Элла Грайфер

Глядя с Востока

38. В прошедшем времени

Интересно, чему же  все-таки  их

Учат теперь в школах.

К. Льюис

Выражение лица начальницы было мрачным почти до торжественности, и я уже ожидала какого-то необыкновенного разноса по причине, например, отправки медицинского заключения вместо Мюнхена в Новую Зеландию, но она царственным жестом кинула мне на стол лист и произнесла: «ЭТО – хочешь?». Я взглянула и… конечно же, немедленно этого захотела. Потому что передо мной лежала программа семинара по истории Катастрофы. Пять занятий, раз в неделю на полный рабочий день в «Яд ва-Шеме», за казенный счет с оплатой дороги и кормежкой впридачу. Повышение квалификации по линии родного министерства.

Правда, услышать о Катастрофе что-нибудь очень уж новое, не рассчитывала. Даже о том, чем, приблизительно, в этом самом «Яд ва-Шеме» занимаются всякие доценты с кандидатами, благодаря доктору Шнееру  представление имею. ЧТО они имеют рассказать широкой общественности – более или менее понятно, но вот КАК они будут это рассказывать? Притом, что за пятидневный семинар даже то немногое, что известно мне, поведать определенно не удастся, нужен отбор. Так вот – что и почему отбирают, и как реагирует эта самая общественность, которая в Израиле родилась, выросла и в школу ходила?

Прежде всего, не могу не выразить благодарность Яд вашемовскому начальству за отличную организацию, а лекторам – за высокий профессионализм. Ни высокоученых рассуждений, от которых дилетанту челюсть недолго вывихнуть, ни вихря эмоций в стиле «сопли и вопли», ни снисходительного сюсюканья: «вот это стул – на нем сидят, вот это стол – за ним едят». Все лекции были прекрасно подготовлены, интересно прочитаны, очень информативны.

Отдавши должное форме, перейдем к содержанию. Прежде всего – как и на что реагировала аудитория:

…Это была, собственно говоря, даже не лекция, это была игра, и провели ее с нами в самый первый день семинара. Рассадили полукругом в небольшом зале напротив панорамой расставленных щитов с симпатичными фотографиями: уличные сценки из жизни еврейских кварталов Польши между двумя мировыми войнами. Вывески и объявления на польском, идише, иврите, прохожие в телогрейках, лапсердаках, модных костюмах, с пейсами, шляпами, стрижками… Раздали нам картоночки (весьма потрепанные, не мы, видимо, первые, не мы и последние) с биографиями разных лиц, в то время в тех местах живших, и каждому велели прочесть и пересказать биографию эту, как бы «от себя». Я оказалась Арье Вильнером, в правом дальнем углу обнаружился Ицик Мангер, наискосок – Януш Корчак , а сзади подружка, усиленно перевоплощавшаяся в какую-то хасидскую знаменитость, трепала меня за шиворот, требуя объяснения слов «адмор» и «пилпул».

Мы с увлечением вживались в образы и отвечали на вопросы, типа: «В субботу в соседнем городе футбольный матч с вашей командой. Поедешь болеть?», на что я, по роли, ответила восторженным согласием, а подружка сзади только возмущенно руками замахала. «Вот видите», – сказала нам, наконец, руководительница, – «каким многообразным, богатым и сложным был этот мир! Не торопитесь этих людей жалеть, прежде всего поймите, что они заслуживают уважения». Так-так…

…Стало быть, среднестатистический выпускник израильской школы понимать это НЕ ОБЯЗАН? Для него, значит, вся эта затонувшая Атлантида – сплошная Терра Инкогнита… Ну ладно, мы-то с подружкой советскую школу кончали, в адморах разбираться не обязаны, но эти-то, тутошние… Неужели же не объясняют им, что это – ИХ ближайшие предки, от которых и нынешнюю культуру свою они в немалой мере унаследовали? Что за Абрамы, родства не помнящие? Но это были еще цветочки. Довольно скоро выяснилось, что они не просто истории не знают. Они не знают, что на свете бывает история.

