Военком брезгливо взглянул на отчет медицинской комиссии, исследовавшей мое тело на предмет пригодности к несению строевой службы, и спросил: «Родственники в Израиле есть?». Я ответил, что нет. Сейчас я уже не уверен, что сказал тогда правду. «Пойдешь в железнодорожные войска», — сказал он…

Рассказы о молодости

Илья Липкович

Уличные разговоры

За свою жизнь мне много о чем приходилось говорить с самыми разными людьми. Большая часть этих разговоров улетучилась из моей головы, сейчас затрудняюсь даже примерно сказать, о чем говорили. Врезались в память короткие беседы с людьми, ранее неизвестными, случайно подвернувшимися на улице, в общественном транспорте или в бесконечных очередях. В какой-нибудь Америке редко случается, что с тобой заговорит совсем незнакомый человек, если только это не является частью формальной бизнес-процедуры, скажем, официант, мастер в парикмахерской, дантист или судья при вынесении приговора. Впрочем, у последних двух типов есть явное преимущество перед собеседником, которому они всегда могут заткнуть рот. А в совсем неформальной обстановке обращение к тебе незнакомого, даже с такими тривиальными для постсоветского человека вопросами, как «где вы это брали?» и «который теперь час?», маловероятно и заставляет усомниться в психическом здоровье вопрошающего. Бывает, конечно, что тебя остановит нищий и попросит точную сумму, скажем 2 долл. 35 центов, не хватающую на покупку билета домой (где он, судя по внешнему виду, давно не был).

А вот на бывшей родине со мной и моими близкими часто заговаривали незнакомые люди, будучи вполне в здравом уме, хотя и не всегда трезвом. Вероятно, это объяснялось скудостью «нормальных» каналов, по которым можно было обратиться за помощью и советом.

Однажды, когда я был классе в четвертом, бабушка вернулась с базара, куда она ходила за свежим сазаном для фаршированной рыбы, необычайно взволнованная. Я спросил, неужели ее опять пытались обвесить или вместо сазана всучить толстолобика? Она сказала — нет, «сазанчик крупный и свежий, чтоб я так жила, вот сам понюхай и потрогай, какая у него чешуя». Оказывается, на обратном пути ее остановила одна женщина, высмотрев острым глазом в толпе:

— Скажите, вы еврейка?

— Да, а в чем дело?

И женщина рассказала, что ее дети собрались эмигрировать в Израиль и тянут ее с собой. Она же не знает, как правильно поступить. Надо сказать, что лучшего специалиста по данному вопросу, чем моя бабушка, найти было нельзя, по крайней мере в нашем городе. Она была старым членом партии и мигом прочистила женщине мозги. Кроме стандартной агитлитературы в бабушкином арсенале была и многолетняя подшивка журнала «Советиш геймланд» («Советская родина»). Там в каждом номере публиковались душераздирающие истории бывших советских евреев, соблазнившихся нелепыми сказками о легкой жизни на земле обетованной и попавших в лапы беспросветной нужды. Бабушка пересказала некоторые из последних историй и закончила так:

— Не думайте ехать! Вы там никому не нужны. Чтоб я так жила!

Не знаю, воспользовалась ли добрая женщина бабушкиным советом.

Пока я был мал, ко мне, понятно, никто за советом не обращался. Но окончив школу и поступив в высшее учебное заведение, расположенное на краю города, я созрел для серьезных разговоров в уличном формате. Каждый день я тратил полтора часа на дорогу, часть которой была пешей, а часть — троллейбусно-автобусной. Хотя обычно я пытался читать в транспорте, люди как-то выделяли меня из общей массы, вероятно, приняв мой мечтательный взгляд за признак человека участливого и способного войти в положение. Ведь системы counselling (консультации психолога) в бывшем СССР, кажется, не было. По крайней мере, в нашей студенческой поликлинике ее точно не было. Да и кто бы стал туда ходить? Наибольшей популярностью пользовался кабинет, рядом с которым висел плакат, изображающий шпагу, напоминавшую шашлычный шампур, с нанизанными на нее сердцами. Под рисунком было написано: «Связи случайные, результаты печальные». У плаката всегда толпилось много народу. Я же, прочитав надпись на плакате, проходил мимо. Девушки меня не любили. Заговаривали со мной представители иных социально-демографических групп.

