Ее похоронили в Елабуге, на Петропавловском кладбище. В 1960-м на той стороне кладбища, где находится ее затерявшая­ся могила, Анастасия Цветаева установила крест. Ее мальчик в начале 1944-го был призван на фронт и по­гиб в бою под деревней Друйка Витебской области…

«Я НЕ ВЕРЮ СТИХАМ,
КОТОРЫЕ ЛЬЮТСЯ.
РВУТСЯ — ДА!»

79 лет назад погибла Марина Цветаева

Лев Сидоровский

В ШКОЛЕ (это было сталинское время) Марину Цветаеву мы, дорогой читатель, не «проходили», а также — Есенина, Досто­евского, Ахматову, Пастернака и много еще кого «запрещен­ных»… Там, в Сибири, я вообще этого имени не знал. На фил­факе Ленинградского университета (уже при Хрущеве) про Цве­таеву нам тоже не сказали ни слова. В июле 1955-го, в Моск­ве, простояв ночь в очереди, чтобы узреть спасенные нашими воинами картины из Дрезденской галереи, я увидел у входа в Музей изобразительных искусств имени Пушкина мемориальную доску с бронзовым профилем «основателя музея, профессора Московского университета Ивана Владимировича Цветаева», но опять это имя мне ничего не сказало… И только в 1956-м, когда появился наделавший шуму второй выпуск сборника «Лите­ратурная Москва», там, с предисловием Ильи Эренбурга, оказа­лась и ее подборка. Особенно запомнилось: «… Моим сти­хам, как драгоценным винам, настанет свой черёд». А в сбор­нике «День поэзии», выпущенном тогда же: «… Я глупая, а ты умён, // Живой, а я остолбенелая. // О, вопль женщин всех вре­мён: // «Мой милый, что тебе я сделала?!..»» Спустя многие го­ды, в 1991-м, придя в столице к давно всеми позабытой Изабелле Юрьевой, я вдруг узнал, что этот дом в Трёхпрудном переулке когда-то принадлежал Ивану Владимировичу Цветаеву, что здесь пошли детство и юность Марины…

* * *

МАРИНА родилась в 1892-м, 26 сентября: «Красною кистью // Рябина зажглась. // Падали листья. // Я родилась. (…) Мне и доныне // Хочется грызть // Красной рябины // Горькую кисть». (Это написано в 1916-м. А через восемнадцать лет — в 1934-м: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, // И всё равно, и всё — едино. // Но если по дороге — куст // Встаёт, особенно ряби­на…» Сколько же пришлось пережить за эти годы, обозначенные двумя датами, двумя стихотворениями, двумя рябинами…) Ей повезло появиться на свет в семье профессора-искусствоведа, директора Румянцевского музея, основавшего, как ты, дорогой читатель, уже знаешь, и Пушкинский. Позднее Марина вспомина­ла отца в час открытия музея: «Чуть склонив набок свою не­большую седую круглую голову — как всегда, когда читал или слушал (в эту минуту читал он прошлое, а слушал будущее), явно не видя всех на него глядящих, стоял он у главного вхо­да, один среди белых колонн, под самым фронтоном музея, в зените своей жизни, на вершине своего дела…» А ее мама, Мария Александровна Мейн (по происхождению — из обрусевшей польско-немецкой семьи), которая была пианисткой, ученицей Антона Рубинштейна, мечтала видеть дочь тоже музыкантом. Но Марина с шести лет писала стихи — на русском, немецком, французском… Из-за маминой болезни дочь подолгу жила с ней в Италии, Швейцарии, Германии, однако в 1906-м чахотка всё же свела Марию Александровну в могилу… «После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом», – сказала тогда Ма­рина. Вместе с младшей сестрой, Анастасией, осталась на попечении заботливого отца. Кроме Москвы, они обожали Тару­су… Начальное образование Марина получила в Москве, про­должила его в пансионатах Лозанны и Фрайбурга, а в шестнад­цать лет отправилась в Париж, чтобы прослушать курс лекций в Сорбонне: «В большом и радостном Париже // Мне снятся травы, облака, // И дальше смех, и тени ближе, // И боль, как прежде, глубока».