Предметом очередной (умной и содержательной!) лекции было положение евреев в немецком обществе до и после 33 года. Аудитория отозвалась возмущенными возгласами: «А чего ж они не уезжали?!! Да как же еврейские дети не отказывались ходить в школы, где ТАКОЕ проделывали?!!». Лекторша в лепешку разбивалась, стараясь объяснить, как именно понимали себя тогда немецкие евреи, что уезжать было, в общем-то, некуда, что на этом, первом, этапе, не то что они, а даже и сам Гитлер еще толком не знал, чем дело кончится… Но понимания не встретила.

Представление о евреях, понимающих себя иначе, чем в современном Израиле, или о Гитлере, что не знает от начала, что надлежит ему совершить в конце, решительно не вписывалось в ее, аудитории, картину мира. В этой картине, очевидно, сменяют друг друга только события, а воззрения, сообщества, люди и их идеи остаются навсегда постоянными, как в кукольном театре. Хочется верить, что кропотливая, настойчивая и квалифицированная работа «яд-вашемовцев» принесла свои плоды и хотя бы в одну голову заронила сомнение насчет стабильности и неизменности мира. Но есть у меня к ним все же серьезная придирка:

При описании «контекста» Холокоста упоминается и «Версальское унижение», и мировой экономический кризис, и положение на фронтах Второй мировой, вплоть до Пирл-Харбора. Но напрочь и начисто отсутствует очень важный компонент: влияние Коминтерна и Советского Союза. Ни полсловечка не услышали мы про вполне реальную коммунистическую угрозу Германии и не только ей, противоядием от которой, увы, очень многие считали гитлеровский нацизм. Пакт Молотова-Риббентроппа был, правда, упомянут, но лишь как причина того, что сменили владельца территории с многочисленным еврейским населением. С осуждением описывалась только англо-французская «странная война».

Однако, как бы прошлое ни описывать, по идее, любое описание для того предназначено, чтобы связать прошлое с настоящим, сделать соответствующие выводы. Так вот, из всех выводов, какие можно было бы, гипотетически, сделать из такого события как Холокост, допускаются только два:

1. Массовое убийство безоружных и беззащитных людей – это неприлично, неэтично и негигиенично.

2. Уцелевших пострадавших надо уважать, понимать и им помогать, не забывая также и о «втором поколении», о тех, кто воспитан был родителями, психологически покалеченными Катастрофой.

Правильно! Хорошо!! Но мало!!!

Вот – прекрасная (иначе и не скажешь!) лекция об антисемитской пропаганде в гитлеровской Германии. На экране – странички из детской книжки с большими картинками и переводами коротких (как обычно в детских книжках) текстов. Очень ясные и точные пояснения: вот с этим ассоциируется у немца то, а с этим – это. А вот у этого элемента – такая вот функция. Аудитория, разумеется, в недоумении: «Как же могли они в это верить? У них же, небось, еврейские соседи были, ребята с одного двора!» Лектор терпеливо дает квалифицированные пояснения. Как вдруг… раздался голос из подполья: «А что нынче-то в арабских школах, другому, что ли, учат?». Но этого вопроса лектор НЕ СЛЫШИТ. Пропускает мимо ушей, явно намеренно и очень старательно.

Вот – вводная беседа. По экрану медленно проплывает подборка высказываний о Холокосте: вопросы без ответов и ответы без вопросов, свидетельства жертв и размышления философов… всплывают и документальные кадры: женщина, живущая в Израиле, бесхитростно повествует, что сегодня у нее при встречах с поляками не возникает проблем, но тогда вот как-то никого не нашлось, кто бы согласился помочь ее родителям… Я поднимаю руку: «Сегодня – не возникает. А уверены ли вы, что не возникнет и завтра?». Ведущий… мгновенно переключается на следующий вопрос.

