Льдины рухнули весной 1953 года, но не ликуя, не в едином порыве, как пророчествовалось И.Г. Эренбургу, просто сильно отдавая самогонкой. Нам всегда нагло врали: «культ», оказывается, «попирал» ленинские нормы… «Оттепель», даже со случайной оговоркой, оказалась трепом, скрывалось всё, даже ложь!

Личико эпохи, гримаска, личина?

Мемуары без морали и цели

Юрий Котлер

«Никто не забыт, ничто не забыто»
Н. Грибачев

Аналогии, во-первых, бессмысленны, во-вторых, заводят в дебри. То, что вы прочтете, к аналогиям не относится. Закроем тему — правят, увы, пузыри, а пузыри бездарны! Впрочем, ясно, что вспомнить об интереснейшем периоде по сути скрытной деятельности советской прессы 60-х, требует не восторгов и не «как молоды мы были», а знаний, и не случайных.

Но… «ничто их в жизни не сможет вышибить из седла».

Есть принцип «… аut bene, aut nihil», красивый и не соблюдаемый, есть трюизм — каждый человек индивидуален, но и аксиома — человек это поступок. Поступок Н.М. Грибачева — статья о «Джойнте». Его авторство афоризмов на мемориале в Александровском саду, на Монументе космонавтов давно забыты, но навеки остался «автоматчик коммунизма», притом завидующий «14 минутам» Войновича (лично признавался автору мемуара). Кстати, палец Н.М. Грибачева вряд ли дрогнул бы на крючке АК (скорее, Мосина) в момент, когда ствол его был направлен на Михоэлса ли, Тальми, Маркиша, да и Виноградова, Вовси…

Свел нас, пока издали, увенчанного главного и мальчика, делающего в журналистике первые шаги, метельный март 1953-го. После школы я учился в Питере, в институте Покровского, и пил в компании с Васей Бетаки. А приятель мой Володя Осенев, лейтенант ГБ, отслеживал ленинградских верблюдов в ушке Покровских ворот в Москве, занятие пустое, но даже муха не должна была проползти под паутиной. Будучи парнем не особо служивым, Володя, найдя меня в списке, дал совет умотать, скажем, в Краснодарский край. А я, ничем не связан, решил хлебнуть вольности. (Сами понимаете, понятия, что ни день, меняют место.) Государство же, вместо кары, от щедрости своя одарило меня неслыханным количеством по тем дням неоцененных благ, во-первых, справкой о так называемом н/в образовании (хватило ума успеть получить), трудовой книжкой (в ст. Бакинской был дефицит учителей), а значит стажем и даже бесплатными дровами. В марте 53-го непогода совпала с глобальной бедой — без шапок, заметенные по плечи, жители станицы на площади рыдали под раструбом репродуктора в голос. А я на жалкие гроши трясся в товарняке домой, обремененный бумажками — они дали работу по клепке секретных выключателей, да еще втащили кандидатом в члены уже КПСС с социальныой принадлежностью — пролетарий.

О Грибачеве пока ни слова. Ореол борца с «Джойнтом» в начале 1960-х даже укреплял близость к сферам, донос, в скобках, традиция государственная. И были у журнала свои нормы, короче, нечто типа ложи, открытое, вроде бы, но напрочь замурованное бессменным одноруким вахтером Димой ведомство. Фотокорреспондентов «Советского Союза» знали увенчанными, как один, «никонами», а особо избранные и «роллексами», для них имена Картье-Брессона, Ротта и прочих были своими. Термин Г. Головина «витринная журналистика» был на подходе.

Мне везло: клепание сверхвыключателей я решил дополнить Литинститутом — К.Г. Паустовский последним своим добрым отзывом удостоил именно меня, да и книжечка кандидата партии, ого, что значила. Началась халтура в «МК», «Московской правде», «Известиях», «Смене». Повезло и здесь — прибился к отделу информации «Комсомолки», владению Б. Панкина и начинающего Аджубея. То были баре (со своим даже лифтом), Аджубей уже тогда фонтанировал безумно и расчетливо, а став первым и зятем и в «Комсомолке», по сути, крал у прессы Штатов все подряд, но умело. Пил он при этом по-черному и — уже в «Советском Союзе» — чуть не сел в тюрьму, сбив на своей «волге» детскую коляску.

Советская печать тогда, лучшие ее образцы, являла забавное сооружение. Река новостей, любых, сверху была непробиваемо укрыта льдом Сатюкова, Ильичева, Дома Романова на Китайском проезде (Главлит). Внутри же, в редакциях, царила почти фронда (все названия, повторюсь, условны. Так, некий смельчак, в 1952 году перечисляя на 3-х страницах титулы и чины Великого, лишь одной строкой назвал его деяние, и ведь опубликовали). Самое время озвучить, что отнюдь не А.И. Аджубей зачинатель как бы перемен в советской пропаганде. Новое — быт, бюрократия, сложности жизни, намеки на правду — впервые (в пеленках) явилось в отделе информации «Комсомольской правды», Аджубей, великий по этой части мастер, умело украл и это.

