Лев Сидоровский: «В те дни, когда в садах Лицея…»

Loading

Изготовленный больше века назад массивный ключ повер­нулся в замке — и распахнулась решётка, а за ней — дверь, окованная железом. Когда-то таможенники держали здесь золо­той запас. Сейчас в этих стенах оберегается то, что дороже золота. Таинственная, знаменитая «комната-сейф» Пушкинского Дома…

«В те дни, когда в садах Лицея…»

221 год назад родился Александр Сергеевич Пушкин

Лев Сидоровский

 

КОГДА и каким образом я с ним впервые встретился? На­верное, как и многие. Помните: Золотая рыбка и Золотой пету­шок, царь Салтан и сватья баба Бабариха… И буря, которая «мглою небо кроет», и это, Бог весть когда выученное: «У лу­коморья дуб зелёный…» Даже жесткая школьная программа с её пресловутыми «образами» и «типичными представителями» перед Пушкиным оказалась бессильной…

А потом уже начались открытия. Потому что, приехав сюда из Сибири, я узнал го­род, где почти все напоминало о Пушкине — от Летнего сада, куда француз-гувернер водил гулять маленького Онегина, до печального бюллетеня, вывешенного Жуковским утром 29 декабря в вестибюле этого дома № 12 на Мойке: «Больной находится в весьма опас­ном положении…» И снова на отделении журналистики филфака (факультета журналистики в ЛГУ, слава Богу, ещё не существова­ло) мы изучали его творчество — уже не так, как в школе, а намного основательнее…

И всё-таки не здесь, не в соседстве с береговым невским гранитом и воспетым им Медным всадником во второй раз отк­рылся для меня Пушкин. Нет, это случилось в Царскосельском парке, когда вдруг воочию довелось увидеть и «аллеи древних лип», и каскады, и безмолвные чертоги, и гордый памятник, что «окружён волнами над твердой мшистою скалой…» Увидеть — и задохнуться от восторга, и понять, откуда могла родиться его поэзия…

Однажды любезные сотрудники Лицея разрешили мне прийти сюда за час до открытия, чтобы я мог побыть с ним наедине. Пять шагов в длину, полтора — в ширину: это его комнатка, его дортуар. Над дверью — черная табличка: «№ 14. Александр Пушкин». Дверь с решёткой и зелёной занавеской, за которой — железная кровать, комод, стол для умывания, конторка. На конторке — подсвечник, специальные ножницы, чтобы снимать нагар, чернильница, песочница. И гусиное перо. И бумага… Ведь хорошо знаю, что не те самые, не подлинные, не его предметы, но всё равно у горла — комок, особенно когда де­вушка из музея зажигает над этим пером, над этим листком бу­маги свечу…

Как же мала его спаленка! Намного уже, чем и у соседа — Пущина, с которым делил одно окошко, и у Матюшкина, и у Вольховского… Наверное, на целый метр уже — такова толщина глухой стены, к которой примыкает. Не зря же сам он называл свою обитель — «монастырь», «келья». И грустно пи­сал сестре: «Всё тихо в мрачной келье…» Напротив, в номере 36-м, где жил Костенский, тоже этой стеной все сдавлено, но там хоть света побольше: окно выходит в сад, а сюда, к Пуш­кину, солнце заглядывает совсем чуть-чуть, только на самом закате, потому что упирается его окошко прямёхонько в четыре этажа дворцового флигеля. Флигель — при церкви, и если, при­сев на широкий подоконник, придвинуться к самому-самому стеклу, то в верхнем левом его углу можно разглядеть золотые купола. Но он, зорким глазом, наверное, тянулся отсюда туда, где чуть-чуть проглядывалась узенькая полоска Садовой улицы: не появится ли наконец Катенька Бакунина? И, раскрыв днев­ник, давал волю чувствам:

«… Поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — её не было видно! Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с ней на лестнице, — сладкая минута!..»