Однажды при попытке сесть в автобус меня остановила пожилая (на мой тогдашний взгляд) женщина. Она вдруг, как это бывает во сне (или в романах Достоевского), материализовалась, выйдя из переулка, и сразу обратилась ко мне за сочувствием. Суть дела заключалась в том, что у ее дочери, восемнадцати лет от роду, был ум трехлетней девочки. Мать говорила, что держит ее взаперти, чуть ли не на привязи, как собаку, но иногда, как вот случилось сегодня, она убегает из дома, и тогда любит, «намазавшись», прогуливаться мимо ограды расположенной рядом воинской части. Солдаты заманивают ее печеньем и конфетами, договорившись с патрулем на КПП. Лицо старухи (сейчас я думаю, что ей было лет 45) выражало скорбь человека, которому больше некуда пойти. Ведь она уже обращалась даже к командиру части, но все бесполезно. Я вспомнил, что и сам не раз, проходя по дороге в институт мимо ограды воинской части, встречал ее дочь, привлекавшую мое внимание бесформенным сложением и странной дисгармонией между вечно улыбающимся открытым ртом и недобрым взглядом немного косых глаз. Солдаты смеялись ей из-за ограды, ласково звали по имени и делали откровенные предложения. Та кокетничала с ними как умела. Я слушал женщину не перебивая, пока она выговорится, и пропустил по крайней мере три автобуса. Иногда она прерывала рассказ, чтобы вытереть глаза. До встречи с этой женщиной разговоры ее дочери с солдатами через прутья решетки казались мне забавным и мимолетным фоном городской жизни.

Одно время занятия у меня были во вторую смену и возвращался домой я затемно. Однажды я ехал в автобусе с преподавателем экономической истории, С. К., его «пара» была последней. Я считал его чем-то вроде бога, сошедшего на землю. К тому же он был похож на моего другого тогдашнего кумира, Карла Маркса (когда он был еще безбород). Возможность личной беседы с ним, хоть бы и на задней площадке автобуса, уже была окутана тайной посвящения в высшие миры. Сейчас уже трудно сказать, о чем мы с ним тогда говорили. Вероятно, о перспективах государственного регулирования в Американских Штатах. Тут С.К. обратил внимание и на убогую нашу действительность. Сзади двое подвыпивших мужчин — прилично одетых, в плащах, из которых выбивались шелковые шарфики, и в меховых шапках, несколько сползших с вспотевших голов, — пытались выломать чем-то мешавший им верхний поручень. Плохо приваренный конец его отстал от стойки, когда они оба, по пьяной доверчивости, повисли на поручне. Это, по-видимому, их и разозлило. А может, они полагали, что, выламывая поручень, помогают движению автобуса. Увлекшись, они готовы были снести и стойку. Но это оказалось им не под силу. Вдруг один из собутыльников сообразил, что ему пора выходить, и оставил своего товарища. Тот успокоился и стоял у окна, тихо покачиваясь и чему-то улыбаясь. Мне показалось забавным, что С.К. мог вообще тратить свое внимание на обитателей низшего слоя жизни, каковыми были эти разгулявшиеся. Да он и не тратил, только заметил с усмешкой, что вот они собираются разломать на наших глазах автобус, и продолжил разговор о важном. К сожалению, он жил где-то на полпути от института до моей остановки, и разговор наш не мог продолжаться бесконечно. Когда С.К. вышел, человек у окна обратил на меня внимание. А может, он уже давно обратил, и только ждал случая, когда я останусь один, чтобы со мной заговорить.

— Нажрались с Маратом до усрачки, — весело сказал он, как человек, не зря потрудившийся и теперь с гордостью созерцающий плод своих усилий.

Я не был расположен к разговору с ним, но мне все же пришлось выслушать историю о том, что и в какой последовательности было употреблено. Вышел он почему-то вместе со мной, и пока мы шли, оживленно жестикулировал, но мне казалось, что он только открывает рот, слов его я не слышал, в голове у меня все еще царил С.К. — с его верой в необходимость регулирования американской экономики. Когда мы оказались около моего дома, пришла пора прощаться.

— Ну, я пошел.

— Куда?

— Вот мой подъезд

Мужчина громко и как-то театрально расхохотался. Плащ у него распахнулся и шарфик развевался на шее.

— Врешь! Здесь ты жить не можешь!

— Могу.

— Иди, а я буду ждать, и если ты соврал и сейчас выйдешь, я тебя отп*зжу.

