Лев Сидоровский: «Соловьиное горло – Россия…»

Loading

Мне очень грустно, что СССР распался. Мне очень страшно, что в моей России в самом начале 90-х возник собственный великорусский национализм, кое-где переходящий в обыкновенный, еще недавно столь немыслимый у нас фашизм…

«Соловьиное горло — Россия…»

Тяжёлые раздумья в День нашей Родины

Лев Сидоровский

УЖЕ который раз просыпаюсь я среди ночи в горючих слезах от одного и того же сна… Снится мне, будто бы, находясь в эмиграции, прихожу на концерт русского артиста. Нет, не Пугачевой или Киркорова, Баскова или, не дай Бог, кого-нибудь вроде Билана (на выступление всех этих и им подобных порядком осточертевших персонажей меня и бесплатно никаким калачом не заманишь), а хорошей скромной певицы (земля ей пухом!) Валечки Толкуновой. В каком заграничном городе всё это происходит — не помню: может, Париж, Нью-Йорк или Лондон?.. И вот сижу я как будто в окружении бывших соотечественников и слушаю: «Стою на полустаночке…», «Вальс начинается, дайте ж, сударыня, руку…», «Мой милый, если б не было войны…», «Носики-курносики сопят»… И другие какие-то милые песни, даже не из ее репертуара, — например, еще довоенная: «Ой, ты, сердце, сердце девичье, не видать мне с тобой покоя…» или военная: «До встречи, до встречи, до нашей Победы! До вечера после войны!..» И вот, значит, слушаю я Валечку — и, не переставая, хлюпаю носом. Да что там — реву, потому что пронзительно понимаю, что без этих мелодий никакая другая земля мне не нужна. И потом, после концерта, глотая слезы, иду там-то ли по Манхэттену, то ли по Елисейским полям — и в этом состоянии просыпаюсь…

* * *

НЕТ, ни про какую эмиграцию я ни разу (кроме одного, очень короткого момента) не задумывался, но вот всегда обожал собраться или школьной группкой у старенького пианино (порой сам перебирал клавиши, иногда — кто-то иной из друзей-товарищей), или потом — у университетского рояля (к тому же был у меня «трофейный» аккордеон), а еще позже — у кого-нибудь из давней нашей компании, чудом сохранившим этот древний домашний инструмент, когда уже, увы, всё меньше остаётся в живых нас, детей войны, для чьих сердец такие песни значили и продолжают значить очень много. Понимаете, в нашей скудной жизни много чего не было, но вот хороших, настоящих песен, сложенных не полнейшими убожествами — вроде Газманова или Резника, а воистину Богом «поцелованными» композиторами и поэтами, хватало всегда. Это было наше общее богатство: «Там, вдали, за рекой…», «Я на подвиг тебя провожала…», «Дан приказ ему на запад…», «Каховка», «Бьётся в тесной печурке огонь…», «Ночь коротка, спят облака…», позже — «На крылечке твоём…», «Старый клён»… И пели мы это негромко, непременно — на два голоса и всегда очень искренне, словно очень важный для себя обет давали. Кстати, никто из нас, живущих в основном скромно, ни в какую иную страну потом почему-то «не свалил».

* * *

ДАВНЫМ-ДАВНО стал я для себя различать два понятия: «страна» и «государство». По моему разумению, «страна» — понятие высокое, «государство» — совсем иного порядка, и претензий лично у меня к нему хватает. Так вот, «сваливают», как правило, именно из государства, но — весьма по-разному. Одни — из-за абсолютной невозможности дальнейшего здесь существования. Ну, например, болезнь ребёнка, которую тут не лечат. Или, допустим, под родными небесами совершенно недоступно реализовать свои знания. (Ведь, известно, советский интеллигент был человеком с высшим образованием и низшей зарплатой — причем без всякой перспективы создать себе материальное благополучие). Другие же, у которых и здесь всё «тип-топ», полный ажур, прут туда — исключительно ради наживы: чтобы свои житейские блага увеличить стократ.