Вот – разбор еще одного пропагандистского приема гитлеровцев: «фотоальбом» из жизни варшавского гетто. И снова точный, квалифицированный анализ: вот – фото, вот такие ассоциации оно, по идее, у зрителя должно вызывать, а вот что осталось за кадром. Совершенно так же составленные фото- и киноподборки об «израильской агрессии» по мировой прессе нынче бродят, ну – один к одному. Хоть в «Honest Reporting”, кому не лень, загляните. Результат той «фотосерии» полувековой давности сегодня всем известен. А от нынешних ее аналогов чего нам ждать? Нет-нет, этот вопрос я уже и не пытаюсь задать, это так – информация к внутреннему размышлению.

Вот – упомянутая выше лекция о положении немецких евреев в обществе до 33 года. Что считали они себя неотъемлемой его частью, что не мыслили себя вне Германии и немецкой культуры, что даже в Палестину уезжая с собой забирали библиотеки с Гете и Шиллером… Точь-в-точь как нынешняя израильская элита себя не мыслит вне «западной демократии», не задумываясь над тем, как эта самая демократия мыслит ее самое… Ну, то есть, Гете и Шиллер мне и самой нравятся, за Достоевского я уже и вовсе молчу, но надо же все-таки понимать, что такие мои личные вкусы соплеменникам столь ценимых мною авторов отнюдь не воспрепятствуют при случае недочеловеком меня объявить. Однако такие уроки Холокоста в нашем мемориале табуированы, и тут уж ничего не попишешь…

И наконец – экскурсия под названием «Парад памятников»: от первых, в стиле кондового соцреализма с героическими борцами богатырского виду, до последних с куда более «человеческим лицом», например, «детский павильон», где просто вспыхивают в темноте огоньки, как поминальные свечи, и голоса на разных языках называют имена ребятишек, что были – и нет.

Прежде считалось: кто боролся – герой, а кто не боролся… конечно, не нам судить его, неизвестно еще, что бы мы сами на его месте… естественно, героями могут быть далеко не все… А нынче все чаще вспоминают слова несомненного героя Аббы Ковнера, что уходя на борьбу обрекал он старых и малых своих близких на голодную смерть… В общем, сегодня соглашаемся мы уже, что герой и тот, кто близких своих НЕ бросил, и мать, что из последних сил добывала кусок хлеба для ребятишек, и что если вставал вопрос, пистолет ли лишний покупать для восстания или за те же деньги еще одного живого еврея у поляков припрятать, то… неизвестно еще, какое решение лучше.

Действительно, выбор не так уж прост… Оно конечно, поляк и выдать может… особенно, если деньги кончатся раньше, чем война, из пистолета же, во всяком случае, можно отстреливаться. Но с другой-то стороны-то, если жулик поляк, он же и пистолет бракованный тоже может подсунуть. А может, поляк, наоборот тому, окажется честный и где-то даже самоотверженный, тогда ему довериться – повысить шанс на выживание… правда, если соседи стукнут или немцы найдут… Тогда поляка тоже жалко… С другой стороны, из пистолета отстреливаясь, можно уйди по чердакам или трубам (некоторые участники варшавского восстания именно так и поступили – и выжили!), но это тоже – как повезет, кто-то ушел, а у кого-то и не получилось…

Вот уж – действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь… с точки зрения выживания индивида. Той  самой точки зрения, до коей дорастание общества столь восторженно приветствовал наш молоденький, симпатичный экскурсовод. По его мнению это вот, явственно, самое главное и было.

И когда я это услышала, мне стало по-настоящему страшно.

***

Смерть глаза тебе закроет

Не на бойне, а в бою.

