Тогда был модным тезис: можно быть либералом и государственником одновременно… Но пример Чубайса, который был ярким сторонником экономического либерализма и политического авторитаризма, а потом стал трубадуром экспансии, показывает, что в идейном кентавре верх берет обычно одна сила — самая простая.

Фига Георгия Победоносца

Иосиф Гальперин

Это Катя придумала собрать всех в Праге, отметить юбилей Елены Николаевны. Но непроговариваемым подтекстом шло соображение: «Удастся ли потом в таком составе?» Добирались из разных мест и в разное время, Лева с Верой первыми заселились в апартаменты на Малой Стране у Карлова моста и пошли на разведку, пока остальные летели. Поднялись в гору, к Граду, который раньше когда-то уже обходили, и поняли: Наиль с ЕН сюда не поднимутся, надо искать для них путь полегче…

Собрались — Катя с Дашей, родители погибшего Катиного мужа Наиль Романович и Елена Николаевна, и Катины родители — Лева и Вера. В полуподвальном ресторане позаказывали полагающегося пражского мяса и радовались — давно не виделись. Молодежь подавленной не выглядела, а вот Наиль как-то сдал, притих, немного похудел, от «печена колена» попробовал маленький кусочек: не могу, не усваиваю. Все, может быть, больше чем он знали о его болезни, но тут были наглядны изменения. Всегда казалось, что жена его слабее, он и тогда, на поминках Алексея сказал: «Мне надо жить, чтобы Лену поддерживать», а сейчас, почти три года спустя, видно было, что опора — она.

Несмотря на хвори, Наиль делился планами. Осенью, после своего семидесятилетия, собирался везти оркестр в Китай, а потом — традиционная поездка на фестиваль в Швейцарии. Диссонансом к музыкальным планам звучали его реплики о салагах-оркестрантах, не соблюдающих дисциплину и не понимающих обыкновенную субординацию, но эта его упертость, командирские замашки казались необходимой опорой его прожектам, обычно сбывавшимися, а сейчас подвисшими — из-за болезни. Обсуждая вместе с ним будущие гастроли, Вера и Лева как бы показывали уверенность в его победе над организмом.

Сам Наиль никакого диссонанса не ощущал, ни когда был трубачом в оркестре оперного театра, ни когда играл джаз, ни теперь, когда стал директором оркестра. Вот так легко он переходил из одной ипостаси в другую — как перешел в 86-м, возвращенный на военную службу и оправленный капитаном войск химзащиты в Чернобыль, как через десять лет, бросив театр в уже зарубежном Бишкеке, рванул в высокомерный, казалось бы, Питер. Он всегда был уверен в себе, потому что верил в свои умения: играл прекрасно, слух абсолютный, руки золотые, нрав упрямый. Когда дети только поженились, Наиль с Алексеем практически вдвоем вычистили до голых камней расселенную питерскую коммуналку, а потом заново ее оборудовали — от проводки до сантехники…

Утром сели на трамвай и подъехали к Пражскому Граду с тыла, с Градчан. Льву все хотелось поделиться итогами вчерашней разведки, да и как-то растормошить Наиля.

— Ты же в соборе бывал? Пойдем дальше, я покажу тебе недавно открытый частный музей.

Леве было как-то неловко называть «Музей Лобковица», то ли боялся навязчивой ассоциации с еврейством (хотя вряд ли у евреев в 16 веке были фамилии со славянскими окончаниями!) и неловкости объяснять чужую генеалогию, то ли стеснялся в связи с этим быть заподозренным в зараженности частой еврейской болезнью — выпячивать своих. К Левиным национальным чувствам в семье относились со спокойным уважением, даже к его шуткам насчет того, что в Даше, собравшей восемь кровей, его четверть самая цельная. Конечно, антисемитизма он не ожидал от Наиля, скорее тот был имперцем, а не черносотенцем: полу-узбек, полутатарин, православный, — но весь этот комплекс в подкорке мог именно что не любить выпячивания еврейских достижений. Лева и не боялся такой гипотетической реакции, просто как бы придирчиво смотрел на себя со стороны. В музее Наиль и сам разберется, что к чему. Если ему будет интересно.

— Там партитуры Бетховена и Моцарта, написанные собственноручно для пражских оркестров, картины, оружие…

Наиль довольно бегло оглядел манускрипты и портреты композиторов, зато каждую мортиру, шпагу или пищаль рассмотрел подробно. Несмотря на быструю усталость и заметную хромоту.