Да, я давно уже различаю людей не по национальности, не по социальному положению, не по таланту и прочему такому, потому что самое важное для меня — «работяга» человек или, так сказать, «прохиндей»? Причем и среди прохиндеев могут быть не то что таланты — гении, но первейшая и главнейшая забота такого «самородка» — исключительно собственное преуспеяние: «ЧТОБЫ МНЕ, ЛЮБИМОМУ, ЗАВСЕГДА БЫЛО ЛУЧШЕ ВСЕХ!» А работяги (конечно, прежде всего — мужчины) живут сначала всё-таки — ДЛЯ ДЕЛА, и уж потом — для себя. В общем, за долгие годы я убедился: в первую очередь, «линяют» «за бугор» именно прохиндеи (они и тут неплохо существовали, но ведь ТАМ — та-а-акие возможности!) Сам неоднократно убеждался и в США, и в Германии, и в иных заморских краях (за исключением, пожалуй, Израиля), какую наглейшую компанию порой представляют «за бугром» подобные типы, поглощенные всёпожирающей мыслью: как бы еще побольше нахапать?!

Однажды встретил я в Мюнхене моего старого приятеля, замечательного писателя Владимира Кунина (помните: «Интердевочка», «Русские на Мариенплац», «Кыся» и другие мудрые книги), вынужденного — ради спасения от онкологической болезни жены Иры и более приемлимых ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА условий — перебраться туда из Ленинграда. И среди прочего услышал я от него резкие слова про «жлобских колбасников и сосисочников», прикативших с невского берега на берег Изара «исключительно ради жратвы»…

В другой раз, на три недели оказавшись среди подобных земляков, кучковавшихся вокруг филадельфийской русскоязычной газеты «Мир», а потом — в окружении таких же уже под нью-йоркскими небесами, я был просто поражен: ни про новинки литературы, ни про новые сценические или экранные произведения, ни про музыку, ни про окружающую архитектуру — вообще ну ни про что ч е л о в е ч е с к о е говорить с ними было невозможно. Только — про баксы, «вэлферы», «фудстемпы», «медикэйды»… Недаром оказавшийся в 1974-м по суровой необходимости (попросту — нагло выдворенный из Ленинграда деятелями КГБ) в Нью-Йорке мой друг — великолепный художник Марк Клионский подобных бывших соотечественников откровенно презирал, общения с ними избегал. Как-то он вёз меня на своей «Ауди» по Манхэттену и при этом задушевно пел: «По бугоркам, по тихим косогорам плывёт, качаясь, круглая луна…» И вдруг — грустно:

— Тут есть одно местечко… Когда едешь по Парк-авеню, то попадаешь на один мостик, который очень напоминает тот, что в Питере, через Лебяжью канавку. Всегда жду: что вот сейчас машина спустится с мостика — и, как там, тряхонёт. Но, увы, такое не происходит никогда…

Он ценил достоинства Америки, но не забывал и любил Россию. А те циники, которые и в СССР прежде сумели отхватить по жирному куску (и никто их оттуда не гнал), были к судьбе своей Родины (но не к собственной судьбе!) в общем-то, равнодушны, и знали они историю многострадального своего Отечества едва ли на школьную «тройку». Сейчас «та страна» в их сердцах места не занимает ну нисколечко. И собравшись в «Самоваре» или в каком другом нью-йоркском ресторане, вспоминают они вовсе не драгоценные наши песни, а ржут и пляшут под ту пошлятину, которая у нас почему-то называется «русским шансоном»…

* * *

КОНЕЧНО, эта эмиграция была вызвана прежде всего тем откровенным государственным антисемитизмом, который на Руси процветал издавна. Ну а в советские времена, чуть притихнув в 20-е и 30-е годы, потом, после Победы, разразился с новой оголтелостью.

