Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Потом поднялись мы на Спасскую башню — туда, где ци­ферблат часов (там, в циферблате, оказывается, есть окошеч­ко; я приоткрыл «щиток», высунул голову наружу: совсем рядом — огромные стрелки), и выше — где звонница. Глянул окрест: совсем рядом — луковицы Василия Блаженного; Сенатская, Набатная и Никольская башня…

Вспоминая…

О Парке Победы, об Алексее Щусеве и о Маргарите Алигер

Лев Сидоровский

 

«ЗДЕСЬ МЫ ЗАКЛАДЫВАЛИ ПАРК ПОБЕДЫ…»
Это произошло в Ленинграде ровно 75 лет назад
(7 октября 1945 года)

СОВСЕМ недалеко от дома, где я в Питере обитаю, дорогой читатель, находится воистину архитектурное чудо — Чесменская церковь, дивное творение Фельтена, воздвигнутое в честь нашей в 1770-м победы над турецким флотом. А шагнёшь чуть в сторону — там тяжёлая громада дота, которая отбрасывает меня в другое время, в другие сражения. А через дорогу от дома — грандиозный Парк Победы, заложенный ровно 75 лет назад, осенью того счастливого 1945-го, на месте бывшего Кирпично-пемзового завода №1, в печах которого проклятой блокадной порой было сожжено около пятисот тысяч погибших от голода горожан и чей прах захоронен тут же…

* * *

ДО РЕВОЛЮЦИИ это место находилось за пределами городской черты и называлось Сызранским полем, где потом, в 1929-м, по адресу: Московское шоссе, дом 62, открыли Кирпично-пемзовый завод № 1. На пустыре из карьера для производства кирпичей добывали глину, которая по узкоколейным путям на вагонетках доставлялась в цеха.

И тогда же, ещё до войны, здесь задумали возвести «Парк культуры и отдыха Московского района», где целая система декоративных прудов, созданных на базе старых карьеров, вместе с парадной аллеей, должна была стать основным стержнем будущей композиции. И стадион на 10 тысяч зрителей предусмотрели, и велотрек, и другие спортивные площадки…

Однако война все планы порушила. С приближением немецких войск здесь, у Московской заставы, где как раз проходил передний край обороны Ленинграда, тоже вырыли противотанковые рвы, оборудовали доты. Завод, который перешёл на выпуск специальных взрывчатых брикетов, оказался, по сути, на передовой: уже в сентябре сорок первого его стены и крыши цехов зияли огромными пробоинами. Но работа продолжалась… А потом в городе начался голод. На кладбищах оставались не погребёнными десятки тысяч покойников: все заготовленные траншеи для братских захоронений были давно заполнены. Возникла угроза эпидемий.

И Ленгорисполком пошёл на чрезвычайные меры. Для вывозки трупов с улиц было выделено более пятидесяти машин. В зависимости от тоннажа установили нормы погрузки: на пятитонку — 100, на трёхтонку — 60, на полуторку — 40.

Затем, 7 марта 1942 года, приняли решение № 157:

«Секретно. Об организации сжигания трупов на 1-м Кирпичном заводе. Просим Подкомиссию Военного Совета Ленфронта прировнять рабочих, занятых на сжигании трупов, в количестве 84 человек, в отношении продснабжения — к рабочим горячих цехов с выдачей им дополнительно ежедневно 100 граммов водки…»

Сколько несчастных прошло через эти печи? Официально — 132 000, а неофициально — втрое, вчетверо больше. Причём в это число не входят погибшие на передовой бойцы, которых доставляли в крематорий. Да, пепел становился землёй будущего Парка, а также вывозился на вагонетках, которые толкали слабые женские руки, и ссыпался в глиняные карьеры, ставшие потом прудами. Так что люди, похороненные здесь, дважды принесли себя в жертву: первый раз — когда безропотно отдали за Родину свою жизнь, и второй — когда спасли город от эпидемий, оказавшись лишёнными христианского погребения…

В общем, здесь, по сути, вторая Пискарёвка. Но то крупнейшее в мире блокадное кладбище давным-давно всем известно, а это долго оставалось засекреченным. После победного сорок пятого в официальной прессе было разрешено упоминать лишь две цифры: 7 миллионов погибших в войну и 650 тысяч — в блокадном Ленинграде. Люди на Кирпичном заводе, который продолжил работу, давали подписку о неразглашении того, что здесь происходило. И только спустя сорок с лишним лет, в 1989-м, газете «Смена», где я тогда работал, первой позволили об этой трагедии написать.