Н. Болтянская

Чтобы бороться, мало пистолета (который на самом и деле оружие-то скорее символическое), но мало и автомата, и пулемета и даже большой личной отваги иногда недостаточно. Против административно-карательной машины невозможно бороться в одиночку. Если бы за тем же Аббой Ковнером, взявшим в руки оружие, стояла община, то взяла бы она на попечение голодную его родню. Но стояла за ним только маленькая организация молодых единомышленников, которой такое было явно не по силам. Хоть такая организация в Вильно была и не одна, даже все они вместе взятые охватывали ничтожное меньшинство, да и объединить усилия им было очень не просто.  Для большинства же это было попросту невозможно, поскольку чужим в такой ситуации доверять опасно, а своих-то, как выясняется, в большинстве случаев и вовсе нет.

По большому счету, чужими друг другу являются жители любого большого современного города, независимо от расы, национальности и вероисповедания. А если бы не так, немыслимы были бы ни облавы, ни концлагеря, ни вакханалия 37-го года. Большой город – это миллионы одиночек, в лучшем случае маленьких группок, у которых ни сил, ни средств, ни авторитета не хватит, чтобы организовать серьезное сопротивление. Госорганы в такой ситуации – царь, и бог, и воинский начальник, противостоять им невозможно.

…Ну вот, представьте себе, подходит к вам сегодня на улице Тель-Авива незнакомый человек и призывает на Газу войной идти. Естественно, первой реакцией будет – в Газу его и послать. Не потому что вы непременно шкурник и трус, а просто вовсе не уверены, что энтузиаст этот не псих и не провокатор. Немцы ведь, между прочим, тоже были не дураки. Такими вот провокациями сумели до времени наружу выманить и уничтожить подполье в Риге, Вильне (про эти я слыхала, но были наверняка еще случаи, о которых неизвестно мне!). Ну, написал, положим, Абба Ковнер листовку, что нет в Понарах никакого рабочего лагеря, а всех, кого привозят туда, убивают на месте. Да написать-то чего хочешь можно – бумага стерпит. Кто его знает, кто и зачем писал, и даже ежели кто поверит – что сможет он сделать? В большом городе Варшаве хоть и удалось организовать восстание, но участниками его были только подпольщики, те, что друг друга знали и доверяли друг другу, большинство за ними, как и следовало ожидать, не пошло.

А вот послушайте-ка, что приключилось в маленьком белорусском местечке Несвиж:

«Узники решились на вооруженное сопротивление, узнав, что в соседнем местечке, Городее, были уничтожены все евреи. К собравшимся в синагоге на поминальную молитву обратился Ш. Холавский:

«Может быть, мы – последнее гетто и последние евреи. Мы должны бороться за наши жизни. Мы будем защищать гетто»<…>

«После того, как Гетто окружила местная полиция и было выдвинуто требование провести «селекцию», оставив лишь ремесленников (без членов семей) узники отказались в ней участвовать:

«Нет! Не будет селекции. Или все, или никто, мы будем защищаться»<…>

Из Несвижа<…>удалось вырваться лишь нескольким небольшим группам узников (всего около 25 человек), которые впоследствии участвовали в партизанском движении» (Альтман И. Жертвы ненависти. – М.: Фонд «Ковчег», 2002. – С. 340 – 341).

Причем, был тот Несвиж среди маленьких местечек, учтите, далеко не единственным. Оно конечно, 25 человек – немного, но все же больше, чем ничего (как, скорее всего, случилось бы при отсутствии сопротивления), но неужели же население его (и аналогичных местечек) состояло поголовно из героев, а в Варшаве отчего-то подобрались одни слабаки?

Ларчик открывается просто: собравшиеся в синагоге Несвижа знают друг друга, знают все и Холавского. А в Варшаве подпольщики – от комсомольцев до сионистов – в рамках своей организации друг друга знают и доверяют друг другу, да кроме них-то никто их и не знает, да и не должен знать. Иными словами, евреи Несвижа живут общиной, от которой в Варшаве остались, в лучшем случае, пережитки: благотворительность, различные курсы и клубы «по интересам», что, кстати, тоже было формой сопротивления, причем, весьма эффективной. От поголовного уничтожения спасти это, конечно, не могло,  но спасало от одиночества, создавало между людьми элементарное доверие, взаимную поддержку…

Но пережитки – они пережитки и есть. Подавляющее большинство населения гетто ни в каком сопротивлении, при всем желании, участвовать не могло. Оставался лишь отчаянный поиск спасения для себя, в лучшем случае – для своей семьи, что автоматически сталкивало в логику: «Умри ты сегодня, а я – завтра». Выбора не было. И осознавали люди, что это безнравственно, противоестественно, но не видели иного пути. Как справедливо утверждал Варлам Шаламов, лагерный опыт человеку не нужен, не приносит он ничего, кроме вреда.