А в это же самое время на благо России беззаветно трудились физики — Абрам Иоффе и Виталий Гинзбург, Яков Зельдович и Исаак Кикоин, Лев Ландау и Юлий Харитон… Создавали самолёты и вертолёты — Михаил Гуревич и Семён Лавочкин, Михаил Миль и Моисей Дубинский, Иосиф Заславский и Леонид Шехтер… Снимали фильмы — Сергей Эйзенштейн и Михаил Ромм, Григорий Козинцев и Леонид Трауберг, Иосиф Хейфиц и Юлий Райзман… Сочиняли музыку — Рейнгольд Глиэр и Исаак Дунаевский, Матвей Блантер и Марк Фрадкин (скоро к ним присоединятся Ян Френкель и Оскар Фельцман, Владимир Шаинский и Эдуард Колмановский, Вениамин Баснер и Исаак Шварц)… В концертных залах всего мира потрясали слушателей — Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах, Леонид Коган… Писали стихи — Борис Пастернак и Самуил Маршак, Павел Антокольский и Маргарита Алигер, Давид Самойлов и Юрий Левитанский… Создавали замечательную прозу — Вениамин Каверин и Василий Гроссман, Эммануил Казакевич и Евгений Шварц… На экране нас восхищали Марк Бернес и Фаина Раневская, в театре — Марк Прудкин и Ростислав Плятт, на эстраде Леонид Утёсов и Аркадий Райкин…

Правда, по воле «отца народов», ещё до войны сгинули Исаак Бабель и Осип Мандельштам. А в 1948-м, 12 января, по его же «наводке», был убит народный артист СССР, председатель Еврейского Антифашистского Комитета Соломон Михоэлс. Спустя полгода, 28 ноября, Сталин этот Комитет, который так много сделал для приближения нашей Победы, распустил. Семнадцать из двадцати членов президиума оказались в застенках МГБ. А всего туда засадили сто двадцать три человека, из которых двадцать три 12 августа 1952 года были уничтожены. Среди жертв — прелестный детский поэт Лев Квитко (помню, как декламировал лет в пять: «Не слышали ночью // За дверью колёс, // Не знали, что папа // Лошадку привёз…») и другие тоже достойные литераторы: Перец Маркиш, Семён Галкин, Давид Гофштейн, Ицик Фефер. И замечательный актёр Вениамин Зускин…

Впрочем, в стране уже пятый год шла подлая охота на «безродных космополитов», которые в абсолютном большинстве оказались тоже с «не теми» фамилиями. А уж «вскрытые» следом бдительными чекистами «врачи-убийцы» — тем более. И по примеру погромной «власти», естественно, мигом проявили себя подогреваемые ею «широкие слои трудящихся масс». Помню, моя мама в январе 1953-го лежала в иркутской клинике, и соседка по палате во время утреннего обхода, лишь над ней склонился профессор Ходос, плюнула «врачу-убийце» в лицо. Уже было известно, что подготовлены товарные вагоны, которые повезут евреев далеко на северо-восток. Слава Богу, Сталин «отдал концы» — и преступный план рухнул. Но тяжёлая, всеохватная тревога, какая-то свинцовая тоска (сам это ощутил) на нашем сибирском, да и на всём родимом пространстве оставалась. Вот тогда-то многие «прокажённые» задумались о Земле Обетованной…

Но мне (хотя в 1952-м Москва, а в 1953-м Ленинград решительно не пожелали абитуриента с непотребным именем-отчеством признать своим студентом; хотя позже, в 1959-м, Новгородский Обком официально объявил только-только начинающего журналиста «агентом» «Голоса Америки») всё равно упрямо хотелось верить в Россию. Да, в Россию Пушкина, Чайковского, Репина — кого ещё, продолжать могу долго. Тем более что в конце 50-х — к моему сначала удивлению, а потом восхищению — в Москве вдруг возник ни на кого не похожий (кстати, родившийся на родине моего отца — сибирской станции Зима) ярчайший поэт Евгений Евтушенко, который однажды, когда ему было лишь двадцать пять, в весьма кондовом журнале «Октябрь» смог опубликовать такие строки:

Россия, ты меня учила
Всем скромным подвигом своим,
Что званье «русский» мне вручила
Не для того, чтоб хвастал им.

А чтобы был мне друг-товарищ,
Будь то казах или узбек,
Будь то еврей или аварец —
Коль он хороший человек.