* * *

В ВОСЕМНАДЦАТЬ выпустила первый сборник («Вечерний аль­бом»), на который Валерий Брюсов, строгий арбитр поэтическо­го вкуса, отозвался, выделяя юного поэта из среды привержен­цев крайностей эстетизма и отвлеченного фантазирования: «Стихи Марины Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого». Еще восторженней приветствовал молодого поэта Максимилиан Волошин, общение с которым переросло в дружбу. Именно под крышей его дома, в Коктебеле, «великолепная и по­бедоносная», она встретила Сергея Эфрона, который скоро стал мужем и отцом Ариадны. Доченьку она чаще называла Алей: «Ты будешь невинной, тонкой, // Прелестной — и всем чужой! // Стре­мительной амазонкой, // Пленительной госпожой…» Одновременно выпускает сборники: «Волшебный фонарь» и «Из двух книг», где, в частности, люди прочитали: «Мне нравится, что вы больны не мной, // Мне нравится, что я больна не вами, // Что никогда тя­жёлый шар земной // Не уплывёт под нашими ногами…»

* * *

ОНА сама была «стремительной амазонкой». Поэтому неслу­чайна встреча с поэтессой и переводчицей Софьей Парнок: «Я помню, с каким вошли Вы // Лицом — без малейшей краски, // Как встали, кусая пальчик, // Чуть голову наклоня…» — вспоминала Цветаева. Роман вспыхнул моментально, необъяснимо: «… Не женщина и не мальчик, — // А что-то сильнее меня!»

Они были вместе два года. Вернувшись к мужу, отношения с Парнок Цветаева охарактеризовала как «первую катастрофу в своей жизни».

* * *

ХАРАКТЕР у Цветаевой был трудный, неровный, неуступчи­вый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, писал: «Марина совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок». Но — «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!» В 1917-м родила Ирочку, которая скоро умрет в приюте от голода. Годы Гражданской войны для нее оказались очень тяже­лыми. Эфрон служил в Белой армии, и Марина — вместе с роман­тическими пьесами и поэмами («Царь-девица», «Егорушка», «На красном коне») — создала цикл стихов «Лебединый стан», про­никнутый сочувствием к белому движению.

* * *

В МАЕ 1922-го ей с Ариадной разрешили уехать за границу — к мужу, который, пережив разгром Деникина, будучи белым офицером, теперь в Праге учился в Карловом университете. Не­которое время с дочерью провела в Берлине, а потом на три года местом ее проживания стали разные пригороды Праги — Вшеноры, Макропсы, Йиловиште… Позже скажет: «Чехия оста­лась у меня в памяти как один синий день и одна туманная ночь. Бесконечно люблю Чехию…» Здесь написала «Поэму Го­ры», «Поэму Конца», трагедию «Ариадна» и большую часть поэмы «Крысолов». Здесь родился сын Георгий, которого они дома звали Муром…

В 1925-м перебрались в Париж. Там стало невыносимо в атмосфере, сложившейся вокруг нее, из-за деятельности мужа: Эфрона русские эмигранты обвиняли в том, что он был завербо­ван НКВД и участвовал в заговоре против Льва Седова, сына Троцкого. Спасали переписка с Борисом Пастернаком, с авс­трийским поэтом Райнером Марией Рильке. Но Рильке неожиданно умер… Большинство из созданного в эмиграции опубликовать не смогла. В 1928-м в Париже вышел ее последний прижизненный сборник — «После России». Позднее Цветаева напишет: «Моя не­удача в эмиграции — в том, что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда…» Самоубийство Маяковского ее шокировало, что ощутимо в стихах. Подвиг челюскинцев взволновал — и это тоже в ее строфах. Говорила: «Я не верю стихам, которые льются. Рвутся — да!» О ее таланте можно сказать: гладиаторские объятия строк, полное внутреннее волеизъявление, без которого вообще-то и нет большой поэзии. Удивительно хороша и ее проза той поры. Признавалась: «Проза поэта — другая работа, чем проза прозаика, в ней единица усилия — не фраза, а сло­во, и даже часто — моё». Чтобы ощутить это, достаточно про­читать: «Мой Пушкин», «Мать и музыка», «Дом у Старого Пиме­на», «Повесть о Сонечке», воспоминания — о Волошине, Кузми­не, Белом…

