Смущало ли Конецкого то, что нынешним ленинградцам до истинных петербуржцев (в том высоком значении этого слова, какое мы в него вкладываем) еще ох как далеко?
«А трусить — стыдно…»
Слово о замечательном писателе Викторе Конецком
Лев Сидоровский
ЕГО МАЛЕНЬКУЮ двухкомнатную квартиру в «писательском» доме посещал я не раз. Например, в 1992-м пришел к Конецкому, а весь его рабочий стол сплошь завален газетами. Поймав мой взгляд, Виктор Викторович нахмурился:
— Вместо того, чтобы думать о чем-то «художественном», всё время нахожусь внутри политической «бормотухи», которая сплошь залила газетные и журнальные страницы… Бумаги исписал немало, но сделать из этого книги не могу, потому что в душе — страшный дискомфорт…
* * *
СПУСТЯ некоторое время — новая встреча с писателем, чьи книги всегда имели особый, соленый, «морской» привкус. Впрочем, этот привкус ощутимо присутствовал и в самом его характере… В ответ на мой вопрос насчет прошлого «дискомфорта» — мол, нет ли в настроении перемен, опять услышал грустное:
— Только в худшую сторону. И со здоровьем неважнецки. В общем, ничего веселого. А без юмора писать новую прозу не следует…
Я попытался каким-то злободневным анекдотом хозяина квартиры хоть чуточку развеселить и, когда он наконец улыбнулся, заверил, что всё равно, как и остальные книгочеи, буду ждать от любимого писателя «чего-нибудь новенького». Но Конецкий, который, недомогая, полулежал на диване под огромной картой Мирового океана, мой монолог тут же оборвал:
— Мне шестьдесят шесть, и я считаю: как балерина должна уходить со сцены вовремя, чтобы ее запомнили молодой и прекрасной, а не с брюхом и на кривых ногах, так и писатель. Когда вижу потуги некоторых моих однолеток сегодня писать прозу, становится за них стыдно. И я думаю: да лучше оставайтесь такими, какими запомнил вас прежде… К себе, во всяком случае, адресую это в первую очередь… Только гении могут писать в старости, когда уже немощь и прочее. Художественная проза требует здоровья — и физического, и психического… Так что ничего н о в о г о делать не буду. А из старого монтирую две книги. Одна — «Писатели о писателях»: это сборник, в который вошли и моя переписка с коллегами по перу, и мои эссе — о Викторе Борисовиче Шкловском, Юрии Павловиче Казакове, других литераторах… Вторая будет немного похожа на ту, которую когда-то выпустил Зощенко: помните, он издал письма читателей к себе? Причем, сделал это с издёвочкой, письма отобрал самые смешные, самые дурацкие. А я использую самые и н т е р е с н ы е. Ну, например, будет там глава: «Женщина и море». Правда, и «Письма сумасшедших» будут тоже: их у меня — огромное количество… Естественно, все — с моим комментарием…
Заранее предвкушая «солёность» этого комментария, да и самих писем (ведь Конецкий, известно, никогда не любил излишне «дипломатничать»), я напомнил хозяину квартиры про его послание к Владимиру Карпову, который, не успев стать секретарем Союза советских писателей, сразу с радостью получил Государственную премию. И резюмировал: мол, с вашей, Виктор Викторович, стороны это была настоящая политическая акция, хотя заниматься «политикой» вы не любите… Он кивнул:
— Да, от каких-то политических акций писателю уйти невозможно. Иной раз звонят, просят высказаться по тому или иному поводу. Ты бы и не хотел, но тогда получается, что вроде трусишь. А трусить стыдно. И снова лезешь в эту проклятую «политику». Хотя отчетливо понимаешь, что настоящая политика делается совсем в других местах, а наши писательские вопли (в правую ли сторону, в левую ли) для большой политики никакой роли не играют. Надо вести себя, как Антон Павлович Чехов — мой идеал и писателя, и гражданина вообще. Он умел избегать прямых акций, кроме одной, когда вышел из Академии из-за того, что туда не приняли Горького. Да еще поездка на Сахалин. Но это уже не политика, а нравственность, необходимость исполнения своего нравственного долга. А так Антон Павлович громким акциям предпочитал тихо собирать народную библиотеку в Таганроге или жертвовать деньги на строительство какой-нибудь школы, о чем газеты, как правило, не писали. Вот эта п о л и т и ч е с к а я н е з а м е т н о с т ь для писателя представляется мне идеальной…
Именно за такую «несуетность» Конецкий выделял из общего ряда, в частности, своего собрата по перу Виктора Петровича Астафьева. А вот его новый «военный» роман под названием «Прокляты и убиты» моего собеседника разочаровал:
— До конца осилить не смог: там много злобы. Хотя как свидетельство о войне всё равно войдет в нашу литературу…
Тут я напомнил, что однажды Астафьев в газете вдруг выразил сомнение, нужно ли было защищать Ленинград от гитлеровцев такой ценой, не гуманнее ли было бы сдать город и тем самым уберечь его жителей от нечеловеческих мук… Конецкий аж взорвался:
— А вот в этом я с Виктором Петровичем расхожусь резко. Убежден: стоять надо было, как и стояли, н а с м е р т ь! Идти на любые жертвы, но город не сдавать.