Ты никого не обижаешь.
Как совесть, миру ты дана.
Добра Америке желаешь,
Желаешь Франции добра.

И больно это мне, и грустно,
И закипает гнев святой,
Когда кичатся словом «русский»
С нерусскою недобротой.

Эта формулировка: «когда кичатся словом «русский» с нерусскою недобротой» меня поразила. Поэт словно подслушал мои мысли. Потом он написал «Бабий Яр». И тогда я примчался в столицу и прямиком с «Красной стрелы», заявился к поэту домой. Хотя его разбудил, Женя не рассердился. Наоборот, мы несколько часов проговорили — и «для газеты» (удивительно, но ту беседу для печати потом я «пробил»), и просто по душам. С той поры мы дружили. Встречались и в Москве, и в Питере, и в Америке, и даже на Куликовом поле…

* * *

ДА, ОДНАЖДЫ журналистская дорожка привела на Куликово поле. Оно, помнится, едва миновал мост через Дон, — распах­нулось как-то сразу, и черные тучи ползли над самой зем­лей, и тревожно кричала ка­кая-то птица… Было зябко и тревожно, но мелькнула мысль: хорошо, что не солнце, а тучи, потому что судьба у этого Поля суровая, и тучи ему к ли­цу… И еще навязчиво напо­минали о себе блоковские строки:

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!..

Почему же здесь так билось сердце? Столь ли уж велик этот клочок земли в сравнении с необозримыми нашими пространствами — всего-то лишь, «двойных десять верст». Велик. Еще как велик! Ведь именно здесь, вот на этих «двойных десяти верстах», шесть с лишним веков назад решалась сама судьба России…

Никакой — даже самый лучший школьный урок истории, никакой — даже самый под­робный учебник не заменят минут, проведенных под не­бом Куликова поля. Именно здесь — остановившись, огля­нувшись, задумавшись — на­чинаешь понимать что-то очень важное о земле, которая зо­вется Русью. И на берегу Чуд­ского озера — так, и на другом поле, Бородинском, и на Мамаевом кургане — в об­щем, везде, где когда-то рус­ские люди вынуждены были с оружием в руках давать ответ на суровый вопрос истории: быть или не быть их родному краю?

* * *

ЗАДУМАЕМСЯ: почему на­ши современники идут и идут сегодня туда, где свершались сражения Великой Отечествен­ной? Зачем снова и снова спе­шат под сень Михайловских рощ? Для чего пересекают по­чти всю страну — лишь бы свидеться с Байкалом?.. Ко­нечно, священна память героев Второй мировой, и дорого всем звонкое имя Пушкина, и «славное море» само по себе — явление уникальное. Но главное все-таки, на мой взгляд, не в этом. А в том оно, пожалуй, что, стоя у сол­датского обелиска, или на бе­регу светлой Сороти, или у байкальской волны, мы неми­нуемо, порой этого даже не осознавая, снова открываем для себя Россию, еще ближе приобщаемся к ее истории, ее культуре, ее народу…

Помню, капитан Слугин, который на «славном море», по общему утверждению, «каж­дую глубину промерил», говорил мне: «Наши закаты покраше са­мого расцветного телевизора, а солнышко в Байкал как раз против моих окон ложится — разве могу отсюда уехать?» А в Чите прикованный к по­стели тяжелым недугом моло­дой поэт Геннадий Головатый читал, мечтательно глядя в окно: «А у нас, в Забайкалье, сопки — малиновые! // Вы, небось, и не знаете, что такое — багул…» Для непосвящённого: «багулом» в том краю называют фиолетовые цветы багульника. Там же встретился с Алексеем Ивановичем Митрофановым, из рук которого, оказывается, «пошла вся сирень на восток и на север от Байкала»… Спрашиваю на БАМе, в Се­веробайкальске, бывшую ле­нинградку, штукатура Таню Зарудневу: «Не скучаешь по дому?» Смеется: «Скучаю по маме, а дом у нас с ней общий — Россия…»

Да, конечно, у каждого из нас есть свой уголок, с которым связано понятие Родины: набережная Фонтанки или арбатский дворик, волжская круча у Жигулей или таежный сибирский поселок, но всё это прежде всего — Россия, добрая, красивая и огромная земля, протянувшаяся от Балтики до Тихого океана больше чем на девять тысяч километров,— ни в одной стране мира нет таких расстояний!