* * *

ПОСЛЕ спустился я в парк… И вновь, в который уже раз, подумалось: будь здание Лицея расположено не в Царском Селе, не среди этих парков, будь оно вписано во флигель не Екате­рининского дворца, а, допустим, Зимнего, то есть в какую-то городскую обстановку, то тогда наверняка потерялось бы три четверти того, чем являлся Лицей для его воспитанников, чем он является для всей русской культуры…

Помните: «В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал…» Не «в стенАх», а именно — «в садах Лицея»… Когда Анна Андреевна Ахматова представляет Пушкина, она го­ворит: «Смуглый отрок бродил по аллеям, у озёрных грустил берегов…» — это опять парк… А если вспомнить, как Лицей распланирован, как, например, выглядят спальни воспитанни­ков: там ведь стены не доходят до потолка. Ночные беседы Пушкина и Пущина мог подслушать каждый, для настоящей интим­ности условий не существовало. В библиотеке тоже не было уголка, куда можно забиться с книгой. Так же — и в актовом зале, и в классах… Вот и получается, что воспитание — ду­ховное, душевное, эмоциональное шло именно в парке, где всё ненавязчиво, где можно и разбежаться, и уединиться, и при­коснуться к истории Отечества…

«В тени густой угрюмых сосен воздвигся памятник простой…» — он, известно, гордился этим Кагульским обелиском, и Чесменской колонной, тоже восславив­шей русское оружие, и другой колонной, Морейской, на которой значится: «… крепость Наваринская сдалась Бригадиру Ганни­балу…». А ведь бригадир Иван Абрамович Ганнибал — его дво­юродный дед… А рядом — Большой пруд, где «с тополем спле­лась младая ива и отразилась вся в кристалле зыбких вод…» – здесь, на берегу, ему, наверное, славно мечталось… Рядом — ступени Камероновой галереи: «В безмолвии огромные черто­ги, на своды опершись, несутся к облакам…» Да, здесь трудно было не писать стихи, не быть причаст­ным к искусству… Здесь трудно быть низменным душой… По­нимаете, для совершения подлости ведь тоже должны быть соо­тветствующие условия… А когда всё вокруг взывает к каким-то благородным чувствам, к возвышенным отношениям, к воспомина­ниям о славных моментах русской истории, просто к мыслям о том, как прекрасна природа, то при всём этом трудно не вы­расти человеком с чистыми помыслами и «души прекрасными по­рывами»… Если же ты не такой, то, во всяком случае, всю жизнь будешь знать, что в идеале человек должен быть благо­роден и возвышен…

Не случайно именно здесь, именно в этом благословенном уголке, возникла «лицейская республика», «святое братство», которому Пушкин и его друзья оставались верны всю жизнь. Конечно, корпорация лицеистов — явление удивительное, и именно Пушкину суждено было стать ее душой. Помните: «Прос­ти! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, при мирных ли брегах родимого ручья, святому братству верен я!..» Этот че­ловек и в дружбе был талантлив необычайно… Причем талант дружбы свойствен Пушкину не только в умении проявлять подоб­ное чувство самому, но и в Богом данной счастливой способ­ности быть этой дружбы средоточием… Задумаемся: кто был близок к юному лицеисту? В самом деле: трудно утверждать, что Пушкин дружил с Карамзиным. Ведь с одной стороны — маль­чик, с другой — человек в расцвете своей социальной, литера­турной, возрастной завершённости. Между тем, Карамзин с Пуш­киным дружил. И Жуковский, и Чаадаев, и Малиновский-старший, и Энгельгард… Какой же это блистательный дар: обращать на себя внимание, дружбу, любовь таких разных, таких интерес­нейших личностей!

Во всем он был ослепительно талантлив — и в творчестве, и в дружбе, и в любви, и в ненависти… Вот как любил: «… Если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности. В понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятни­цу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю у ваших ног…» И вот как ненавидел: «Теперь, господин д’Аршиак, я вам могу сказать только одно: если дело это не закончится сегод­ня же, то в первый же раз, как я встречу Геккерна, — отца или сына, — я им плюну в физиономию».

Под небом Царского Села три года назад я снял фильм «В Садах Лицея…».