Я прошел в подъезд, достал ключ и начал открывать дверь. Почему-то я не сразу смог попасть в скважину. Он стоял в проеме входной двери в подъезд, словно часовой, но слегка покачиваясь. Увидев, что произошла заминка, он опять театрально расхохотался и даже зачем-то снял шапку, оголив черные волосы с благородной проседью. Я, наконец, открыл дверь, вошел в квартиру и захлопнул за собой дверь. Спутник мой не сделал попытку проследовать за мной, опешив от удивления, что ключ подошел к замку. Я видел из окна, как он прохаживался у подъезда, дымя сигаретой. Некоторое время он ждал, потом ушел. Я так и не понял, что ему было нужно.

Припоминаю еще один любопытный small talk (как говорят американцы) по дороге домой. В полупустом автобусе ко мне подошел мужчина с испитым лицом, одетый то ли в телогрейку, то ли в пальто, по фасону напоминавшее телогрейку. На пальцах у него синели татуировки. Выглядел он так, будто только что из тюрьмы. Как это часто бывает, первое впечатление оказалось верным. Он рассказал мне немного о том, как ему жилось на зоне. Я слушал его не перебивая, чтобы как-нибудь не рассердить бестактным вопросом. Но тут он сам задал вопрос, заговорщически подмигнув:

— Как ты думаешь, я пацан или мужик?

Я решил, что на пацана он точно не похож, скорее мужик, хотя вид у него был несколько опущенный.

— Мужик, — сказал я, и по неожиданно злобному блеску в его глазах понял, что ошибся.

Когда я вышел на своей остановке, он увязался за мной. Оказавшись на морозе, он подобрел и как-то по-собачьи смотрел на меня, оскалив редкие зубы и пытаясь застегнуть несуществующие пуговицы куцей своей телогрейки.

— Пойдем, — вдруг сказал он с мрачной решительностью и попытался взять меня под руку. Другой рукой он показал в сторону подворотни.

— Зачем? — спросил я и осекся. Огонь вожделения плясал в желтых его зрачках.

Я отказался и, удаляясь, еще какое-то время слышал, как он ругал меня словами, многие из которых я не понимал.

Призыв

Призыв в ряды Советской армии должен запомниться как один из самых светлых моментов в жизни советского человека, если, конечно, ему довелось послужить отечеству. Однако для меня не оставил светлых воспоминаний. Впрочем, как и мое возвращение домой через полтора года, скорее напоминавшее побег. Но это уже другая история.

Военком брезгливо взглянул на отчет медицинской комиссии, исследовавшей мое тело на предмет пригодности к несению строевой службы, и спросил: «Родственники в Израиле есть?». Я ответил, что нет. Сейчас я уже не уверен, что сказал тогда правду. «Пойдешь в железнодорожные войска», — сказал он.

Я даже не знал, что у нас есть и такие войска, и по наивности не понимал, чем этот род войск может заниматься. Вероятно, сопровождать грузы или пускать под откос вражеские поезда, но для этого ведь есть партизаны. В роду у нас железнодорожников не было, насколько я знаю. И спросить мне было не у кого. Уже в армии я узнал, что железнодорожные войска в СССР выполняли функцию мифических комсомольцев и комсомолок — добровольных строителей Байкало-Амурской и прочих магистралей. Наряду с зэками, разумеется.

Услышав эту новость, мои родители обрадовались: это означало «не Афган». Там, по их понятиям, железнодорожным войскам делать было нечего.

Я начал готовиться. Постригся налысо и иногда по утрам делал зарядку. Ходил по городу и пугал прохожих лысым черепом. Между тем надвигалась осень и на череп упали первые дождевые капли. Уже после я понял, каким надо было быть идиотом, чтобы идти полуторагодичником (лица с высшим или, как говорят в армии «верхним», образованием призывались тогда всего на полтора года) в осенний, а не в весенний призыв, — ведь тогда придётся провести в армии целых две зимы (как поется в песне). Одну зиму в Советской армии можно смело приравнять к… даже не знаю, к чему её можно приравнять, да и зачем её к чему-либо приравнивать? Зима в советской армии — это особое время года, совсем не похожее на гражданскую зиму. Но я опять отвлёкся.

Дома накануне дня призыва устроили праздничный ужин, пригласили друзей и родственников. Отец произнес первый тост и сказал, что каждый мужчина должен пройти службу в армии. Сам он, правда, был только на офицерских сборах, 45 дней в Кушке. Мой брат не был даже и на сборах. Приглашенным и так было давно известно, что из всей нашей семьи я был единственный идиот.