* * *

ЕЩЕ ПОЛТОРАСТА лет назад поэт писал: «Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить…» Можно ли «общим аршином» мерить сегодняшнюю Русь, которая с помощью авантюры Ленина и его партии устроила над собственным народом семидесятилетний античеловеческий эксперимент? Да, хотя кто-то упрямо продолжает именовать его «великим». Но сама-то она о собственном возвеличивании думала меньше всего и особо подчеркивать свои несомнен­ные и неоспоримые заслуги не стремилась. Ее называли «пер­вой среди равных», определив место меж других сестер — союзных республик, а русско­го человека нарекли «старшим братом» — и не только в дру­гих союзных республиках, но и в собственной, потому что больше ста национальностей и народностей составляют поня­тие «россияне». Многие из них до революции не имели даже письменности, но рус­ские люди помогли всем об­рести свои книги, развить культуру, создать экономику… Широко расправила Русь могучие плечи. Теперь уже никому не было в диковинку, что Россия рождает собственных Невтонов, что ее сыны выхо­дят на самую высокую грань человеческих познаний, что вслед за русским Юрием Гагариным она смогла послать в космос Андрияна Николаева, чуваша по крови, россиянина по принадлежности. А потом среди прочих — и Бориса Волынова, моего дальнего родственника, у которого по праву две Золотые Звезды Героя…

* * *

НЕ ТОЛЬКО вдохновенно строил новую Русь советский человек, но и стойко защищал родную землю — как умели это делать его предки. Когда-то киевский князь Свя­тослав обращался к своим воинам: «У нас нет обычая бегством спасаться в Отечество, но — или жить победителями, или, совершив знаменитые подвиги, умереть со славой!». Не было подобного обычая — «бегством спасаться» — и у тех, кого вели на битву Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, Александр Суворов, Михаил Кутузов… И когда в 1941-м хлынули на Русь фашистские орды, дух великих предков тоже вдохновил наших людей на бессмертный подвиг. И снова потрясенный мир увидел русских чудо-богатырей: Александра Матросова, Алексея Севастьянова, Зою Космодемьянскую, Алек­сея Маресьева, Георгия Жукова, Ивана Конева — да разве всех перечислишь…

Анна Ахматова писала в те дни:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —

И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово…

Вместе с русскими у стен Ленинграда, Москвы, Сталинграда — по всему огромному фронту, от Белого до Черного моря, стеной встали украинцы и белорусы, казахи и киргизы, узбеки и грузины — все народы Советской страны. В том числе и евреи, из которых 177 воинов стали Героями Советского Союза. И это единство, эта надежность явились тогда нормой нашей жизни.

Поэтому, когда в 1966-м в столице Узбекистана случилось страшное землетрясение, русские люди, а с ними все другие народы СССР сразу пришли Ташкенту на помощь, помогли поднять город из руин, сделать его еще краше… Помню, ташкентские комсомольцы показыва­ли мне здания, возведенные ленинградцами, и станции метрополитена, созданные умельцами «Ленметростроя», позна­комили с защитником «Невского пятачка» Каримом Касымовым. Затем я был в гостях у директора детского дома Антонины Павловны Хлебушкиной, которая в годы войны приютила ребятишек из города на Неве, за что ее потом здесь величали только «ленинградской мамой». Антонина Павловна тогда заметила: «Не нам надо говорить «спасибо», а Ленинграду поклониться в пояс, России…»

* * *

МНЕ очень грустно, что СССР распался. Мне очень страшно, что в моей России в самом начале 90-х возник собственный великорусский национализм, кое-где переходящий в обыкновенный, еще недавно столь немыслимый у нас фашизм…

С отвращением вспоминаю ту пору, когда однажды в моей душе сами собой возникли такие строки:

Спеша сегодня на работу,
Я, как всегда, зашёл в метро.
Фашистской свастикою кто-то
Разрисовал его нутро.