— Пойдем обратно, к собору, а то женщины меня накажут за то, что таскаю тебя по этажам.

Мартовское небо над Пражским Градом посылало лоскутное освещение — и в камнях стен и оград вдруг светлела геральдическая плита, а то какая-нибудь мемориальная надпись, вот и проходя мимо церкви Святого Георгия Лев подумал, что желто-коричневое — это табличка от охраны памятников. А Наиль определил сразу.

— Дракон похож. А вот Георгий — не наш, у нас с копьем, а этот летит на коне с мечом.

Лев присмотрелся: действительно, не такой статуарный и высокоторжественный этот рыцарь, не как на православных иконах. А потом сообразил.

— Слушай, так им-то лучше знать, это же их легенда, западный же рыцарь…

Наиль непонимающе посмотрел на Леву.

Дальше развивать тему Лева не рискнул: Наиль всерьез интересовался иконами, даже старинные покупал, так что спорить — не по чину. Да и не хотелось портить настроение, тем более — раздражать Наиля. Болезнь сделала его еще сумрачнее, и раньше-то Лев не всегда мог предугадать реакцию на свои слова и понять потом логику, тем более после гибели Алексея, а теперь Наиль вроде весь невидимо дрожал.

— Вот ты думаешь, у них здесь все хорошо, — неожиданно начал он. — А я вот поездил, поработал с ними — ни черта!

— Скажешь, хуже, чем у нас?

— А мне у нас нравится! Больше, чем здесь, — и он мотнул головой в сторону собора Святого Вита. — Питер ничем не хуже. А Кижи? А Соловки?

Лева сначала промолчал и подумал: дело не в артефактах, а в том, что в них видят. Вот Константин Крылов, самый талантливый из нынешних русских националистов, пишет, что в лесе, в бревенчатых избах — суть русской души. Но ведь леса — это и европейское, именно евразийское явление: от Амура до Рейна и дальше, недаром Робин Гуд охраняет Шервудский лес… Но города-то — каменные, да еще и мощеные. И у нас древнейшая церковь Покрова на Нерли — камень. Не важно, кто застраивал Красную площадь — итальянцы или Барма с Постником, главное, прав Вознесенский, что все они были мастера. Вольные каменщики — а не государственные рабы. А потом решился и сказал:

— Европа вся такая, а в России Питер — один. Витрина… Не стоит сравнивать достижения, лучше смотреть на массу. Бревенчатая жизнь, легко горит, риск не оставить наследство — и чего о нем заботиться, погорельцы ходили стаями. Ты же видел — и в Альпах полно деревянных домов, но там они все разные, по хозяйской фантазии. И я у нас видел дома поморов — из огромных бревен, красивые. Может, потому, что не было там крепостного права? Но пустые стоят пятистенки, мне такой за пять тысяч рублей предлагали купить. Север весь рассыпан, ты про Кижи… Может, потому, что там было новое крепостное право, советское? Так никто и не дал возможности человеку быть самим собой, а сам человек не понял, за какую свободу надо сражаться.

— Вот вы, либералы… — Наиль остановился, даже как-то расправился, видно, что мысль не давала ему покоя — и вот сформулировал. — Вы хотите, чтобы мы менялись. А мы не хотим меняться! — и он вдруг сложил фигу из своих длинных и сильных пальцев. — Вот вам! И к тебе я не приеду, не думай!

За двадцать с лишним лет их знакомства они никогда не говорили в таком тоне, может, болезнь сказалась, а вероятнее всего, Наиль решил высказаться окончательно по общим темам, которые не раз обсуждались. Чего стесняться среди своих. Что же, не будем обострять… Лев быстро подумал не о либералах и патриотах, а о последней фразе. Он искренне приглашал сватов несколько раз приехать к ним в южно-европейскую горную деревушку, пожить, отдохнуть, и заодно надеялся на умелые руки и точный глаз Наиля — пусть посмотрит, что не так в хозяйстве. Не приедет — ну и фиг его с ним! Да и не надо, лишь бы тянул свою лямку.