* * *

В ТРЕТИЙ раз мое открытие Пушкина, конечно же, случилось в Михайловском — в этот застенчивом краю, где у рек и у озер могли родиться только вот такие необыкновенные имена: Сороть, Кучане, Маленец… Сколько бы прежде ни ездил по бе­лу свету, каких чудес ни видывал бы, но под этим псковским небом начинаешь понимать Родину как-то совсем по-новому. Мо­жет быть, причиной этому и несравненная красота здешних мест, только мне вот кажется, что главное совсем в другом. Главное — что, глядя и на «холм лесистый», и на «двух озер лазурные равнины», мы каждую минуту, секунду каждую чувству­ем: на это всё смотрели голубые, единственные в мире глаза Александра Сергеевича… И на Савкину Горку, где он мечтал «выстроить себе хижину»… И на «скат тригорского холма», где радость его «встречала столько раз» (там — и «ель-шатёр», и «дуб уединенный»)… И на городище Воронич, где он писал «Бориса Годунова»… И на Петровское, где, по его признанию, «скрывался прадед мой, арап»…

Там, в Пушкинских Горах, прошлой осенью я снял фильм «Под вашу сень, Михайловские рощи…».

* * *

ВСПОМИНАЮ встречи с потомками поэта:

И на невских бере­гах — с Ксенией Лаврентьевой, представительницей рода Ганни­балов. И в столице — с Григорием Григорьевичем Пушкиным, правнуком Александра Сергеевича, единственным прямым продол­жателем непрерывающейся мужской линии рода Пушкиных. (Мы беседовали, и рядом, на столе, красовалась чернильница, когда-то принадлежавшая Марии Александровне Гартунг, старшей дочери поэта, и время от времени громко били старинные бронзовые часы на мраморной колонне, подаренные внуку поэта, Григорию Александровичу, в день уже его окончания Царскосельского лицея). К тому же в Иркутске познакомился с прапрапраправнуком поэта Владимиром Воронцовым, в лице которого явно проглядывали черты его прапрапрапрадеда…

А про то, как в Царском Селе, в 1900-м, 15 октября, открывал свой знаменитый памятник (бронзовый кудрявый мальчик на садовой скамье) его ваятель Роберт Бах, мне рассказал почти столетний (мы дружили) писатель-пушкинист Арнольд Ильич Гессен. Оказывается, в тот осенний день, приехав сюда на торжество по поручению Власа Дорошевича, дабы дать отчёт в газету «Россия», он, начинающий репортёр, пообщался в числе прочих и со старшим сыном поэта — 68-летним Александром Александровичем. Услышав такое, я вздрогнул: Боже, что же это получается? Выходит от меня до Пушкина — всего лишь три рукопожатия!.. И дочь Анны Петровны Керн, Екатерина Ермолаевна, тогда же, здесь же, поведала молодому журналисту о своих частых встре­чах с Александром Сергеевичем в доме его родителей, где она иногда жила с матерью, и у Дельвига. Когда Пушкин был убит, ей только исполнилось девятнадцать… И вновь я потрясён: опять до Поэта — лишь три рукопожатия!

* * *

И ЕЩЁ не забыть одну поездку…

Мы катили по той же дороге, что когда-то — и Пушкин. Невольно представилось: мелькают по сторонам «вёрсты полоса­ты», сменяются почтовые станции… Неблизкий получался путь. Наконец, как поэт писал об Онегине: «Пред ним Валдай, Торжок и Тверь…» Дальше — бывший Старицкий уезд, куда, в Малинни­ки, он часто заезжал к друзьям («Хоть малиной не корми, но в Малинники возьми»); и село Берново с мрачным омутом за пору­шенной мельницей (где, как утверждают, он услышал рассказ о мельнике, ставшем потом персонажем «Русалки»); и Павловское, благословенное уже только за то, что однажды вдохновило поэ­та на блистательное: «Мороз и солнце! День чудесный!..» А потом была усадьба Митино, где бор густо напоен ароматом хвои, где воды Тверцы светлы и прозрачны, где заречные дали особенно восхитительны, и совсем недалеко отсюда — старый Прутненский погост, мраморное надгробие со стихами: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…»

* * *

И, НАКОНЕЦ, такая вот встреча с поэтом…

Изготовленный больше века назад массивный ключ повер­нулся в замке — и распахнулась решётка, а за ней — дверь, окованная железом. Когда-то таможенники держали здесь золо­той запас. Сейчас в этих стенах оберегается то, что дороже золота. Таинственная, знаменитая «комната-сейф» Пушкинского Дома…