Несли по Невскому плакаты:
Мол, нет спасенья от нужды,
И в этом снова виноваты,
Вполне естественно, жиды…

И мужичок, плюгавый тельцем,
Взывал к согражданам навзрыд,
Что Ельцин — это «скрытый Эльцын»
И что Собчак — «порхатый жид».

Что в них — причина всем лишеньям,
Но ничего, готов отряд:
Там парни в чёрном по мишеням
Вовсю без промаха палят…

Ну а в подземном переходе
Бугай, массивный, точно шкаф,
«Толкал» при всём честном народе
Творенье Гитлера «Майн кампф».

Чтоб передать картинки эти,
Хороший нужен драматург…
………………………………………
Весна. Год девяносто третий.
Великий град Санкт-Петербург.

Вскоре неожиданно, вовсе не «от газеты», оказался под небом Израиля, откуда вышеописанное вспоминалось диким бредом. Не будучи ни в какой командировке, вовсе не обременённый редакционным заданием, всё-таки, как журналист, во всех деталях десять дней, с утра до вечера, внимательно постигал эту удивительную, ни на какую другую не похожую, невеликую по размеру, но мощную по духу страну. В финале встретился с Чрезвычайным и Полномочным Послом России мудрым Александром Евгеньевичем Бовиным. Домой вернулся, полон тяжких раздумий. Вдобавок удручало, что руководство родной моей «Сменой» вдруг захватила откровенная шпана.

День и ночь мучил себя горькой мыслью:

Игру свою здесь доиграю ль,
В стране, где я — вечный изгой?
А может, уехать в Израиль?
Чтоб воздух почуять другой.
Держать чтобы голову гордо,
Чтоб стала родною среда.
Чтоб вопля: «Жидовская морда!» —
Не слышать уже никогда.
Конечно, родные могилы
Я тут бы оставил с трудом.
Зато никакие громилы
Уже не ворвутся в мой дом.
И станет желанною зорька,
И жизнь станет вновь дорогой…
……………………………………………
Но как покидать всё же горько
Страну, где я — вечный изгой.

Но никуда, конечно, не уехал.

И уж точно не уеду.

* * *

ПО-РАЗНОМУ именуют люди край, где живут: одни — «солнечным», другие — «цветущим»… А как обратиться к России, каким словом определить ее суть, самое-самое в ней главное? Трудно найти такое слово, одно-единственное. Помните, у Александра Прокофьева:

Сколько звёзд голубых, сколько синих,
Сколько ливней прошло, сколько гроз.
Соловьиное горло — Россия,
Белоногие пущи берёз…

Да, березы — это Россия. И соловьи — тоже Россия. И Волга, и Великий океан, и башенные краны, и домны, и плотины ГЭС, и космические корабли…

А еще — песни, от которых — ком в горле…

Print Friendly, PDF & Email

13 комментариев для “Лев Сидоровский: «Соловьиное горло – Россия…»

  1. “Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины,- ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?…” (И.С. Тург. Стихотв. в прозе)
    * * *
    Опять над полем Куликовым
    Взошла и расточилась мгла,
    И, словно облаком суровым,
    Грядущий день заволокла…
    (Александр Блок)
    — — — —
    Александр Межиров — Какая музыка была!. Страница 17
    * * *
    Пускай другого рода я…»
    Пускай другого рода я
    И племени иного, —
    Но вы напрасно у меня
    Конфисковали слово.
    Ах, эта Пятая статья
    Народа  небольшого, —
    Но вы напрасно у меня
    Конфисковали слово.
    Ведь слово – родина моя
    И всех основ основа, —
    И вы напрасно у меня
    Конфисковали слово…
    Не обо мне, конечно, речь,
    А о моем предтече.
    Вам долго предстоит беречь
    Его божественную речь,
    Часть речи, вашей речи.
    Он отодвинул далеко
    Мишень, – и пули в молоко
    От вас уйдут в полете.
    Он поднял планку высоко,
    Вам будет прыгать нелегко,
    И вы ее собьете.
    «Все круче возраст забирает…»
    Все круче возраст забирает,
    Блажными мыслями бедней
    От года к году забавляет.
    Но и на самом склоне дней
    И, при таком солидном стаже,
    Когда одуматься пора,
    Всё для меня игра и даже
    То, что и вовсе не игра.
    И, даже крадучись по краю,
    В невозвращенца, в беглеца
    И в эмиграцию играю.
    И доиграю до конца.
    Поэт
    Служил забытому искусству
    Жизнь выражать через слова —
    И непосредственному чувству
    Вернул в поэзии права.
    Над ним одним дыханье ада
    И веющая благодать.
    Обожествлять его не надо,
    Необходимо оправдать…