Утром я оделся в то, что было не жалко выбросить, в рюкзак мне положили курицу, и мы с мамой поехали в военкомат. «Главное, чтобы настроение было хорошее», — сказала она на прощание и улыбнулась. Мама была родом из Одессы и ценила хорошее настроение. Я унес её улыбку вместе с приготовленной ею курицей в заплечном мешке. Меня охватил сладостный ужас неизвестности. Вот сейчас нас с маминой курицей повезут куда-нибудь за тридевять земель. Однако в тот день нас никуда не повезли. «Свободен. Сегодня отправки нет, завтра в это же время», — сонно сообщило должностное лицо в погонах лейтенанта.

Я сел в автобус и поехал домой без билета. Деньги на билет, у меня, впрочем, имелись, но я решил, что он мне ни к чему. К гражданскому миру пассажиров я уже не принадлежал. Дома никого не было, и я влез в квартиру через окно, как, бывало, поступал в детстве. (Жили мы на первом этаже.) Я осмотрелся. Всё было таким же, как и вчера, но меня в этом доме уже не было. Не должно было быть. Ибо меня проводили, хоть и не в последний путь, но в путь-дорогу. Я внезапно понял простой смысл первобытных ритуалов, о которых мне часто рассказывал мой друг-археолог, над учёными объяснениями которого я тогда легкомысленно потешался. Дескать, ритуал в древности — это такое освящение перехода из одного состояния в другое, победа порядка над хаосом. Мои вчерашние проводы и были своеобразным первобытным ритуалом. Военком, отправив меня домой, свел на нет действие ритуала, как бы повернув время вспять. Он послал меня в мир, в котором делать мне было уже нечего, ибо я был вычеркнут из его списков, а в новые списки еще не попал. Я был словно привидение, вернувшееся в замок.

Зазвонил телефон, я снял трубку.

— О, привет, а я думал, тебя уже забрали.

— Нет, еще здесь, должны были забрать, но сказали, что…

— Вот здорово! Слушай, помоги решить задачу по геометрии.

Звонил один мой товарищ, еще школьник. Оказывается, в куб был вписан шар, и требовалось вычислить объем последнего. Мой юный друг был убежден в том, что задача эта представляет собой проблему жизни и смерти, а моя неудачная попытка уйти в армию важна лишь постольку, поскольку я могу быть ему в данный момент полезен. Я представился себе марсианином, которому вдруг в спешном порядке пришлось осваивать земную геометрию. Задача была решена, и мне нужно было чем-то еще себя занять. Оставаться дома я больше не мог.

Я вспомнил, что мне причиталась небольшая сумма в неком СМУ, куда меня на время посылали от основного места работы — в Госкомстате Казахстана. Кажется, строили дом, который должны были заселить сотрудниками Госкомстата. Работал я там недолго и должен был получить примерно 50 рублей. Я и доверенность выписал на отца, чтобы он получил деньги за меня. Но теперь, чтобы убить время, я взял удостоверение личности, сел в трамвай и поехал. Ехать нужно было в конец города. Нашел контору СМУ в рабочем районе, где я никогда раньше не был. Занял очередь в кассу. Работяги с озабоченными лицами. На лицах можно было прочитать много чего. Например, что нужно успеть получить деньги до закрытия гастронома. Я подумал, что в этой очереди я и вправду выгляжу как марсианин. Я сунул удостоверение в прорезь окошка, мне его вернули вместе с деньгами: одна купюра в 25 рублей, две десятки и еще что-то. «Пересчитайте и распишитесь». Я пересчитал. Лысый человек, изображённый на купюрах, подмигнул мне. Мы оба были марсиане, принимавшие участие в неком механическом процессе: выдаче пролетариату заработной платы. Терять нам обоим было нечего. Я положил деньги в карман и поехал домой.

По дороге я вспомнил, что забыл проститься с двумя подругами, с которыми учился, а потом работал в Госкомстате. Я поймал такси и назвал адрес. Когда я подошел к главному входу, был как раз конец рабочего дня, шесть часов вечера. Ноябрь. В воздухе пахнет зимой. Свет на сцене полупогашен, и привычные элементы декорации (машины, деревья) кажутся фантастическими, как узор на ковре, если долго смотреть на него в полумраке. Передо мной был объективный мир, какой он есть, когда нас в нем уже (или еще) нет. Еще в школе я читал, что мир существовал задолго до нас в книге основоположника, изображенного на денежных знаках, «Материализм и эмпириокритицизм». В ней простым языком объяснялось, что субъект — это говно, особенно если он уклоняется от строительства социализма в одной отдельно взятой стране.