* * *

ТАК ВОТ, уже в сорок пятом, седьмого октября, здесь, на площади в сто га, был заложен Московский (затем возник и другой, Приморский) Парк Победы — по проекту, великолепно сотворённому в архитектурной мастерской профессора Евгения Катонина его учеником Валерианом Кирхоглани. Причём в отличие от других мест, где в память о войне сохраняют развалины зданий, доты, землянки, здесь первоначально решили не оставлять ничего, что бы напоминало о тягостях блокады. Парк должен был стать не только мемориалом, по которому посетители, напряжённые и суровые, проходят молча, а прежде всего гимном жизни. Вспомнив старый термин живописцев — «героический пейзаж», проектировщики замыслили в Парке Победы такие рощи, такие аллеи, в которых будет свой торжественно-героический смысл, своя эстетическая тонкость.

* * *

ПРЕДВАРИТЕЛЬНО трудящиеся пятидесяти двух местных предприятий осушили тут болотца, расчистили пустыри, разобрали завалы, увезли надолбы. Ну а в церемонии закладки парка участвовали свыше десяти тысяч ленинградцев, которые высадили 17 000 деревьев. Потом в районе — на заводах, фабриках и иных производствах — укомплектовали постоянные строительные бригады, которые выполняли тут различные работы. Так что уже в 1946-м, 7 июля, первую очередь Парка Победы торжественно открыли. И дальше продолжили его создавать, как говорится, «всем миром» — вот и мне с другими студентами в начале пятидесятых тоже довелось внести сюда свою лепту.

Ольга Берггольц тогда писала:

Там, где во младости сажали тополя,
земля — из дикой ржавчины земля, —
там, где мы не достроили когда-то,
где, умирая, корчились солдаты,
где почва топкая от слёз вдовиц,
где что ни шаг, то Славе падать ниц, —
здесь, где пришлось весь мрак и свет изведать,
среди руин, траншеи закидав,
здесь мы закладывали Парк Победы
во имя горького её труда…

Да, когда здесь высаживали самые первые деревца, другой поэт, Александр Прокофьев, мечтал: «как зашумят они весною листвой зелёной вырезною…» И они листвою зашумели — дубы, клёны, берёзы, вязы… И дарили людям радость каштан и черёмуха, сирень и рябина, голубая ель и маньчжурский орех… А среди пышной зелени — соединённые между собой каналами дивные пруды (Адмиралтейский, Корабельный, Капитанский, Матросский, Фонтанный, Пейзажный, Фигурный, Детский и Квадратные Очки), ставшие изюминкой парка, придали этому месту особое очарование. Ну а живописные лужайки пейзаж удачно дополнили…

* * *

КАК ОБОЖАЛ я ещё в далёкие 60-е — 70-е годы воскресным летним утром поваляться здесь на травке с книжкой, или поиграть в волейбол, или наперегонки с утками погрести вёслами… Все полянки были усеяны любителями загара, разноцветные лодки скользили под мостиками по водной глади, и рыболовы на берегу терпеливо караулили свои поплавки — ведь попадались и карась, и плотвичка, и даже карп… И не прекращался гомон на детских площадках. И летали теннисные мячики. И вели свои молчаливые сраженья шахматисты. И шелестели страницы в читальном павильоне, где у меня однажды случился творческий вечер… Польский коллега Сташек Ходынецкий, который с женой и дочкой как раз тогда у меня гостил, не переставал восхищаться: «Холера ясна, такое чудо под боком!»