Но жили они в Париже, по сути, в нищете… Обращалась к сыну: «Нас родина не позовёт! // Езжай, мой сын, домой — вперёд — // В свой край, в свой век, в свой час — от нас…» Русь для Цветаевой — достояние предков. Россия — не более как горестное воспоминание «отцов», которые потеряли родину и у которых нет на­дежды обрести ее вновь, а «детям» остается один путь — до­мой, на единственную родину, в СССР. Личная драма поэтессы переплелась с трагедией века. Она увидела звериный оскал фашизма и успела проклясть его. Последнее, что Цветаева напи­сала в эмиграции, — цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии, которую нежно любила: «Не умрёшь, народ! // Бог тебя хранит! // Сердцем дал — гранат, // Грудью дал — гранит. // Процветай, народ, — // Твёрдый, как скрижаль, // Жар­кий, как гранат, // Чистый, как хрусталь».

* * *

ВЕСНОЙ 1937-го в Москву выехала Ариадна. За ней в ок­тябре из Франции бежал Эфрон, замешанный в заказном полити­ческом убийстве. В начале 1939-го арестовали Анастасию Цве­таеву. В июне 1939-го Париж покинули Марина с Муром. В ночь с 27 на 28 августа 1939-го арестована Ариадна (после пятнад­цати лет «отсидки» будет реабилитирована в 1955-м). В ноябре — взяли Эфрона (его расстреляют в августе 1941-го). Измученная Марина писала Сталину, Берии… В 1940-м для Гослитиздата подготовила сборник стихов, который перед самым выходом был «зарублен» рецензией Зелинского. Уже с декабря 1939-го переводы для нее стали единственным источником существова­ния…

* * *

ВОЙНА застала ее за переводами уничтоженного фашистами гениального Федерико Гарсиа Лорки. Восьмого августа с сыном отправилась на пароходе в эвакуацию. Восемнадцатого вместе с несколькими писателями прибыла в Елабугу на Каме. Город произвел жуткое впечатление. Поехала в Чистополь, где в основном находились эвакуированные литераторы. Лидия Корнеевна Чуковская вспоми­нает, как встретила там худощавую женщину в сером: «Серый берет, серое, словно из мешковины, пальто и в руках какой-то странный мешочек… Тонкое лицо, но словно припухшее. Щеки впалые, а глаза желто-зеленые, вглядывающиеся упорно. Взгляд тяжелый, выпытывающий». Это была Цветаева, которая надеялась получить местную прописку: «Если меня откажутся прописать в Чистополе, брошусь в Каму». В тот же день, 26 августа, подала заявление в Совет Литфонда: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда». Вернулась в Елабугу и 31 августа повесилась, оставив три запис­ки.

Сыну написала: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я боль­ше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

В записке к поэту Николаю Асееву умоляла взять Мура к себе, в Чистополь, не оставлять, любить как сына. Поручала Николаю Николаевичу несколько рукописных книжек стихов и пачку с оттисками прозы.

В записке к «эвакуированным», которые, вероятно, жили по соседству, просила отвезти Мура в Чистополь, к Асееву, и — в конце: «Не похороните живой! Хорошенько проверьте».

Ее похоронили в Елабуге, на Петропавловском кладбище. В 1960-м на той стороне кладбища, где находится ее затерявшая­ся могила, Анастасия Цветаева установила крест, а в 1970-м было сооружено гранитное надгробие.

Ее мальчик в начале 1944-го был призван на фронт и по­гиб в бою под деревней Друйка Витебской области…

* * *

В ПАРИЖЕ она говорила: «Здесь, во Франции, и тени моей не останется. Таруса, Коктебель, да чешские деревни — вот места души моей». Потом написала: «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника. Но если это несбыточно (…) я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов (…) поста­вили, с тарусской каменоломни, камень: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева»».

Так, дорогой читатель, люди добрые и сделали…