Из вращающихся дверей учреждения выходят служащие, вдруг вижу знакомые лица девушек.

— О, привет, а мы думали, тебя уже забрали.

— Еще нет, вот я пришел проститься.

— А, ну пока. Пиши. Слушай, Ириш, а ты не помнишь, какую форму нужно представить по фондам строительно-монтажных работ? Там еще непонятно: две графы с одинаковым названием, а моя начальница, значит, говорит, они по-разному должны заполняться.

— Вот точно, я тоже не сразу разобралась. Слушай….

Голоса их раздавались откуда-то из потустороннего мира, и скоро тонкая фигурка одной и коренастая другой мелькнули за поворотом и растворились в тумане.

Я почувствовал озноб и зашагал к троллейбусной остановке. С электрическим вздохом подошёл «мой» троллейбус и встал как вкопанный. Мир функционировал по своим законам, несмотря на то, что меня в нем не было.

На следующее утро все повторилось. Только в военкомат меня проводил брат. По его решительной манере сразу было понятно, что домой я уже не вернусь.

В самом деле, нас сразу погрузили в автобус и повезли в военкомат-распределитель Октябрьского района. Настроение у всех было приподнятое. Кто-то рассказывал байку, как один призывник повздорил с военкомом, и военком призывал его семь раз, пока тот не совершил попытку самоубийства — правда, неудачную.

В распределителе я методом проб и ошибок нашел свою группу приговорённых железнодорожников — это были более-менее интеллигентные лица с высшим образованием, замаскировавшиеся под бандитов с лысыми черепами, полуприкрытыми вязаными шапочками, одетые в рвань.

Стояли, переминаясь с ноги на ногу. Территория сборного пункта — вроде большого двора, окруженного высоким забором, с плацем посредине. Заслуженный ветеран отхожего дела, покосившийся от времени и употребления туалет «типа сортир» (правда, без привычного разделения по половому признаку на «Ж» и «М»), виднелся в углу, но нас туда не приглашали. Тогда я еще не понимал высокого назначения плаца для несения строевой службы, и мне казалось, что нас просто заперли на какой-то гигантских размеров даче. Я бы не удивился, если бы на заборе с противоположной стороны была надпись: «Осторожно, злая собака!». Некоторым особо чадолюбивым родителям удавалось найти щели в заборе и через них передавать что-то своим детям. А может, они вставали на плечи друг друга и перебрасывали передачи через забор. «Перед смертью не надышишься», почему-то подумал я.

Громкоговоритель приказал идти в подвальное помещение. Мы спустились по ступенькам на ощупь. Вдруг врубили свет. Я увидел коробки коммуникаций, обложенные стекловатой. В громкоговорителе незнакомый голос: «Гоните их назад, это же не люди, а животные!» Я подумал: «Где тут животные? Крысы, быть может. О, да ведь животные — это мы. Это он про нас говорит». Вероятно, кто-то пописал в подвале. Теперь из-за этого мудака нам всем придется идти назад на холод. Но чувство, что мы теперь «животные», как-то согревало.

Мы опять рассредоточились и встали на сборном пятачке, во дворе накопителя. Достали еду из мешков и поели что у кого было. Мамина курица произвела ожидаемый эффект. Так готовить курицу никто на свете больше не умел. Сортир в углу казался нам божественной обителью — почему нам не прикажут пойти и организованно поссать? Видно, некому дать команду.

Начинало темнеть. Вдруг приказано идти в помещение через широкие двери, на которые мы весь день смотрели с любопытством, как осужденные — на здание своей тюрьмы. Мы вошли строем и обнаружили огромный зал с высоким потолком, словно в замке, большую часть которого занимали двухъярусные нары: две необъятных размеров квадратные поверхности, покрытые дерматином, словно гигантские полки в плацкартном вагоне. Деления на койко-места не было — ложись хоть вдоль, хоть поперек. Я лег поперек на верхних нарах и стал смотреть в потолок. Людей на нарах всё прибывало. Чьи-то ноги уперлись мне в голову. Вдруг раздалась команда: выходим строиться. Нас вывели на улицу и партиями отправляли в сортир. Там мы уже сами знали что делать. Наконец-то! Ссали так, что звенело в ушах. Первые солдатские радости. Потом строем назад.

