Когда-то в шутливой анкете, отвечая на вопрос: «Предпочтительный образ жизни?», Глазунов написал: «Вихрь Служения». Да, все годы, стараясь выразить жизненную правду, постичь отечественную историю, он, безумно талантливый, как только мог и как только умел, с л у ж и л. Служил Искусству…

«Вихрь служения»

90 лет назад родился Илья Глазунов

Лев Сидоровский

В ДЕКАБРЕ 1966-го, командированный в Москву по совсем другому поводу, я, на свой страх и риск, позвонил Глазунову, дабы побеседовать «для газеты», хотя отлично знал, что в любом из немногочисленных питерских печатных изданий это имя (как и Окуджавы, Высоцкого, Евтушенко) — по велению главы обкома Толстикова — под строжайшим запретом. Самое удивительное, что, несмотря на уже всемирную славу, которая лавиной обрушилась на него в ту пору, Илья мое предложение принял мигом. А впрочем, видно, публикация именно в питерской газете представлялась ему весьма важной. Так что назавтра разыскал я в Калашном переулке высоченный дом бывшего «Моссельпрома» (помните, у Маяковского рекламу детских сосок: «Нигде, кроме, как в «Моссельпроме»…»), а уж там, на самой верхотуре, в башенке, — его мастерскую.

Художник который был молод, ладно скроен и имел медальный профиль, из-за морозной погоды оказался «упакованным» в алый свитер, черные брюки и модные тогда невысокие сапожки. А сама мастерская (с дубовыми столами, скамьями, иконами, прялками, наличниками и прочей «народной» резьбой, а также — литьём, чеканкой, ну и, конечно, собственными картинами) являла собой настоящий музей. Его жена Нина Бенуа, чей живописный портрет еще лет за десять до того поразил меня на журнальной странице, молча сидела в углу, дети — Ванечка и Верочка — рассматривали какие-то альбомы, а глава семьи, опережая мои вопросы, сходу очень темпераментно и воистину артистично стал рассказывать обо всём, что с ним случилось за прошедшие тридцать шесть лет…

* * *

С НЕЖНОСТЬЮ вспоминал всё, что связано с родовыми питерскими корнями: и квартиру на Плуталовой улице, куда его привезли из роддома; и Матвеевский переулок близ Большого проспекта, где жили позднее; и дачу под Лугой; и детскую школу искусств — в бывшей вилле графа Витте… Его дед по отцовской, «крестьянской», линии, Федор Павлович Глазунов, в Петербурге управлял филиалом шоколадной фабрики Джорджа Бор­мана и был удостоен звания Почетного гражданина Царского Села; а дворянский род со стороны мамы, по семейному преданию, восходил к легендарной славянской королеве из VII века Любуше, которая основала Прагу…

Мальчик жил в городе, который звался Ленинградом, но художником его сделал блистательный Петербург:

— Дворцовая площадь, Нева, мосты, Эрмитаж, где — мерца­ние будто бы свечей, отражённое в паркете, темные прорывы картин в золоченых рамах… Сколько себя помню — рисовал…

Потом — кошмар фашистской блокады:

— Мне и сейчас слышатся завывания сирен и по радио зло­вещее тиканье метронома, глухие взрывы, от которых на потол­ке шатаются погасшие люстры. И в лютом морозе комнат, в не­верном и тусклом свете мигающей коптилки видятся мне окоче­невшие тела моего отца, родных и близких. Помню сквозь слёзы лицо умирающей мамы, благословившей меня на спасение фамильной иконкой…

Блокада стала для мальчика величайшим потрясением — недаром же потом так пронзительно изобразит глаза ребенка (в которых отражается огонек коптилки) устремлённые на пустую тарелку… Тогда же в Академии художеств другой свой холст, «Дороги войны», он предложит в качестве дипломной работы. Но начальство возмутилось: «Война характерна победой, а вы смакуете отступление советских войск!» Эту работу москвичи увидели в 1964-м, на его знаменитой (что там творилось!) пятидневной выставке в Манеже. Однако выставку тут же закрыли, картину передали в Дом офицеров, а там — уничтожили… Впрочем, в своем рассказе я забежал вперед. А тогда, весной сорок второго, мальчика спасли: вывезли через Ладогу, и ока­зался он в затерянной на Новгородчине лесной деревеньке Гребло. Вместе с местными сверстниками копал картошку, рабо­тал на гумне, пас колхозное стадо. Тем местам, по его собственному признанию, во многом обязан пониманием русского характера, ощущением поэтики русского пейзажа…