Конецкий на такой свой гнев имел полное право — ведь блокаду испытал на себе:
— Да, причем войну узнал буквально с первых ее минут. В то лето мама повезла меня с братом на Украину, под Диканьку, и 22 июня, часа в четыре утра, все мы проснулись от воя бомбардировщиков с черными крестами на крыльях… До Ленинграда добрались чудом. Между Волховстроем и Мгой наш эшелон разбомбило, брата ранило… Вернулся к берегам своей Новой Голландии, на канал Круштейна — это моя малая родина, место красоты необыкновенной. (Конечно, вы плавали в белую ночь по Крюкову каналу к Новой Голландии? От восторга можно с ума сойти!). Так вот, поначалу, как и все мальчишки, тушил на крыше зажигалки, ну а потом, когда начался голод, холод, школа закрылась, в основном лежал, укутавшись в тряпье. Ленинградскую блокаду можно определить одним словом: ужас, причем — нечеловеческий. И всё-таки повторю: на этот у ж а с надо было идти. И я, мальчишка, если бы немцы вдруг прорвались к моей Новой Голландии, умер бы за пулеметом. Меня от него никто бы не оторвал. Я бы дрался, кусался, царапался… Нет, сдаваться мы не собирались…
И вот теперь, в начале 90-х, его Ленинград снова стал Петербургом… Смущало ли Конецкого то, что нынешним ленинградцам до истинных петербуржцев (в том высоком значении этого слова, какое мы в него вкладываем) еще ох как далеко?
— Конечно, смущает, но есть надежда, потому что в мире всё так тесно взаимосвязано: дух влияет на материю, материя — на дух. И если, допустим, я свой корабль назову «Отчаянный» (типичное название для эскадренных миноносцев), то экипаж будет драться на порядок выше, чем на том эсминце, который зовется «Тихий». Это факт. Человек гордится: «Я — с «Отчаянного»!» И на ленточке у него значится: «Отчаянный». Причем это название действует не только на людей, но, кажется, и на самую сталь — на орудия, на торпеды… Так же и с городом. Хочется верить: само звание п е т е р б у р ж ц а будет делать нас лучше, чище, благороднее, красивее…
Но, кроме любимого города, еще у него было море. Чему, каким житейским истинам оно Конецкого научило?
— На море я с шестнадцати лет. С шестнадцати лет — в коллективе, всё время вместе с людьми, а когда живешь с людьми, надо уметь их понимать, прощать мелкие недостатки, стараться подладиться под них, если их что-то в тебе раздражает. То есть, ты автоматически всё время находишься как бы в режиме саморегулировки по отношению к окружающему миру. Для писателя это очень важно, потому что связано с психологией. Допустим, пытаюсь понять: почему я вас раздражаю? Почему, чувствую, вам со мной на вахте как-то неуютно? Или наоборот — мне с вами? Беспрерывный психологический тренаж. Кроме того, необходимость — по званию и должности — командовать людьми опять же очень требует от тебя постоянного психологического погружения в тех, кем командуешь. Тем более что сразу после училища я попал на спасатель, и не раз приходилось посылать людей на смерть, поэтому обязан был и сам показывать достойный пример — от этого никуда не денешься, такая уж это работа… И еще: невозможно долго и удачно командовать людьми, если не будешь любить матросов. С офицерами, в общем-то, можно быть в дурных отношениях, а с матросами, с молодыми ребятами — никогда. Иначе работа не пойдет, и твой пароход обязательно сядет на мель. Не говоря уж о том, что ты можешь «случайно поскользнуться» на трапе, особенно — темной ночью и в хороший шторм, совершенно «случайно» оказаться за бортом…
Слава богу, самому Конецкому такая перспектива не грозила… А сколько всего по морям-океанам намотал он миль?