Если бы не дети, не общая внучка, если бы каким-то образом встретились они случайно и не родственно, вряд ли бы Лев старался остаться близким человеком Наилю. А так, можно сказать, что и полюбил, стерпится-слюбится? Даже завидовал его педагогическому рвению, его возможности каждый день быть нужным Даше. Нет, конечно, попытался бы его понять, возможно — сопереживать, но не принимал бы так к сердцу чужого по всем привычкам и установкам человека, пусть и творческого, и самобытного. Один его рассказ о чернобыльском эпизоде чего стоил.

— Представляешь, выходим из зоны, были, сколько положено, а за нами идет группа, которая подольше работала. И вот парень снимает костюм, еще что-то пытается сказать нам, крутит глазами, а тело его рассыпается, складывается позвоночник! И лежит у наших ног горкой, а голова еще секунды живет.

Представляю… Лева не может не думать о том, что почти все «ликвидаторы» уже умерли, что Наиль, собирающийся через несколько месяцев отметить юбилей, везунчик. А с другой стороны, у этого «везунчика» сын в долгом заплыве попал под винты катера. Отец, переживший единственного сына…

Лев в последние годы, когда Наиль все заметнее стал меняться, зачастую пропускал мимо ушей детали его построений, они бывали ему неприятны, а спорить не хотелось. Спорил Наиль обычно путано, непоследовательно, но и не гибко, а тут выдал чеканную формулу. Мы не хотим меняться! Неотвеченная фраза крутилась у Левы в голове, когда он смотрел на Наиля, отдыхающего рядом с Дашей, которая быстро и умело зарисовывала в блокнот шпиль собора. Вокруг роились неиссякающие китайцы, захватывая в телефон с пяти метров расстояния весь фасад с огромной розеткой. Искажение… У Даши получалось точнее, впрочем, она и со смартфоном справляется. Лева бы не рискнул, широкоугольный объектив его Пентакса и то уродовал пропорции, а Наиль предпочитает кнопочный телефон, которым не снимает. Он практически профессионально освоил в свое время пленочные аппараты, и сейчас делает прекрасные портреты Кати и Даши, а на новые электронные камеры смотрит косо…

Есть ли в его словах отголосок неприятия нового? И вообще, существует ли раскол на «партию молодости» и «партию старости», не всегда и зависящий от реального возраста, бывают же «маленькие старички»? Может быть, так природа (или социум по ее законам) держит баланс внутри популяции? Природа… «Нам здесь приятно, тепло и сыро…» Лева вспомнил школьного Горького: «Высоко в горы вполз уж…» Кстати, зачем он туда поперся, что-то не встречались ужи высоко в горах, скорее, гадюки. Да и соколов не видать — все коршуны кружат, есть конечно, и скопа — аналог, видимо, ястреба, но пониже охотится. А высоко в горах ни сокола, ни ужа не видел. Что-то революционный романтик загнул…

Все недолгие дни пражского «воссоединения семьи» формулировка «не хотим меняться» придавала какое-то несемейное значение их и без того горько-сладкому свиданию. Разъехались-разлетелись, а сказанное не выходило из головы. Имел право так думать и чувствовать Наиль? Безусловно! Прав он был в своем взгляде? Стоит присмотреться.

Разве «автор» Питера — император Петр не понуждал насильно меняться Россию, а ведь он был явно в фаворитах у Наиля? Модернизация, прогресс ведь не в том, чтобы бороды рубить и менять названия чиновникам, а в том, чтобы большинство могло становиться более свободным в самостроении. Разве либералы не провозглашают естественными приоритетами именно что неотъемлемые желания человека и его волю не прогибаться перед властью? Да, это все в теории, в истории, но ведь в сегодняшней России именно так, как обозначил Наиль. Не хочет она гражданской ответственности, ждет хорошего царя и не слишком жадных бояр, стремится окуклиться, замкнуться в себе, торговаться с окружающим миром исключительно на своих условиях, всех пугать и строить. Такой идеал: офицер и барин (ну не джентльмен же!).

Впрочем, консервативная революция (раньше говорили — реакция) — дело не только российское, технологический прогресс пугает безработицей, глобализация — утратой корней, стремительные изменения быта — отставанием от молодых. Левые, правые — никто не хочет меняться: ни «желтые жилеты» в Париже, ни белые «реднеки»-трамписты и черные аборигены вэлфера — в Америке. Все защищают свои достижения и победы, даже если в реальности они давно не ощущаются, как у путинского «глубинного народа», все растравляют обиды и клянут обидчиков, лишь бы самим не меняться. Представляю, думал Лева, надпись на окаменевшей палице: «Всё, что создано неандертальцами, должно быть надежно защищено!».