Не удивительно, что даже с детьми своими не могут уцелевшие осмысленно говорить о прошлом, ибо пропасть лежит между этим прошлым и миром нормальных человеческих отношений. Что ненавидят они и стыдятся себя – тогдашних, не могут избавиться от чувства вины перед теми, кто НЕ уцелел.

Помните «детский павильон» Яд ва-Шема? Тот самый, где свечи как звездочки? А знаете ли вы, что построен он на пожертвование супружеской пары, что двухлетнего сынишку потеряла в Освенциме? Стандартная ситуация – селекция на рампе. Папа с мамой в одну сторону, бабушка с малышом на руках – в другую. Вот и все. Мать ребенка на руки не взяла, хотя понимала… Ну, во всяком случае, сейчас кажется ей, что все она понимала уже тогда. И что предала она своего сынишку.

А они с мужем – выжили. После освобождения нашли друг друга, родили и вырастили других детей, да и насчет благосостояния… сами понимаете, такое пожертвование не всякому по карману. Но есть на свете вещи, которых не купишь за деньги… Как сложатся отношения у такой матери с другими, будущими детьми? Что сможет она рассказать им о погибшем братике, если сама в глубине души знает, что его предала? Не важно, насколько оправдано ее мнение, а важно, что если она так чувствует, то и ребенок чувствовать будет не иначе. Чувствовать, что предала она его брата, а значит и его в аналогичной ситуации сможет также предать?.. А может быть, лучше уж тогда будет совсем про него не рассказывать? Да и не только про него…

Не так уж редко в последнее время обращаются к нам в контору те, кого зовем мы «второе поколение»: дети выживших в катастрофе, родители которых в свое время решили, что лучше уж совсем ничего не рассказывать. Просят показать документы, надеясь хоть что-нибудь узнать. А мы… чем мы можем помочь? Что отыщется в наших пыльных папках? Сколько лет был в каком именно гетто, когда по каким скитался концлагерям, на каких принудительных работах, как и когда инвалидом стал, дальше – одни анализы, диагнозы да рентгеновские снимки… Не перекинутся пожелтевшие наши листки мостом через ту бездну отчуждения, что всю жизнь отделяла их от родителей, от тех, кто дал им жизнь и должен бы, по идее, быть для них самым близким… должен был, но так и не стал.

Так вот, представьте себе на минуточку, что потеряла бы та женщина сына не на освенцимской рампе, а в несвижском восстании. Что кинулась она, как все, с ребенком на проволоку, и оказалась в числе тех двадцати пяти, сама выжила, а малыша спасти не смогла. Зато перерезала кухонным ножом полицаю глотку, и вырвала окровавленный автомат, и ушла в лес, и… если попадались еще немцы и полицаи на ее жизненном пути, то уж пенять должны были исключительно на себя… Есть ли существенная разница? И тут, и там ребенок погиб, его не вернешь, и боль материнская, конечно, тоже никуда не денется, но…

Новому своему ребенку о погибшем она расскажет без проблем: был у тебя еще братик, но при побеге не удалось его сберечь. Оставалось мне только мстить, так я же и отомстила! Так примерно скажет она, и сын поймет, что ногтями и зубами будет отстаивать его мать от всех бед и врагов, и если даже отстоять не сумеет – отомстит уж наверняка. Так жила она, так и ему в дальнейшем жить надлежит, и это хорошо, и это правильно.

