханова. Многих из них власти выдвигали на высокие руководящие посты. Так у Нади Сараевой мать была простой ткачихой, а ее назначили заместителем наркома текстильной промышленности. Впрочем, «стахановство», движимое и показухой, продолжалось относительно недолго. Оно постепенно сошло на нет. Сам Стаханов стал редко выходить из перепоя. Когда об этом доложили Сталину, он велел передать, что можно дать Стаханову другую фамилию. Однако некоторые выдвиженцы все же закреплялись в руководстве, преимущественно те, которые обладали организционными способностяим и могли произносить партийные речи. Но подружки моей сестры не «выпендривались» за счет своих вышедших в «верха» родителей и запросто приходили к Леле в наш деревянно-булыжный Орловский переулок с его в основном портными, сапожниками и другой «ремеслухой».

В июне 1941-го г. наша школьная жизнь остановилась. Война!

В июле немцы стали бомбить Москву, в октябре почти вплотную подошли к ней. 16 — го числа в городе вспыхнула паника, но она быстро была подавлена введением осадного положения. Эти два дня мы всей семьей провели на площади Курского вокзала, заполненного толпами людей с мешками, баулами, чемоданами в ожидании железнодорожных составов, уходивших из осажденной Москвы на восток. Было холодно, промозгло, лениво падал снежок, ветер гнал его под кромки тротуаров.

В эти мрачные дни я понял доброту моей сестрички, смиренность ее натуры, тихо, молча принимавшей все, что обрушила на всех нас война. Она еще утешала меня, поднывавшего на ветру от боли распухшей десны.

— Она скоро у тебя пройдет, пройдет, — говорила она мне. — Вот залезем в вагон, там тепло, и все пройдет. Вот увидишь!

До сих пор как будто вижу Лелю в белой «снегурочной» шапочке, поверх пальто закутанной шарфами, сидящей на мешке и… читающей книжку!

10 суток шел наш состав, пропускaя своими долгими остановками воинские эшелоны, спешившиe на запад на помощь войскам, оборонявшим Москву. Вышли мы на пустынной станции удмуртского города Глазов. Маленький мужичок с красными, гнойными от трахомы (почти всеобщей) глазами погрузил наши вещи на телегу и за полотняную рубаху повех нас в эвакопункт. Там нам дали адрес дома, в котором мы должны были «встать на квартиру». Комната, которую нам предоставили, была маленькой, как пенал. Через некоторое время пришел хозяин — небольшого роста мужичок с вьющимися белокурыми волосами. Представился:

— Хрисанф Михайлович я. Вижу: мала вам комнатка-то. Да большая уже занята. Ничего, я пареньку вашему полати сооружу, на втором этаже жить будет. Наушники ему проведу. Все фронтовые сводки будет слышать. Плохо ли? А девушке кровать принесу, вон в уголок и поставим.

— У нас, Хрисанф Михайлович, еще беда. Прямо скажу, без утайки: вши одолели.

— А чего таить? Тут только такие и прибывают. Хорошо, тиф пока не взялся. А с этим делом мы управимся. Я вот сейчас тазик дам и керосинчику. Два раза головку девочке помоете и как рукой снимет. Вошь керосин не выдерживает! И вы вот еще что — на толкучках еду осторожно покупайте: трахома! До войны почти её вывели, ан снова тут.

Прав оказался Хрисанф Михайлович. Все знал, все мог, всегда был готов помочь. Неоценимый человек.

В Глазов было эвакуировано Ленинградское военное училище, и молодые ребята-курсанты находили время ухаживать за старшими школьницами. Помню красивую брюнетку Гелю (Ангелину) Хомякову и другую девушку, тоже Хомякову, имя которой, увы, позабыл. Но на мою сестричку внимание обратил не военный курсант, а ее одноклассник Леня Торопов, атлетически сложенный парень, спортсмен, на городских соревнованиях всегда финишировавший первым в лыжных гонках на 20 км. Он часто приходил к нам, пришел, конечно, и проводить, когда весной 1944 г. мы возвращались в Москву. Поезд, шедший с Дальнего Востока, останавливался в Глазове всего на несколько минут. Двери вагонов проводницы плотно закрыли. И только благодаря быстроте и ловкости Лени Торопова нам удалось вбросить свои вещи в тамбур одного открытого вагона.

Пронзительно свистящий гудок и состав тронулся. Леня шел, а потом бежал рядом с нашим вагоном, пока не кончилась станционная платформа.