А осенью парк становился золотым. А зимой, когда я скользил тут на лыжах, был он белым-белым. Но вновь наступало лето — и снова приходили на память стихи Всеволода Александровича Рождественского, которые поэт, защищавший наш город с оружием в руках, а потом посадивший здесь своё деревцо, однажды на бережке у Фонтанного пруда мне прочёл:

Вот она — молодая награда
За суровые дни и труды!
Мы, былые бойцы Ленинграда,
В честь побед разбивали сады.

Мы сажали их в грозные годы
На распаханном пепле войны,
И вхожу я под свежие своды
Так, как входят в свершённые сны.

Здесь, на почве суровой и жёсткой,
В полукруге бетонных громад,
Клёны-кустики, липы-подростки
Вдоль дорожек построились в ряд.

Но в зелёной толпе отыскать я
Не могу уж своё деревцо,
Что к заре простирает объятья
И прохладою дышит в лицо…

* * *

А ПОТОМ, когда, наконец, «стало можно», чтобы люди о той страшной трагедии не забывали, над одним из прудов, на высоком косогоре, взметнулась «Ротонда» со словами:

«В память тысяч погибших, жертв блокады и защитников города, сожжённых в печах стоявшего здесь кирпичного завода».

И замерла на пьедестале извлечённая со дна пруда вагонетка — та самая, на которой тела доставляли в огромные плавильные печи, а затем перевозили их прах. И возникла Мемориальная Аллея Памяти, на которой — Памятный знак с текстом директивы исполкома Ленгорсовета от 7 марта 1942 года о превращении Кирпичного завода в крематорий… И поднялся Поминальный крест, а близ его — миниатюрный Мемориальный храм «Всех святых в земле Российской просиявших»…

Конечно, есть здесь и Аллея Героев — с бронзовыми бюстами тех, кто прославил наш город в бою и труде, в центре которой — маршал Жуков: в сентябре-октябре сорок первого он, командующий Ленфронтом, наш город спас…

И, конечно же, дорог мне в парке бронзовый «Лётчик», потому что знаю, какого адского труда его создателю изваяние стоило — ведь со Львом Самсоновичем Разумовским хорошо был знаком: совсем юным он пережил здесь первую блокадную зиму, потом на фронте потерял правую руку, но после Победы всё равно решил выучиться на скульптора, и этот «Лётчик» стал его дипломной работой…

А рядом, на Фонтанном пруду, — два бронзовых мальчика: один явно доволен пойманной рыбкой, другой — запускает кораблик. И не обращают оба никакого внимания на автора сих строк, которому Всеволод Александрович Рождественский однажды, после того, как полюбовался именно этими мальцами, поведал, как в 1945-м посадил здесь «своё» деревцо:

… И, широкою песней о мире
Осеняя пруды и гранит,
На своей густолиственной лире
Парк Победы бессмертно шумит.

* * *

ТВОРЕЦ МАВЗОЛЕЯ
27 лет назад ликвидирован Пост № 1,
А 147 лет назад родился автор ленинской усыпальницы —
Алексей Викторович Щусев

ГОТОВЫЙ к тому, что мои слова вызовут гнев многих чита­телей, тем не менее, говорю сразу: как архитектурное сооруже­ние Мавзолей на Красной площади меня восхищает. Впрочем, эта пирамида давно стала тут не просто строением, полным гармо­нии, но и важнейшим элементом ландшафта. Оказавшись погра­ничным камнем двух стилевых эпох, русского авангардизма двадцатых годов и сталинского ампира тридцатых — сороковых, впитав в себя черты и прошлого, и будущего, своим совершенс­твом Мавзолей обязан Алексею Викторовичу Щусеву…

* * *

РОДИВШИСЬ в Кишиневе, архитектором он стал на невском бреге — после того, как в 1891-м, под крышей Академии худо­жеств, оказался в мастерской Леонтия Бенуа. Самое первое творение студента Щусева, часовенку под шатром на могиле ге­нерала Шубина-Поздеева, приютило кладбище Александро-Невской лавры. Дипломный проект «Барская усадьба», заслуживший Боль­шую золотую медаль, открыл автору дорогу за границу — в Ита­лию, Австрию, Францию, Англию, Бельгию, Тунис… Спустя год, посетив выставку его путевых зарисовок, Репин объявил Щусева (который в Питере, на Крюковом канале, за двадцать пять рублей снял комнату) «лучшим архитектором среди рисовальщиков».