По сию пору нам не хватает сил осознать, сколь уникально советское столетие — при полном сохранении обычных человечьих эмоций. Зато и люди не оказались вдруг в 1960-х, впрочем, времен не уникальных не бывает. Льдины (в печати, ясно) рухнули весной 1953 года, но не ликуя, не в едином порыве, как пророчествовалось И.Г. Эренбургу, просто сильно отдавая самогонкой. Нам всегда нагло врали: «культ», оказывается, «попирал» ленинские нормы, вся информация измерялась отрицательными величинами. «Оттепель», даже со случайной оговоркой, оказалась трепом, скрывалось всё, даже ложь! А ведь знали, хоть краем уха слышали о А. Марченко, А.Д. Сахарове, о Померанце, Гершуни, Григоренко, Горбаневской, как бы нейтрале Мамардашвили. Знали, шептались и пили, пили немеряно, нам врали, мы врали. И — страх! Какие нарушения ленинских норм, если ленинская норма это террор? Была нарушена вся психика огромного народа. Но что-то сохранялось — изуродованная, перекореженаая, забитая, но свобода как понятие теплилась.

Несколько затянув текст, не могу не упомянуть тогдашних птенцов гнезда Вали Китаина, вождя и заводилы отдела информации: Алан Стародуб, конечно, Люся Архипова, Валера Осипов, только подбивающий клинья под Таню Самойлову и Калатозова, Оля Кучкина, Лика Евсеева, ваш слуга, наконец. Свободны? Нет, конечно, Но — тянуло, хотелось, иной раз жгло, такое уж у жажды свободы свойство. Объяснение, не оправдание, конечно, но информации не было вообще, то есть, как всегда, ложь и тьма.

Именно отсюда — как обычно, волею случая — я шагнул в журнал «Советский Союз», вполне равноправным литсотрудником, достаточно торжественно принятый самим Николаем Матвеевичем, брали меня, кстати, вместе с Иосифом Нехамкиным, вскоре зав. отделом науки. Еще одно отступление, львиная доля штатных сотрудников «Советского Союза» евреи: Израиль Лядов, зам. главного, Шура Житомирский, главный художник, Нора Буранова, художник, Гриша Плоткин, ретушер от бога, отмотавший срок от звонка до звонка, Аркаша Сорокин, русский, за талант художника спасенный от голода в Норильсклаге Завенягиным, Игорь Беляк, зав иностранным отделом, фотомастера Яша Халип, Саша Малкин, Леня Бергольцев, всех и не упомянешь, даже однорукий вахтер Дима, кстати, стукач и лизоблюд, тоже при пятом пункте. Володя, скажем, Хотинский, еврей, и Сережа Шаболдин, русак, оба милейшие ребята, но стукачество сидело у них в крови. И что? Пока, ровным счетом, ничего!

Грибачев, увенчанный и удостоенный со всех сторон: и кандидат в члены ЦК, и председатель Верховного Совета РСФСР, и секретарь СП, и лауреат всего, что есть в СССР, и автор Собрания сочинений (тогда трижды лауреатство), и «Волга», и квартира в доме ЦК на Якиманке, был, как и все, ограничен и туповат, он, как и все руководство, умел ходить, как пешка — по прямой и коротко, конечно, не умел писать, но заучил много бессмысленных привычных слов и потому был убедителен. Что удивительно, он отлично, сам не умея, разбирался в фотографии, был безошибочен, оценивая изящество, убедительность, простоту на грани гениальности и точную, бьющую в цель силу снимка, текст его волновал мало, доделывал, переделывал великий по этой части Володя Куписко. Забавно было, когда фельдъегерь ЦК привозил красный пакет, Грибачев его изучал дотошно и клал на время в сейф — на этом вся его работа по руководству гигантской машиной КПСС завершалась.

Довольно быстро, уже будучи членом КПСС, я начал одолевать карьерную лестницу. «Советский Союз», рожденный М. Горьким как «СССР на стройке», и задумывался своего рода витриной (новое спасибо Головину) для внешнего потребления, типа Елисеевского магазина, в войну он не издавался, но с 1949 года расцвел махровым цветом. Все, что от журнала, на то время АПН и не замышлялся, требовалось убедительно, документально, достойно, без вывертов «Russia today» уговорить максимум читателей поверить в максимум счастья и процветания в Стране советов. Что могло быть точнее фотографии, по тем еще не фейковым временам? К примеру, «Докеры» В. Руйковича, «Музыканты» А. Гаранина или ташкентские сцены В. Ершова убеждали с первого взгляда, а стиль портрета Л.И. Брежнева до сих пор самим Бергольцевым не превзойден.