В огромных старинных шкафах, на стеллажах, — коричневые папки. Вот, в самой первой, — рукопись, обёрнутая в мика­лентную бумагу, открывающаяся словами: «Стихотворения Алек­сандра Пушкина 1817». ЕГО рука! Почерк ещё не устоявшийся, почти детский, но такой характерный, такой знакомый нам рос­черк-завиток: «Тебе, наперснице Венеры, тебе, которой Купи­дон и дети резвые Цитеры украсили цветами трон…» И, нако­нец, в последней тетради: «Я памятник себе воздвиг нерукот­ворный…» Вроде бы беловой автограф, но снова ищет, ищет слова завещания («Душа в бессмертной лире меня переживёт»… Нет: «Душа в заветной лире мой прах переживет»… Не «сын степей калмык», а «друг степей»). Подписано: «1836, авг. 21. Кам. остр.»

«Кам. остр.» — это Каменный остров. От Каменного остро­ва до Черной речки с той проклятой дуэлью оставалось совсем немного времени…

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Лев Сидоровский: «В те дни, когда в садах Лицея…»

  1. Во время антисемитской кампании, ознаменовавшей годы правления Александра III, русская шовинистическая печать выступила с резкими выпадами в адрес скульптора-еврея, осмелившегося изображать героев русской истории, христианского Мессию, святых православного пантеона. Всемирную славу Антокольского шовинистическая пресса относила за счет влияния «еврейских банкиров». Только критик В. Стасов имел смелость встать на защиту художника в эти тяжелые годы.
    Удрученный травлей, больной Антокольский навсегда оставил Россию после выставки 1893 г. и поселился в Париже, где его последние работы были отмечены высшей наградой на Всемирной выставке 1900 г. (Электронная ЕЭ).

  2. Скульптура Бернштама “Царь-плотник” заняла место на гранитном постаменте у Адмиралтейства в 1910 г. Снята — решением Наркомпроса — в 1918-м.
    ________________________
    Антисемитизм? В 1918г? По-моему, тогда рушили все без разбору, храмы, церкви, памятники царям — цари ведь! Может, и Пушкин попал под горячую руку. А скульптор Бернштам действительно не так широко известен, как Антокольский, Вот он не был обделен славой. Не знаете, почему?

  3. О памятнике А. Пушкину и скульпторе. Леопольд-Бернгард Адольфович (Лейб-Бер Абрамович) Бернштам (1859, Рига – 1939, Ментона, Франция) создал более 200 скульптур деятелей русской и зарубежной культуры. Памятник поэту обрёл дом в Царском Селе в 1911 г. Скульптор жил тогда уже во Франции, где был признан и прославлен, но родина встречала его враждебностью академиков и антисемитской прессой. «Я люблю Россию, но, видимо, умру раньше, чем Россия признает меня». Почему к столетию гибели поэта памятник вновь «был установлен»? Куда исчезал?
    И не только он. Скульптура Бернштама “Царь-плотник” заняла место на гранитном постаменте у Адмиралтейства в 1910 г. Снята — решением Наркомпроса — в 1918-м. Лишь в 1996 г. в город, детище Петра, копия этой работы вернулась — как подарок от Нидерландов.
    Нижний парк Петергофа вновь обрёл скульптуру Бернштама, восстановленную по сохранившейся гипсовой модели.
    Какова судьба оригиналов? Или режим, истреблявший без удержу и жалости свой народ, истреблял и памятники его культуры? Или всё та же избирательность – по признаку национальному?

  4. В Царском Селе, на площади у Египетских ворот, в 1937 г. был открыт памятник Пушкину, созданный в 1911 г. скульптором Л. А. Бернштамом. Немолодой уже поэт, усталый, познавший жизнь. Работа Р. Баха — Пушкин юный — известна, представлена во всех изданиях. Вторая же знакома лишь старожилам. Знаете ли Вы, Лев, что-либо об истории работы Бернштама, где находилась скульптура долгие годы после её создания?