Скоро молодой зодчий заинтересовал графа Олсуфьева: то­му потребовалось перелицевать и надстроить свой фамильный особняк на Фонтанке. Выполнив заказ, Щусев затем модер­низировал и соседний дом, № 14, принадлежавший тоже Олсуфьеву: получился прелестный мини-ансамбль. Очень довольный ре­зультатом граф, будучи председателем Комитета по увековече­нию Куликовской битвы, тут же предложил Щусеву в связи с этим событием заняться Храмом-Памятником.

А спустя несколько лет в архитектуре национального нап­равления Алексей Викторович — уже бесспорный лидер: мощный собор Почаевской лавры, лиричный комплекс Марфо-Мариинской обители, дивная церковка в селе Натальевка Харьковской гу­бернии, патетичный мемориал на Куликовом поле — вот далеко не полный перечень шедевров, созданных им в ту пору по горо­дам и весям империи. За вклад в дело церковного строительст­ва, по представлению Священного Синода, получил из государе­вых рук «Анну» второй степени и «Станислава» — третьей…

* * *

СЕГОДНЯ, приезжая в Москву, мы на Каланчёвке, как раз против Ленинградского вокзала, видим другой вокзал, Казанс­кий: нарочитое нарушение симметрии, одинокая башня в сочета­нии с разновеликими массами архитектурных объемов открывают здание с каждой новой точки площади как бы заново. Пожалуй, ни один зодчий прежде не умел вот так свободно и прихотливо, как Щусев, играть светотенью, заставлять не только солнце, но и облака оживлять каменный узор…

Вместе с Жолтовским занялся проектом перепланировки Москвы. В 1922-м стал главным архитектором Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки, кото­рая спустя год открылась на территории нынешнего ЦПКиО имени Горького. А в январе 1924-го, когда умер Ленин, ему поручили срочно соз­дать Мавзолей.

* * *

СПРОЕКТИРОВАННЫЙ и построенный в течение считанных ча­сов, первый деревянный Мавзолей был прост по своим формам, но в нем уже содержалась идея, получившая в дальнейшем блис­тательное развитие: кубический объем имеет ступенчатое за­вершение. Впрочем, сначала это сооружение, по сути, являлось лишь постаментом, на котором должны были возвышаться четыре деревянные колонны, объединенные общим антаблементом. Однако на колонны времени не хватило. Некоторое время после похорон Щусев дорабатывал первоначальный замысел, варьируя форму и количество колонн. Пока речь шла о более или менее традици­онном варианте усыпальницы. В начале февраля за основу дост­ройки был принят вариант с пучком из десяти высоких колонн, которые в плане образовывали десятиконечную звезду.

Но тут Алексею Викторовичу приказали: проект полностью переработать, совместив его с правительственной трибуной. А ведь подобной гробницы-трибуны в мировой архитектуре до сих пор просто не существовало: единение гробницы с храмом быва­ло, с трибуной — нет. Да и вообще лишь советская власть смогла придумать трибуну как самостоятельное здание: никогда прежде вожди, стоя на специально возведенном сооружении, па­радов не принимали. (Впрочим, совсем скоро, в 1937-м, эту ста­линскую инициативу подхватит Гитлер: в Нюрнберге возникнет стадион для партийных съездов, который — и функционально, и отчасти стилистически — окажется того же порядка).