  2. Уважаемый Лев! Как же честно и мудро вы написали! Дай Б-г Вам всех благ! Буду с нетерпением ждать Ваших других произведений.
    С ув. П.К.

  3. И по примеру погромной «власти», естественно, мигом проявили себя подогреваемые ею «широкие слои трудящихся масс».

    А ведь это.уважаемый Лев Сидорский, характерный признак антисемитского настроя общества. значительная часть которого проникнута злобным духом , мягко говоря. нетерпимости к евреям. В этом отношении великий русский народ проявил себя не менее единым с немецким.в пору гитлеризма, поддержав программу фюрера по ОРЕВ и проявив при этом готовность активно участвовать в ее практическом осуществлении. Таковы,увы, нравы у этих великих народов. среди которых не мало числилось крупных деятелей науки и культуры, искусства. музыки и литературы. Тоталитарные режимы особо способствуют всплеску антисемитских страстей, при которых высока вероятность единения государственного и бытового антисемитизма. Ныне там в РФ пока нет явных, заметных признаков гос. антисемитизма. Но еще не вечер. Вектор развития. вернее застоя, государства.направлен в сторону реставрации диктатуры.с привкусом сталинизма.
    Полагаю. что ностальгические чувства о утраченной прежней процветающей советской державе, устрашающей Мир своим огромным военным могуществом, в ущерб развитию благ для народа,вряд -ли могут увязываться с утратой былых прекрасных творений деятелей науки и культуры. Это просто, на мой взгляд, естественное выражение тоски по прошедшей молодости и утраченной активной, быть может и удачной, творческой деятельности.

  4. Мне очень понравилось — искренний текст, веришь в каждую букву, положенную на бумагу автором. И боль его правдива до капельки, и любовь к родной стране неподдельна.

    Но дальше (у меня) начинаются чисто личные цеплялки.
    Один только пример:

    «… Никакой — даже самый лучший школьный урок истории, никакой — даже самый под­робный учебник не заменят минут, проведенных под не­бом Куликова поля. Именно здесь — остановившись, огля­нувшись, задумавшись — на­чинаешь понимать что-то очень важное о земле, которая зо­вется Русью …».
    Вообще-то, местоположение Куликова поля неизвестно. Это только для школьных уроков все понятно — до сих пор помню, что у Мамая было 300 тысяч войска, а у Дмитрия Донского — 150. Простая мысль — как все это великое множество пропитать — мне в голову не приходила …

    И этот не слишком афишируемый факт тоже говорит что-то очень важное о земле, которая зовется Русью — ее история придумана, включая Ледовое побоище, в котором погибло 20 рыцарей, и еще 6 попали в плен. Но за такими сведениями надо лезть в «Историю северных крестовых походов», написанную шведом. Орден поражения даже не заметил, в его войнах с литовцами случались вещи куда похуже.

    Ну, и так далее …

    В заключение — хотелось бы выразить автору самую искреннюю благодарность за замечательно написанный текст.