А то вот был еще как-то, слыхала я, семинар для учителей и воспитателей, как рассказывать детям о Катастрофе. До определенного возраста (а если дети травмированные, то и старше) рассказы должны быть только с хорошим концом, чтобы удавалось героям выжить. Подруга же моя, воспитательница школы-интерната, возьми да и спроси:  А если погиб человек, но не сдался, погиб героем, или хотя бы устоял перед соблазном «Умри ты сегодня, а я завтра»? Разве не должны дети знать, что и трагический конец – не всегда плохой?  И хоть задан был тот вопрос на вполне понятном иврите, реакция лектора была, как если бы она по-китайски спрашивала.

Проблемам людей, которые так до конца жизни и не смогли вырваться из плена проклятого прошлого, да еще и на детей своих взвалили невольно эту тяжкую ношу, было посвящено на нашем семинаре несколько лекций. И еще – о том, как долго не понимали, не поддерживали и даже «воспитывать» их пытались в Израиле. Но все внимание сосредоточено было только и исключительно на индивидуальном страдании и способах его облегчения.

Но почему же, почему? Ладно еще во времена соцреалистических памятников, когда индивидуальные переживания не считались материей серьезной, но нынче-то, куда ни плюнь – попадешь аккурат в психолога. Так что же, не понимает общество, что достоинство, нормальная коммуникация с себе  подобными человеку не менее необходимы, чем хлеб и вода?  С одной стороны, вроде как бы и понимает, но… решать эту проблему пытается только и исключительно в аспекте психологической, фармакологической и материальной помощи пострадавшим. С таким же успехом можно изо всех сил протезы и хирургические операции совершенствовать в помощь жертвам дорожных аварий, решительно абстрагируясь от превышения скорости и прочей езды на красный свет, хотя причина, вызвавшая аварию вчера, может с таким же успехом вызвать ее и послезавтра.

Про Холокост же предписывается нам верить, что он НЕ МОЖЕТ повториться. Те, кто ставил памятники в стиле соцреализма, верили, что наступившая наконец победа социализма (вариант – сионизма, еще вариант – и того, и другого) в корне предотвращает… С переходом к стилю индивидуалистического гуманизма растворилось даже это обоснование. Теперь верят, ну… потому что принято верить в приличном левоевропейском обществе. А нам, стало быть, проклятые провинциальные комплексы от столичной моды отставать не велят? Не дай Бог, прослышат благородные господа, что мы тут со своими мелконациональными интересами колупаемся, да и произнесут свое «фэ!».

Куда приличней посочувствовать, к примеру, убиенным в Дарфуре, где совсем другая ситуация, другие причины резни, так что сказать-то нам им, по большому счету, нечего, зато – отметились лишний раз на ниве «общечеловеческой солидарности». А собственный наш опыт… ну, предположим, даже если бы был он действительно кроме нас никому не нужен (хотя на самом-то деле это не так, «огни большого города» светят всем, и гибнет на белом свете от тирании народу ничуть не меньше, чем от землетрясений или наводнений, и ничего нет зазорного в том, что разработкой наилучшей конструкции дамб именно тот активно интересуется, кто ближе всех к воде оказался), как сказано: «Если не ты за себя – кто за тебя?».

Не на пустом же месте, в конце концов, образовался тот Холокост, он – пусть даже самое тяжелое (доныне!) звено очень длинной цепи, и никто никогда нам не гарантировал, что вот именно это звено окажется последним. Не думаю, чтобы в наших силах было предотвратить заход на следующий виток, но думаю, что далеко не безразлично, встретим ли мы его в ситуации Варшавы или в ситуации Несвижа. Не безразлично ни для тех, кто погибнет, ни для тех, кто выживет, не безразлично и для будущих поколений.

Так неужели же никто, кроме меня, до сих пор об этом не догадался? Неужели же всем этим доцентам с кандидатами, что диссертации про прошлое пишут, не приходит ни разу в голову это прошлое с настоящим сравнить? И еще — подумать о будущем…

2007