  5. Почему Пушкин не особо был оценен в свое время, да и сегодня, на Западе? Это случилось потому, что он сам привел Запад в Россию. Он выполнил простую, но важную для России задачу. Он читал французов – своих современников, уже начавших писать простым и чистым языком, без вычурности, Байрона, в переводе или в подлиннике. «Это же так просто и прекрасно, — думал он, – напишу-ка я, [к примеру], “Повести Белкина” или «Онегина»». В России он был первым, он – русский гений, но для Запада он был вторичен. Совсем другое дело – Достоевский, который, указал для Запада новый путь и повел за собой, по – крайней мере тех, кто за ним пошел. Поэтому Достоевского на Западе ценят, а Пушкина — просто не знают. Однако для человека, первым языком которого русский язык — Пушкин бесценен. Его любят все русскоязычные, взрослые, дети и мы с вами.

    1. “Если бы качество поэтических произведений определялось исключительно их ритмом, интонацией и музыкальностью, то Пушкин бесспорно являлся бы величайшим поэтом всех времен и народов. Однако слова служат людям, как-никак, для выражения чувств и мыслей. А вот в этом отношении пушкинское творчество, увы, не представляет особого интереса.”
      “Пришел черед обратиться к еще одной крупной загадке Пушкина. Если в России он снискал широчайшее обожание, то зарубежные читатели к нему по большей части равнодушны.

      Некогда Г. Флобер, прослышав о знаменитом русском поэте, попросил И.С. Тургенева сделать подстрочные переводы пушкинских стихов на французский. Прочитав их, он разочарованно молвил: «Il est plat, votre poйte» («Он пресен, ваш поэт»).”
      “Но за вычетом певучести стиха, неизбежно ускользающей при переводе на другой язык, пушкинская лирика выглядит пресной — банальной, простенькой, заурядной.

      Жесткий приговор Флобера совершенно естественен, более того, им ничуть не умаляются подлинные достоинства поэзии Пушкина. Обаяние его стихов не поддается переводу, к тому же вряд ли оно доступно вообще человеку иной культуры, предпочитающему другой, нерусский речевой этикет.”

      Excerpt From: “Nikolay Leonardovich Gudanec Zagadka Pushkina RuLi.”

      1. “Ныне в массовом сознании русских читателей Пушкин является поэтом мирового уровня, гордостью и славой нашего Отечества. Как ни печально, как ни горько, но это заблуждение приходится оспорить.

        «Значение Пушкина для русской культуры и его мировая известность несопоставимы. Русскому читателю, для которого Пушкин, работавший практически во всех литературных жанрах и давший как бы абсолютную меру гармонии и особой душевной и артистической тонкости для всей последующей культуры, трудно примириться с тем, что Пушкин “остается лишь местным, национальным автором, genius loci», — написала недавно О.А. Седакова. — «Это так же странно, как если бы Петрарка оставался местным гением Италии или Гете — Германии. Однако до нынешнего времени это положение сохраняется» 242.

        Поскольку Ольга Седакова читала лекции во многих зарубежных университетах и лично знакома с видными западными славистами, она судит о странной ситуации не понаслышке.

        Ни одно недоразумение не может длиться бесконечно. Трезвые и непредвзятые читатели за рубежом ныне пребывают в недоумении, теряясь в догадках. И вот уже английский критик Д. Дэви, размышляя над «формально высокой репутацией Пушкина, которая непонятна для иностранца», высказывает бестактное, но неумолимо напрашивающееся предположение: «Уж не дурачат “ли нас, пользуясь нашим легковерием?!» 243.

        Обитателю туманного Альбиона, впитавшему с материнским молоком правила fair play *, заведомо не дано вообразить, каким макаром люди, не понимающие творчество поэта, могут им восхищаться. Тем не менее, накануне двухсотлетнего юбилея поэта И.З. Сурат писала с отчетливой ноткой преклонения: «Но и среди гениев Пушкин отличается какой-то особой непостижимостью и как творец, и как личность» Современники якобы не понимали Пушкина. Теперь его и во всем мире не понимают. Его не понимают ни рядовые читатели, ни высокообразованные литературоведы. “Вряд ли можно найти более “веское доказательство тому, что укоренившееся в русской культуре представление о Пушкине является мифологическим вздором.”

        Excerpt From: . “Nikolay Leonardovich Gudanec Zagadka Pushkina RuLi.”

Добавить комментарий для Елена Бандас Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.