В Ленинград вернулся, когда война еще не закончилась. И в Средней художественной школе, и в Институте имени Репина, который по старой памяти они называли Академией художеств, Илья некоторых однокашников откровенно раздражал, потому что давно известно: посредственность тех, кто «выделяется», не любит. А Глазунов, вникая в тайны истории России, «копал» очень глубоко — вот и вызывали у коллег плохо скрываемую за­висть выполненные им этюды, наброски, рисунки, которые при­возил из Киева, Углича, Плёса…

Ну а в феврале 1957-го посетителям его первой столичной персональной выставки в Центральном доме работников искусств (поощрение в связи с присуждением «Гран-при» на международ­ном конкурсе в Праге) открылся дерзкий талант, не согласный ни с какими «соцреалистическими» догмами. Да, Глазунов признавал не пресловутый «соцреализм», а реализм по Достоевскому — «в высшем смысле этого слова» (или, как говорил Врубель: «Нет ничего фантастичнее реальности»). Восемьдесят его работ вздыбили всю Москву! Поток зрителей нарастал с каждым часом. В день обсуждения выставки для укрощения страстей власти даже вызвали конную милицию…

— Я был счастлив почувствовать, что мои впервые выстав­ленные работы, мои мысли-образы затрагивают многочисленных зрителей, которые думают так же, как и я. Я осознал в полной мере, что искусство художника может людей объединять. Но и ощутил тогда впервые непримиримую ненависть врагов, которых бесило, что я нарушил многие идеологические табу социалистического реализма…

Далее последовали «разборки» в МГК и ЦК КПСС. Партийные бонзы, а также руководители Союза художников и Академии худо­жеств СССР, обвинившие Глазунова в «увлечении западными вея­ниями», «упадничестве» и «пессимизме», к тому же были разъ­ярены самим фактом: как это студенту (!) позволили провести персональную выставку?! На «ковёр» вызвали мэтра соцреализма Бориса Иогансона, в чьей мастерской наш герой учился. Что ж, «мудрый» наставник от питомца отмежевался мигом. Более того, за дипломную картину поставил Глазунову «неуд». Так началась его травля… Слава Богу, что у Ильи уже была Нина из слав­ного рода Бенуа (дядя — главный художник Ла Скала, дед когда-то возглавлял Императорскую Академию художеств и строил Санкт-Петербург). Поскольку Ленинградский обком партии и ру­ководство местной организации Союза художников сделали его жизнь на невском берегу абсолютно невыносимой, был вынужден перебраться в Москву…

* * *

ПОВЕСТВУЯ мне об этом периоде, Глазунов свой актерский талант проявил с особенной силой. В тончайших деталях рисовал их тогдашнее «подпольное» столичное существование: как ночевать было негде, и порой приходилось тайно, аж через за­бор (или, наоборот, пользуясь лазом под забором), проникать к сердобольному приятелю, обитавшему в общежитии МГУ; как, оказавшись совсем без заказов (в Союз художников-то десять лет не принимали — вот и заказы официально ему не полага­лись), каждый день искал деньги на пропитание… Слава Богу, в конце концов, выручил всесильный Сергей Михалков: довольный собственным портретом, который по договоренности сделал Илья, вельможный поэт-чиновник сначала «пробил» ему московс­кую прописку, потом — квартиру. И еще — ввёл в круг многочисленных знакомых. Главными его клиентами стали жены иностранных дипломатов. О нем стали писать на Западе. К тому же добавили Глазунову славы наконец-то заказанные ему иллюстра­ции к шеститомному собранию сочинений Мельникова-Печерского: художник почувствовал смятённые души своих героев настолько, что зритель тоже интуитивно этот порыв ощутил…

Скоро последовало приглашение из Италии, где ему с удовольствием позировали Федерико Феллини, Эдуардо де Филиппо, Микеланджело Антониони, Анна Маньяни, Джина Лоллобриджида… Спустя время он вернётся туда, чтобы написать портреты не только итальянского президента Алессандро Пертини, но и Папы Римского Иоанна Павла II. В Париже его моделью станет Шарль де Голль, в Чили — Сальвадор Альенде, на Кубе — Фидель Каст­ро, в Финляндии — Урхо Кекконен, в Индии — Индира Ганди, за чей портрет художник даже заслужил премию имени Джавахарлала Неру…