Когда я шел к нарам занимать свое место, я вдруг увидел знакомое лицо и на мгновение выпал из общего потока. Это был Марат, странный вертлявый тип, которого я до этого встречал в военкомате. Он почему-то приходил туда всегда со своей моложавой матерью (или это была его старшая сестра). На лицах обоих лежала едва уловимая тень психического расстройства.

Марат стоял, прислонившись к стене, как будто он был «сам по себе» и не имел к происходящему ни малейшего отношения, вроде господина Голядкина в «Двойнике» Достоевского. В руках он держал видавший виды чемодан фасона конца 60-х годов. Один этот чемодан придавал Марату облик городского сумасшедшего (у всех призывников, понятно, были рюкзаки за плечами). Я перебросился с ним парой слов и поспешил к нарам, правда, по дороге еще где-то остановился. Оказалось, что пока я разговаривал с Маратом, время было упущено, и все пространство на обоих ярусах нар было уже заполнено телами. Это был первый за мою службу пример моей роковой неспособности к самообучению. То, что места на нарах может всем не хватить, было ясно после первого нашего «учебного» отбоя (до посещения сортира). Народ в массе своей неглуп и как хитрое животное учится на опыте. Самые же тупые индивиды, вроде меня с Маратом, оказываются выброшенными за борт. Я обошел нары по периметру, пытаясь нащупать в темноте свободное место, куда я мог бы втиснуться. Отовсюду меня отпихивали чьи-то ноги. Они казались мне ногами одного огромного осьминога, распластавшегося по пространству нар. Наконец, я примостился на нижнем ярусе между чьих-то коленей. Лечь я не мог и спал сидя, прислонив голову к столбу.

Из забытья меня вывел нечеловеческий вопль. По-видимому, с кем-то случился припадок. Вслед за криком я услышал глухой звук падающего с верхнего яруса тела. Потом увидел, как двое несут скорчившееся в судороге вертлявое тельце. Они прошли мимо меня, и я понял, что они несли Марата. На губах его выступила пена, глаза смотрели в разные стороны. «Неплохое начало службы», — подумал я то ли про себя, то ли про несчастного, и прислонился к столбу.

Потом всё куда-то поплыло. Мне снилось, будто я в поезде и проехал свою остановку. Это не беда, нужно только пересесть на другой поезд и ехать назад. Я опять проезжал свою станцию, совсем немного. Просыпался и опять ехал в противоположную сторону, опять чуть промахивался мимо, и так, бесконечно приближаясь к цели, я, наконец, добрался до рассвета.

Сонных нас вывели на улицу. Мы сходили в сортир, привели себя в порядок после кошмарной ночи и приготовились к встрече с нашими «покупателями», как невеста готовится к встрече с суженым. Куда-то нас повезут?

* * *

С Маратом мне довелось еще раз повстречаться. Вернувшись из армии, я прогуливался в сквере, недалеко от правительственной площади. Вижу, вертлявой походкой прямо на меня идет Марат, держа под руку даму. Впрочем, и я был не один. Он тоже сразу узнал меня. Верно говорят: «Дурак дурака видит издалека». Поздоровались. Он сходу спросил, где я служил и была ли у нас дедовщина. При этом в глазах его появился какой-то детский интерес, смешанный со страхом. По наивности его вопроса было ясно, что сам он отмазался от службы. Я все же спросил его, — а ты как? «Я в Афгане прослужил, воевали там с духами», — сказал он, глядя на меня безумными своими зрачками. Я подумал, что «афганцу» спрашивать со страхом в глазах про дедовщину в советской армии как-то не пристало, и смерил Марата ироническим взглядом. Девушка же его посмотрела на Марата с восхищением, а на меня — с холодной неприязнью, как на угрозу своему счастью.

«Давай отойдём», — предложил Марат и, уже шёпотом, признался, что это он так сказал про Афган, для девушки, а на самом деле его тогда, после припадка, сразу комиссовали и дали «белый билет». «Значит, пока я служил, ты тут баб трахал», — должен был подумать я. Но вместо этого я подумал — симулировал ли он припадок падучей, повторив в мирных целях подвиг героя «Братьев Карамазовых», Смердякова, или «это так само собою случилось, от одного то есть страху-с»? Но об этом я спросить Марата постеснялся.

Продолжение