В феврале 1924-го облик будущего Мавзолея обсуждался на страницах «Правды» и «Известий». В частности, нарком внешней торговли Красин (явно озвучивая сталинское мнение) выступил против высотной композиции в пользу распластанной: «… дать гробнице форму народной трибуны, с которой будут произно­ситься будущим поколением речи на Красной площади». Поэтому Щусеву пришлось отказаться от колонных ротонд. Таким и воз­ник к маю 1924-го второй деревянный вариант нашей Главной Усыпальницы — в виде трибуны, которая саму гробницу под себя весьма подмяла. А в январе 1925-го ЦИК объявил конкурс на Мавзолей постоянный, указав, что центром композиции должна стать трибуна, рассчитанная на вмещение «президиума всена­родного собрания на Красной площади с самостоятельно выдви­нутой трибуной для оратора». Конкурс результатов не дал.

Далее, с 1925-го по 1929-й, в высшем партийном аппарате страны шла бесконечная борьба за власть, а во всем советском обществе наблюдались разброд и шатание. Трибуна для некоего нелепого «президиума всенародного собрания», да еще с кафед­рой для одиночного оратора (которой вполне мог бы воспользо­ваться Троцкий) в планы Иосифа Виссарионовича не входила. Поэтому до 1929-го, то есть, до полной победы над всеми оп­позициями, временный Мавзолей вкусы Сталина вполне устраивал. Но, поскольку дерево все-таки надо было превращать в камень, возникла Правительственная комиссия, глава которой Ворошилов безо всяких конкурсов разработку проекта поручил Щусеву.

Поначалу зодчий начал облик здания менять: например, я видел эскиз, на котором — высокая ступенчатая пирамида. Были варианты асимметричные, с экспрессивно вынесенной на угол трибуной. Но Правительственная комиссия весь этот «авангар­дизм» отклонила с пожеланием «перевести временный Мавзолей из дерева в гранит».

Задача была непростой. Если решать Мавзолей в стиле русской архитектуры, то, «подверстанный» к Сенатской башне, он под стенами Кремля просто-напросто потеряется. А выдвину­тый вперед — невольно станет «спорить» с собором Василия Блаженного… Наконец, Щусев нашел выход. Мавзолей «возрос» до двенадцати метров, что было равно одной трети высоты Се­натской башни и одной шестой — Спасской. Три дробных его ус­тупа слились в один. Нижний пояс с траурной лентой черного гранита смело выдвинулся вперед и настойчиво потребовал вы­тянуть венчающий портик почти до зубцов кремлевской стены. А еще зодчий придумал вот что: если «смягчить» левый угол, то почти незаметная асимметричность оживит перепад уступов, иг­ру объемов, цветовую гамму поясов. В общем, Щусеву блестяще удалось вписать в Красную площадь, казалось бы, инородное по архитектуре сооружение и органично подчинить своему детищу всё, что здесь есть. Построенный всего за год, к осени 1930-го, Мавзолей придал этому месту совсем особое звуча­ние…

* * *

И ДАЛЬШЕ Алексей Викторович свое дело продолжал с таким же размахом (достаточно вспомнить хотя бы здания библиотеки-«Ленинки», гостиницы «Москва», Центрального телеграфа), всякий раз сво­им примером подтверждая очень важную истину: осмысление ди­намики и ритма времени в архитектуре непременно должно опи­раться на мощный пласт духовной культуры.

Его не стало в 1949-м, 24 мая…

* * *

НУ А Я впервые увидел Мавзолей совсем малолетним, летом 1939-го, когда с родителями, после недельного путешествия из Сибири в столицу, оказался на Красной площади. Знаменитое ступенчатое сооружение, которое часто изображал на бумаге цветными карандашами, узнал издали и стремглав помчался «к дедушке Ленину» — что делать, детство мое было весьма идеологизированным…

Минули годы, и осенью 1974-го мне выпало делать для га­зеты репортаж с Красной площади, на которой в ту пору шел большой ремонт: менялась брусчатка, производились иные рабо­ты. Получив в комендатуре Кремля пропуск, оказался за оцеп­лением, под присмотром замкоменданта Мавзолея старлея Потоц­кого. Дел там было еще невпроворот: высаживали новые ели, выравнивали могилы. Помню, подбегает к Потоцкому прораб: «Сейчас будем немного передвигать Буденного. Проконтролируе­те?» И мы с Потоцким идем туда, смотрим, как «двигают» Семе­на Михалыча… Чудеса!