Леля переписывалась с ним, и знала, что, закончив школу, он поступил в военно-морское училище, позднее стал офицером подводного флота и погиб в боевом столкновении с каким-то иностранным судном…

Победу Лелины подружки встречали у нас. Веселенькая Надя Сараева, приплясывая, распевала песенку. Песенка была смешная, а у девчонок на глазах сверкали слезы. Кто-то говорил:

— Боже, сколько не вернется… «Плохая им досталась доля». Да и нашему девичьему поколению тоже. Не только фронтовым «ППЖ», которых задразнят, запрезирают, а в тылу сколько будет незамужних, сколько молодых вдов, безотцовщины.

И будто бы этот разговор слушал Б. Окуджава. Позднее он написал песню:

Ах, война, что ж ты подлая сделала:
Вместо свадеб — разлука и дым!
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим…

Еще не кончилась война, а многие вузы стали открывать подготовительные отделения, чтобы обеспечить себе студенческий состав. Недалеко от нас находился престижный тогда химико — технологический институт им. Менделеева. Он тоже открыл подготовительные курсы с программой десятилетки, и Леля, окончившая в Глазове 9-й класс, поступила на эти курсы. Но куда Леля, туда и я. В «Менделеевке» существовал военизированый факультет, состоявший из одних парней. Они были обмундированы в армейские кители, но без погон. Чему там обучались, являлось секретом, однако можно было догадаться. Ребята с этого факультета часто заходили к нам. Кроме них, захаживали болгарские студенты, прихавшие на учебу в Менделеевский институт.

Тогда в Москве издали сборник стихов Христо Ботева. Некоторые стихи я читал наизусть. Болгарам очень нравились переводы на русский, а наши девушки считали, что стихи Ботева очень уж суровые, жестокие.

Осилить программу подготовительных курсов Менделеевки не смог, хотя по Лелиной просьбе мне много помогал один из «военизированных» студентов. Пришлось уйти и поступить в школу. А Леля отличницей прошла курсы и стала студенткой института. В 1949 г. она закончила силикатный факультет Менделеевки и по распределению ее направили на цементные заводы в Новороссийск. Ничего более подходящего для 22— летней девушки комиссия по распределению найти не могла. Нет, конечно, могла. Но на дворе стоял 49— ый год — год кампании борьбы с космополитизмом и с космополитами, носящими преимущественно еврейские фамилии. Это определяло: подальше «их», подальше.

Но среди «распределителей» нашлись несколько, опротестовавших такое решение.

— На новороссийских заводах — цемент, а не пудра, — говорили они,— Там нужны крепкие мужики, а не девушки только что из читален и лабораторий.

Впрочем, может кто-то помог из факультетского руководства — не знаю. И сестричку мою перераспределили в поселок Песочное Рыбинского района Ярославской области. Тут еще в 1884 г. П. Никитиным был поставлен завод посуды, а к концу 19 века его перекупил А. Кузнецов. Дело шло, продукция Песочного имела спрос. Работали художники, лаборанты, рабочие. Численность доходила до нескольких сот человек. И вот Леля из Москвы поехала в Песочное. Не помню поехала ли она одна или сопровождал отец, чтобы помочь ей найти там квартиру. Меня в это время «молотили» в институте как космополита, и я был «мальчиком для битья» на всех комсомольских собраниях. Но после нового года наступили каникулы, а с ними перерыв в борьбе с космополитами. И мы дома решили, чтобы я поехал навестить Лелю. Тогда еще в ходу были солдатские мешки — «сидоры» — мы заполнили его разной едой, я взвалил «сидор» за лямки на плечо и поехал на Ярославский вокзал.

В Рыбинске на площади, покрытой затоптанным грязным снегом, старая женщина, обмотанная платком, показала мне автобусную остановку.

— Беги, сынок, быстрей, а то уйдет твой автобус на Песочное.

Я успел, протолкнуся к шоферу, попросил его остановится у дома моей сестрички.

— Это можно, — сказал он. — А у тебя случаем курева не найдется? Страсть курить хочется! А нету.

Я протянул ему пачку «Беломора». Он осторожно вытащил одну папиросу, потом спросил:

— Еще пару можно? Не обижу?

Входя в дом, где квартировала Леля я подумал:

— Вот сейчас зайду и что увижу? Увижу мою сестренку, сидящей на кровати, сложив ноги по — турецки, и читающей книгу.

Точно! Так оно и было.

Зима в этом году стояла холодная. Все — в глубоком снегу, и я в сущности не мог видеть поселок Песочное. Летом, наверное, он был хорош: берег Волги, солнце, всюду золотистый песок, сосны. Но я ничего этого не видел. Зимнее холодное небо над головой, домики с дымками над крышами, протоптанные тропинки в сплошных снежных заносах…

Всплыли в памяти стихи Тургенева:

Утро туманное, утро седое,
Нивы широкие, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые…

Леля квартировала у какой-то бабульки и каждое утро отправлялась в свою лабораторию. Я расположился на полатях, и каждый вечер ждал ее прихода с работы. Бабулька встретила меня по — доброму. Спросила:

— Ты кем работаешь али учишься?