Контакты мои с Н.М. крепли, я стал вхож к нему в любое время, кроме, разумеется, визитов Бори Привалова, когда обсуждался интим в связи с подпольным домом свиданий (вкупе с А. Софроновым, В. Кочетовым, В. Кожевниковым и иными допущенными до нелегальных утех). Двери тогда замыкались, и секретарша Люся вносила очень крепкий чай с сушками от Елисеева, «Советский Союз» издавна занимал б. особняк Корша по ул. Москвина 8, а Н.М. сидел в бывшем кабинете жены Троцкого. Кабинет сохранял первичную невинность, и Грибачев не решился обновить его согласно убогим своим вкусам, разве что появилось несколько румынских поделок. Кабинет был хорош — огромный, с двумя зеркальными гигантами-окнами, с люстрой во весь потолок из угла в угол. У Н. М., заметим, появился один из первых, добытый Нехамкиным, неуклюжий PC, но, увы, он так его и не освоил.

Особняк-то был роскошен, а сейчас, думаю, стал лучше. После перестройки новый главный А. Мишарин, забытый ныне драматург, выгодно загнал его банку, вскоре организатор продажи Боря Ященко погиб под колесами, все было, но потом. Особняк со службами, пристройками, двором сохранял обличье, особо в парадной части, даже мраморная Венера с отбитым пальцем так и украшала парадную с перевитыми медью перилами лестницу. Предмет гордости всего коллектива.

Сушек от Елисеева удостаивался и я. Известная близость свела нас с Н.М. после легкого конфликта. Избиралось партбюро, Грибачев считал, что я до него еще не дозрел, а секретарем наметил зав. редакцией. Неизвестно, с какого бодуна партийцы взбунтовались, и сначала партсобрание избрало меня в члены, а на партбюро — сразу в секретари. Партийная дисциплина превыше всего, Грибачев смирился, я стал вхож к нему и даже допущен до «вертушки». Поглаживая досиня бритую голову и глядя неподвижными змеино-собачьими глазами, Грибачев сказал мне:

— Если партия решает, это закон. Закон не допускает толкований.

Почему-то — видимо, победа в бюро — меня занесло.

— Но вы же в ЦК?

— Воля партии — закон, — тупо повторил Грибачев.

Наша зашоренность была столь безупречна, что это не подвергалось сомнению. И в голову не приходило, что если член, ну, кандидат, ЦК слепо подчинен чьей-то воле, то чья же она?

Удивительная вещь — нынешний Алексей Алехин и тогдашний Грибачев неуловимо схожи, хотя, во времена Н. М., Леша никак не мог выскочить из роли «мальчика за бутылкой», рвался в авторы, заискивал перед мэтрами, откровенно спекулировал на моей к нему симпатии. Может быть, убожество? Да нет, Грибачев, при всей его мерзости, что-то да значил. Оба государственники, оба ничтожества, оба продажны власти ни за понюх и при этом убеждены в своей значимости. Оба говно, но одно еще и плавать не умеет. Воля, непреклонность, убежденность, наконец, наносное, как песок на склоне, на деле все пешки. Да еще и в неумелых руках.

Любопытно было наблюдать, убежденный сталинист, армейский политработник Н.М. Грибачев безропотно принял доклад Хрущева на XX съезде. Огонь по врагам — главное. Надо обличить сионизм — нет вопросов, это внутреннее убеждение, надо заклеймить Пастернака и прочих Синявских — сколько угодно, партия знает, что делает, партия не ошибается. Много позже Грибачев, вертя в пальцах сушку, сказал мне по какому-то поводу:

— Это плохая шутка — виляет, мол, вместе с линией, — улыбаться он, надо сказать, не умел, — партия никогда не виляет, и когда культ отвергла. С самого начала линия партии, и ленинско-сталинская, и хрущевская, геометрически безупречна, это путь к коммунизму. Что значит, от каждого по способностям? Это значит безоговорочное и безропотное служение великой цели.

Столь же ничтоже сумняшеся он принял и отстранение Хрущева, человека его ласкавшего. Однако домашний бунт все же позволил — отстоял А.И. Аджубея от сибирской ссылки, не побоялся навязать ЦК решение создать в «Советском Союзе» под А.И. отдел. Что он понимал под коммунизмом, как вообще представлял себе человека, так и осталось загадкой. Он почти не пил, курил болгарские сигареты, плотские радости позволял себе на стороне, подпольно, он служил партии.

И когда империя КПСС рухнула, устоев не осталось, линия оборвалась, Грибачев обомлел, приехал домой, лег на диван и умер. Куда там Чехову.