  5. Льву Сидоровскому:

    Дорогой Лев, сегодня в полночь (по израильскому времени) в «Мастерской» будет напечатан мой рассказ «Борис Моисеевич Левенфиш и Анатолий Иванович Рыбаков». В нём — мой ответ на многие проблемы, поднятые в Вашем «Соловьином горле». И сходный ответ Вы найдёте в моём рассказе «Евбаз, 1952». Вы тогда, надеюсь, поймёте, почему я (и не только я!), будучи отлично устроенным, тем не менее без колебаний покинул российское «соловьиное горло» в далёком 1976 году…

  6. Я голодал «в России» годами, а полуголодным жил всю первую треть своей жизни (кроме двух-трёх предвоенных лет); обитал в трущобе, работал на тяжких работах — но жил. Появившись на свет едва ли не в любой «цивилизованной» европейской стране, я бы давно уже истлел в общей могиле. «В России» (Украина, Ср.Азия) мне, несмотря на исталдыченные здесь всеми лишениям, не пришлось притворяться — отказываться от своего еврейства, своих родителей, своей фамилии. Мои жёны (повторяю это) были замечательными прелестными русскими девушками — московскими студентками, которые совершенно не интересовались ни моей национальностью, ни даже моей фундаментальной т.с. бедностью. Даже бездомностью. Где бы ещё встретил таких? Я виноват в разрыве первого брака, а во втором живу вот уже почти шесть десятков лет с успешными, красивыми, здоровыми детьми и множеством таких же внуков. (В первой семье уже и правнуки). За всё это я благодарен России и русским — да, титульному народу огромной страны, сохранившей своё национальное многообразие в разумных, естественно, пределах. Я шёл с отступавшими солдатами в июле 41-го, уже тогда остро ощущвя своё с ними родство. А в Германию уехал, когда к власти пришло оборзевшее быдло, откровенно презиравшее вот эту свою страну и сегодня пытающуюся вернуться во власть.

    1. Дорогой Маркс!
      Вот в чём с Вами нельзя не согласиться, что из СССР Вы бы никогда не уехали

  7. Есть два разных понятия — Родина и родина. Первое — страна, которой ты предан душой и готов защищать сам или доверить это дело детям и внукам. Такой страной стал для меня Израиль. Второе — страна как место своего рождения, детства и молодости, успокоения родителей, где живут твои родственники и друзья, ее природа и люди. Я родился в Украине (в Харькове, тогда в СССР), детство прошло в Заволжье, и юность — в Семипалатинске (Казахстан) и Новосибирске (Россия), там же и состоялся как специалист. И какую страну называть мне Родиной?
    А в статье неприятно поразили чисто советские штампы, вроде «чудо-богатырей» Матросова и Космодемьянской, и проч. Кстати, Р. Плятт — не еврей, его отец обрусевший поляк, мать — украинка, т. е. он «русский».

  8. Лев, Вы сделали абсолютно правильно, что не уехали в Израиль.
    Вам бы не было у нас хорошо

  9. Содержание, смысл настолько противоречивы,что оторопь берёт.
    Начать с пресловутой «колбасной» темы. Неужели автор не знает, что миллионы людей в стране не могли досыта накормить детей. Если знает, то в в чём дело? Люди месяцами, а то и годами, не видели мяса, молока, фруктов. Хлеб (помним этот «хлеб») и картошка подгнившая — основная еда. Мой соавтор, ректор провинциального вуза, он же = член бюро обкома, каждый раз увозил из Москвы чемодан и рюкзак набитые колбасой, сыром и сливочным маслом (зимой). Стыдно попрекать этим абсолютное большинство эмигрантов, которых выпускали из Союза «в чём мать родила». Среди них людей, сумевших протащить какие-то ценности, были единицы…
    И дальше, по тексту, масса противоречий, включая концовку от почётного сотрудника Госбезопасности.

    Не ждал такого пассажа от отличного журналиста.

    1. Дочёл и я до конца исповедь «России верного жида» вкупе с комментаторами.
      Soplemennik закончил: «Не ждал такого пассажа от отличного журналиста».
      Я — пожалуй, единственный недобрый. Не принимаю «журналиста», пропускающего в тексте такой оборот: «приемлимых ДЛЯ ТВОРЧЕСТВА «. Аж две И.
      Ну, чтоб только не было у Автора бОльшего горя.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.