— Космополит я.

— А чтой-то?

— Космы палю. Увижу у кого космы длинные, тут и запалю их.

— Будя болтать. Иди вон лучше пирожки покушай. Для Лелечки испекла. Вот ее мы знаем. Она у нас старший лаборант. Уважаемая. Молодец девушка. Одна приехала. Не побоялась. А у нас ведь народ всякий. Тут и мать-перемать и всякого другого хватает.

В Песочном я прожил неделю. Леля и бабулька проводили меня до автобуса. Я стоял у заднего его стекла до тех пор, пока две фигурки не скрылись за снежными сугробами.

Но к весне Леля покинула Песочное. Фабрика находилась в ведении Министерства местной промышленности и нашелся человек, который, имея «ход» к заместителю самого министра, заверил отца:

— Я вашу дочку из этой деревухи вытащу, но сами понимаете за это надо будет…

Он раскрыл ладонь и постучал по ней пальцем. Через некоторое время зам. министра подписал приказ о переводе Лели на предприятие в Лосиноостровском (сейчас это Москва) и получил «в подарок» часы иностранной марки. Как был вознагражден тот, кто обеспечил ход к зам. министра — не знаю. Но «свое», конечно, получил. И тогда жизнь была не без «этого самого». Масштаб «возложения на лапу» был, конечно, несравним с нынешним.

Кто правит жизнью человека: мистическая судьба или сам человек и его близкие прокладывают ему путь — дорогу? Жизнь, дай ответ. Не дает ответа. А может быть действует и то и другое? Эх, если бы заранее знать к какому повороту в Лелиной жизни приведет это Лосиноостровское, лучше бы ей остаться в Песочном поселке…

У нас на Церковке (бывший церковный двор), в нашем же доме проживала некая пожилая дама по имени Ревекка Соломоновна. Она была одесситкой. А под Москвой, на станции Тайнинская (после Лосиноостровской) жили ее знакомые или родственники, тоже из Одессы, откуда-нибудь с Молдаванки, Пересыпи или района Привоза: муж, жена и их взрослый сын. У них был еще старший сын, но он погиб на войне. Второй, младший, сын поступил в Военное училище им. Верховного Совета и окончил его, получив звание лейтенанта или старшего лейтенанта. Вот его-то наша Ревекка Соломоновна, как она себя представляла, дама с одесского Французского бульвара и навела на мою сестру.

Так случилось, что в это время я приехал домой на каникулы из своего «распределения» в Костромской области. Жених уже был тут как тут. Неладно скроен, да крепко сшит. Голова и плечи бычьи. Сапоги начищены, не надо в зеркало глядеть. На кителе погоны с тремя маленькими звездочками.

— Через звание перепрыгнул, ваше благородие?, — спрашиваю.

— Нет, — отвечает, — за отличную боевую и политическую подготовку.

— Ну молоток!

Вышли мы с отцом в коридор. Он спрашивает меня:

— Ну как этот воин тебе?

— Скорее нет, чем да. Лелька наша — книголюб, можно сказать интеллектуал, а жених что?

Отец промлчал. Но я знал о чем он думал. О том, что войне принесли в жертву не толко миллионы мужиков — фронтовиков, но что она выбила из нормальной жизни массу молодых женщин и девушек. Даже многие, кто выйдт замуж и заведут семью, вряд ли будут счастливыми: слишком большую ломку характеров принесла эта война.

Через две недели новобрачные уехали к месту назначения старшего лейтенанта — в Барановичи, известные тем, что в Первую мировую войну здесь находилась Ставка

Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Хотя с окончания войны прошло уже несколько лет, с продовольствием на периферии было туго. Я уже отработал свое «распределение», вернулся в Москву. Мы с отцом покупали на почте небольшие ящики, заполняли их продуктами и относили на Белорусский вокзал. Там договаривались с какой-нибудь проводницей, она забирала ящик и в Барановичах передавала Леле. Проводница получала плату, а Леля продукты.

А примерно через год я решил навестить сестру. Барановичи мне не понравились. Показались каким-то пустынными, серыми, казенными. Дома военных составляли отдельный городок. У Лели в квартире на вид все было неплохо. Как будто бы царил мир. Да если было бы и что не так, она не стала бы говорить об этом. Я пробыл в Барановичах с неделю. Уезжал с поздневечерним, фактически ночным поездом. Он шел через Барановичи с 5-минутной остановкой. Темно. Несколько качающихся ветром фонарей вырывали из этой тьмы куски света. На перроне всего 2-3 человека. Состав тихо подошел, и проводница быстро провела всех в один вагон. В моем купе — военный, по петлицам вижу летчик.