А с другой стороны, есть ли радость у единичного конечного сознания от ощущения бесконечного обновления? Не амеба же, та бессмертна. Да и никто в быстротечности себя не относит обязательно к либералам или консерваторам. Как у медиков связаны — консервативное лечение и оперативное вмешательство. Чаще всего, Лева и по себе знает, в повседневной жизни это одни те же люди, в зависимости от того, что им хочется сохранять и что — менять. Разница в начальной установке, в пределе терпения, толерантности, как сейчас говорят, а это зависит не только от воспитания или культуры. Скорее, от способа принятия решений, от характера, от способности к диалогу.

В 90-х, которые, кстати, Наиль напрасно клянет — они же вывели его из бывшего города Фрунзе, сделали ленинградцем, так вот, тогда был модным тезис: можно быть либералом и государственником одновременно. Сейчас Наиль себя, государственника, противопоставляет либеральному Леве, приближать понятия не хочет. А тогда синтез казался даже полезным: как иначе удержать расползающуюся страну? Но пример Чубайса, который был ярким сторонником экономического либерализма и политического авторитаризма, а потом стал одним из трубадуров экспансии, — этот пример показывает, что в идейном кентавре верх берет обычно одна сила — самая простая.

Потому что на самом деле между государственниками и либералами разница — в приемлемости методов, в последовательности приоритетов. Тот же «Крым наш» вызвал бы гораздо меньше идейных сомнений, если бы сначала не была применена «гибкая» агрессивная технология, а уж потом запущен был референдум. То есть, цель оправдывает средства — это выбор Чубайса, а не выбор либерала. В этом смысле Наиль честнее «либерального реформатора», последовательней.

И уж в отличие от многих патентованных патриотов Наиль не стал бы жаловаться на «либеральный террор» или «духовный Чернобыль» Европы. Хотя бы потому, что видел Чернобыль настоящий. А неуверенные в своем моральном превосходстве охранители, когда их противники называют вещи своими именами, прибегают к государевой защите в процессе защиты государства и быстро переходят от жалобы «Нас обижают!» к окрику «Нас обижать нельзя!». Они перенимают те позиции, которые, как им кажется, с выгодой занимают «либералы-слабаки», «толерасты», «всечеловеки». Лева вспомнил сослуживицу, которая любила говорить «Я такая «простодыра», а сама не брезговала стукачеством и подсиживанием.

… Звонки, расспросы женщин, тупое понимание ситуации. Так совпало, что в августе — и годовщина гибели Алексея, и день рождения Даши, и годовщина свадьбы ее родителей, и наступившее семидесятилетие Наиля. Лев говорил с ним по скайпу в эти дни, видел лежавшего, исхудавшего, но бодрящегося ровесника. Бессилие и боль…

Все эти месяцы после марта он спорил сам с собою, ища аргументы Наилю, ругал себя за тот разговор в Пражском Граде. Думал поддержать, добавить свату новых впечатлений, как бы продолжающих его интересы (композиторы, инструменты, оружие), а Наиль-то искал другого — подтверждения своим установкам. Лев думал о человеке, которого давно близко знал, но не понимал — почему именно тогда он так ожесточился? А может быть, это он сам старался показать Наилю то, что соответствовало его представлениям о друге, то есть — не новыми впечатлениями обогатить, а подтвердить старые? И значит ли — не хотел меняться, вникать в новую сосредоточенность Наиля перед лицом последней опасности?

… Осенью в церкви на Смоленском кладбище было тесно, отпевали сразу троих, но около Наиля людям приходилось меняться, чтобы смогли подойти все. И потом у могилы на мокрой питерской земле рядом с камнем, под которым лежал Алексей, стояла толпа. Две вдовы — отца и сына, внучка, родственники, знакомые. Дирижер, скрипачи, духовики, пианисты… Мастера, ведь и сам Наиль был не просто директором, а мастером, артистом.

А Лев, бросая пригоршню на уже закрытый гроб, вспоминал, как только что вместе с Еленой Николаевной забирал его из морга и смотрел на скульптурные смуглые скулы своего друга и его длинные сильные пальцы. Спокойно распрямленные и лежащие теперь на груди.