* * *

СЛУШАТЬ Глазунова было весьма интересно еще и потому, что свой рассказ он постоянно иллюстрировал какой-нибудь картиной. Так впервые увидел я тогда и «Русского Икара», и «Ивана Грозного», и «Князя Игоря». (Последняя, помню, подивила инкрустацией жемчугом). Вслед за этим «историческим» циклом журналисту был предъявлен другой, «лирический»: «Ле­нинградская весна», «Город», «Последний автобус», «Ушла»… И рисунки — к Достоевскому, Лескову, Блоку… И портреты, так сказать, «современников»… И всюду, на всех холстах, листах, прежде всего удивляли меня, волновали, проникали, казалось, в самую душу г л а з а…

А назавтра я увидел, как истово Глазунов работает. Орудуя кистью, он в то же время долго и сердито выговаривал юненькой натурщице за десятиминутное опоздание. За окном си­яло морозное утро, батареи отопления в мастерской явно барахлили, и мне было жалко стоящую во весь рост обнажённую девочку, которая страдала от холода и гнева Мастера. (Потом я увидел ее на полном лиризма холсте «Русская берёзка»). Увы, сеанс пришлось прервать раньше положенного срока, потому что в дверях вдруг возникли трое «ответственных товарищей» из издательства, от которых зависел выпуск глазуновского альбома. Спешно надписав мне изображение Пушкина на Зимней канав­ке и простившись «до будущих встреч», Глазунов заспешил к «нужным» гостям…

* * *

РАССКАЗАТЬ мне тогда в «Смене» про Глазунова, как и предполагал, запретили. Впрочем, Илью Сергеевича это, вероятно, не очень-то расстроило, потому что слава о нем росла и ширилась. Да, здесь власть его ненавидела, однако не могла отказать королям, президентам и другим мировым знаменитостям, которые, восторгаясь талан­том художника, приглашали его в гости. Но никогда, несмотря на самые заманчивые предложения, у гостя не возникало желания там остаться…

Шли годы. Путешествовали по белу свету его картины. Творческие командировки Ильи Сергеевича простирались до Вьетнама, БАМа, Нурекской ГЭС… Все, вроде бы, хорошо — вот и дети стали художниками. Но случилась страшная беда: из окна выбросилась Нина… Он нашел силы жить дальше.

Постепенно и власть стала к нему добреть — ведь именно Глазунову поручили оформить интерьеры нового здания советс­кого посольства в Мадриде. И не случайно штаб-квартиру ЮНЕСКО в Париже украсило тоже его живописное панно. Ну а дома в те же годы именно он создал и возглавил Российскую академию живо­писи, ваяния и зодчества. А в постсоветские годы — с учениками расписывал Большой Кремлевский Дворец и Храм Христа Спасителя…

Правда, со временем, особенно — после кончины советской власти, в Глазунове что-то стало меняться, и, например, в 1994-м, на открытие его очередной выставки в Манеже, тоже совсем не случайно заявились весьма одиозные VIP-гости: Владимир Жириновский, Дмитрий Васильев (если кто забыл — председатель общества «Память»), Сергей Бабурин, Геннадий Зюга­нов, Александр Невзоров… Так на вернисаже Илья Сергеевич свел коммунистов и монархистов, а на одном из тогдашних своих холстов — Христа и Эйнштейна, Сталина и Кобзона…

В конце концов Илья Сергеевич обрёл массу почётных званий (отечественных и международных), а также — наград. В центре Москвы Лужков подарил ему персональный музей, который обошелся столич­ному бюджету в 298 миллионов рублей. Написав и издав четырехтомные мемуары «Распятая Россия», ненавидя всяческий авангард и формализм (особенно — «Чёрный квадрат» Малевича, в чём я с ним вполне солидарен), считая вершиной искусства картину, он справедливо утверждал: «Художник — это тот, кто даёт свою оценку добру и злу». А еще и другое: «Без царя народ — сирота».

Когда-то в шутливой анкете, отвечая на вопрос: «Предпочтительный образ жизни?», Глазунов написал: «Вихрь Служения». Да, все годы, стараясь выразить жизненную правду, постичь отечественную историю, лирой своей пробудить в человеке «чувства добрые», он, безумно талантливый, как только мог и как только умел, с л у ж и л. Служил Искусству…