— Ага, — произнес он.— Вот и попутчик нашелся, садись, друг.

Он достал из портфеля плоскую квадратную емкость с пробкой — стаканчиком в одном ее углу и сказал:

— Это, брат, наша летная «посуда» с «зеленым змием». Под сидением у меня в кабине лежит. Ежели меня собьют или не сяду, а плюхнусь, переломав себе ребра или что иное, эта «посудина» не должна дать мне сразу к богу отойти, а еще позволить полюбоваться на грешную землю. Давай из нее для знакомства?

Он разлил спирт в стаканы, спросил:

— В Барановичах проживаешь?

— Нет, сестру из Москвы навещать ездил. А Вы?

— Вот здорово! И я к сестре ездил! Плохо у нее: сын — парнишка зрение теряет. Куда только не обращались, ноль… У твоей-то сестры, надеюсь, жизнь гладкая?

— Вроде бы ничего.

— Ну давай за то, чтобы беды моей сестры твою обошли!

Не обошли. Сестра моя, много лет обладавшая крепким здоровьем, «сломалась». Не знаю что было причиной.

Я приехал в Витебск, куда перевели Лелиного мужа, когда она была уже лежачей больной. Врачи ставили тяжкий диагноз: паркинсон. Из местной поликлиники выделили врача-женщину, на вид добрую, внимательную. Она приходила все чаще и чаще. А через некоторое время соседки по секрету рассказали мне, что «врачиха эта и муженек твоей сестрицы, как бы это помягче сказать, сблизились…»

— Знает сестра об этом, догадывается? — прямо спросил я.

И получил мучительно утвердительный ответ.

Она умирала тяжело. Просила об одном: позаботиться о младшем сыне — «пареньке безответном, безукоризненно честном…».

Там, где ее похоронили, недалеко озеро. Я шел по берегу, смахивая слезы, а в голове звучала песня, которую любил нам петь отец еще тогда, когда Леля была такой, как на той, потерянной евпаторийской фотографии.

Вот вспыхнуло утро, румянятся зори,
Над озером белая чайка летит,
Ей много свободы, ей много простора.
Луч солнца у чайки крыло серебрит.

Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной…
Она умерла, трепеща, в камышах,
Шутя ее ранил охотник безвестный,
Не глядя на жертву, он скрылся в горах…

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Генрих Иоффе: Над озером белая чайка летит…

  1. Дорогой Генрих Иоффе,
    Трогательный рассказ. Должен научить людей
    ценить жизнь и доброту в человеческих отношениях.

    Был бы жив K. Паустовский обратил бы на Вас внимание.
    Спасибо

  2. …«стахановцы» по имени рекордсмена вырубки угля, шахтера из Донбасса Андрея Стаханова.

    …Эти два дня мы всей семьей провели на площади Курского вокзала, заполненного толпами людей с мешками, баулами, чемоданами в ожидании железнодорожных составов, уходивших из осажденной Москвы на восток.
    —————————————————
    Да, рассказ мне понравился! И реализм, и лирика… И пишет хорошо, мастер!
    Вот небольшие замечания.
    Стаханов был, действительно, Андреем по паспорту, но в «Правде» допустили ошибку, назвав его Алексеем. Исправлять ошибку в газете ЦК ВКП(б) сочли невозможным, и Стаханову изменили имя на «Алексея», так он и вошёл в историю как Алексей Стаханов. Потом знающие люди говорили, что при крещении имя его было Акакий, да он сменил его на Андрея уже в советское время.
    С Курского вокзала поезда шли в основном на юг. Но немцы взяли и Подольск, и Серпухов в Московской области! Куда ехать с Курского? Правда, с Курского вокзала шла ещё «Горьковская ветка», на Горький (Нижний Новгород). Вот, видимо, по ней-то поезд и шёл в Удмуртию. Народ толпился в те дни больше около Казанского и Ярославского вокзалов.

  3. Незнакомый мне Генрих Иоффе…
    Каждый раз обращаю внимание на Ваши рассказы.Завидую ли? Нет, не завидую. Не завидую тому мастерству, с которым Вы повествуете о вещах прозаических, но странное дело, это прозаическое вызывает щемящее чувство. Почему не завидую? Просто потому, что понимаю, так тонко, так лирично и прочувственно никогда не смогу. А потому только остаётся читать и восхищаться.
    Я бы назвал этот рассказ \»Влёт\». Кстати, кажется, в рассказе где-то упоминалась и охота, и птицы.
    А у меня где-то затерялся рассказ \»Влёт\», но… не дотянул)))
    Спасибо Вам за тонкое мастерство, за душу проникновенную.

Добавить комментарий для Yakov Lesov Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.