— Это невозможно подсчитать. Только Северным морским путём, туда и обратно, прошел около тридцати раз. Ну и раза три — полная кругосветка. Из континентов не был лишь в Австралии…
А тогда, в середине 90-х, в море тянуло? Нет, как сам признавался, «подустал»:
— В ноябре 1986-го, весь год отработав в Арктике, вернулся и больше не плавал. Впрочем, с морем моя связь не рвется: являюсь почетным руководителем общественного совета «300 лет Российского флота», и это занимает уйму времени. Скоро будем отмечать юбилей, который явится событием мирового масштаба, и Петербург станет его центром. А пока положение с российским флотом очень тяжелое: ведь из шести крупных военно-морских баз на Балтике остался один лишь Кронштадт, и какая дикая, взрывоопасная ситуация в Севастополе… Все эти проблемы надо как-то решать, и решать быстро. Ведь Русь без флота — это Русь кастрированная…
Показал мне письмо «из-за бугра», которое прислал знакомый, бывший питерец, туда переселившийся. Смог ли бы сам Конецкий поступить подобным образом?
— Это для меня абсолютно исключено. Никому из уехавших не завидую, потому что знаю: ностальгия — заболевание тяжкое, даже страшнее алкоголизма. Помню, встретил в Париже Виктора Платоновича Некрасова: тоска пронизывала каждое его слово, каждая его клетка была набита тоской…
Газеты и теленовости в ту пору были полны сообщений о разнузданных выступлениях разных макашовых, баркашовых и прочих «патриотов», которые, к примеру, в Питере, у Гостиного Двора, у Думы, призывали прохожих срочно спасать Россию от «жидомасонов». Конецкий в отношении подобных не скрывал презрения:
— Подошли бы ко мне, таким бы покрыл их матом! А они бы меня, наверное, побили. Но я уже не раз битый…
* * *
ДА, НЕ ОДНАЖДЫ били его, так сказать, «партия и правительство», но он всё равно среди собратьев-писателей оставался, пожалуй, самым отчаянным, самым резким, самым неуправляемым. Его книги — «Вчерашние заботы», «Соленый лед», «Среди мифов и рифов», «Морские сны», другие — имели оглушающий успех не только здесь, но и во многих уголках мира. Но сам он считал, что, «если бы не война, обязательно стал бы художником»: пейзажи и натюрморты на стенах квартиры подтверждали этот второй его талант…
Когда замечательного писателя-мариниста не стало, местом прощания с ним по праву стал Николо-Богоявленский морской собор: капитан дальнего плавания Конецкий лежал в офицерском мундире, покрытый Андреевским флагом…
Спасибо за новые черточки в любимом образе.
https://proza.ru/2013/02/12/2628
Мир тесен. Так неожиданно встретиться с человеком, хорошо знакомым с Виктором Викторовичем Конецким. С моряком Конецким знаком не был. С писателем Конецким знаком очень давно. Где-то с конца 70-х годов. Уже здесь в Америке собрал все книги писателя.
На заре моего графоманства написал о нём повесть. Было это в 2013 году. Эта маленькая повесть собрала более 40 откликов. Последние из них датированы 2018-м годом.
Я к тому, что замечательный человек, моряк, писатель Виктор Викторович Конецкий и при жизни, и после ухода всегда имел друзей, чаще незнакомых с ним, иногда лично знакомых ему.
Спасибо. Искренне благодарен Вам за память о замечательном человеке. Не так часто встречаетс так много добрых слов о человеке давно ушедшем.
Хорошее, доброе слово о Конецком!