Потом поднялись мы на Спасскую башню — туда, где ци­ферблат часов (там, в циферблате, оказывается, есть окошеч­ко; я приоткрыл «щиток», высунул голову наружу: совсем рядом — огромные стрелки), и выше — где звонница. Глянул окрест: совсем рядом — луковицы Василия Блаженного; с другой стороны сияют кровлями Сенатская, Набатная и Никольская башня… По­тоцкий попросил «сфотать» его именно отсюда, на этом фоне. Щелкая затвором, интересуюсь, по какому адресу прислать сни­мок, а он: «Адрес простой: Москва, Мавзолей, Потоцкому». Ошарашенный, переспрашиваю: «Мавзолей, Потоцкому?..» Его лицо становится непроницаемым: «Так точно. Служба». (На всякий случай отпра­вил фотографию заказным письмом. Принимая конверт и выписывая квитанцию с адресом, девушка на почте не могла скрыть удивления: «Мавзолей?» Я ей подмигнул: «Так точно. Служба!»)

А еще через три года встретился я в Кремле с нашим зем­ляком — часовым Поста № 1 Андреем Алтыновым. И рассказал мне этот высоченный светлоголовый парень про детство на Петрог­радской стороне, про свою 72-ю школу, про то, как здесь от­рабатывает строевой шаг, разные ружейные приемы… Спустя час я увидел, как он, его друг Валерий Коновалов и разводя­щий, с карабинами «на плечо», с золотом аксельбантов («особо парадная» форма!), чеканили «двести десять шагов» (у Роберта Рождественского даже была поэма с таким названием) от Спасс­ких ворот к Мавзолею и потом там, у Главной Советской Усы­пальницы, застыли лицом друг к другу…

* * *

С ТОЙ ПОРЫ сменилась эпоха, и в 1993-м, 7 октября, Пост № 1 был ликвидирован. Что же касается ленинского тела, то дальнейшая его судьба пока не ясна. Однако — при всех обсто­ятельствах — сам Мавзолей, по моему глубокому убеждению, на­до сохранить навеки. Потому что творение Алексея Викторовича Щусева (8 октября — 147 лет, как зодчий родился) не только принадлежит Истории, но и, смею это утверждать, вели­колепно.

* * *

«И ПЛАКАТЬ КАПЛЯМИ СВИНЦА…»
В этот день, 7 октября 1915 года,
родилась Маргарита Алигер
(погибла 1 августа 1992 года)

ШКОЛЬНИКОМ я стал, когда уже шла война, в сорок втором. И вот долгими зимними утрами, ожидая, пока за окнами хоть немножко посветлеет (ведь электричества-то было не всегда), сидя в телогрейках по три человека за партой, мы старательно выводили неокрепшими голосами: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!..» И снова слушали рассказ учительницы про подвиг Зои Космодемьянской… А потом, наверное, через год, она же читала в классе поэму, которая называлась «Зоя»:

… Узкая дорожка холодна —
от мороза или от тревоги?
И уходит девочка одна
по своей безжалостной дороге…

Тогда же мы, ребятня, впервые услышали и весьма для нас редкое по звучанию имя поэта: Маргарита Алигер. И надолго запомнили, тем более что еще через год наш ТЮЗ (впрочем, как театры всей страны) поставил по ее пьесе спек-такль «Сказка о правде» — тоже про Зою…

* * *

СПУСТЯ почти сорок лет, в Москве, придя в знаменитый «писательский» дом, что издавна высится наискосок от Третьяковской галереи (вот, в старой записной книжке, адрес и телефон поэта: «Москва, Лаврушинский пер., 17, кв. 54, тел: 231-94-07), я оказался у Маргариты Иосифовны в гостях и узнал о ее жизни разные, широко не известные подробности…

Росла в Одессе. Дружила только с мальчишками: лазила по деревьям, гоняла голубей, в любую погоду заплывала далеко в море. Считая книги «удивительными творениями природы», Некрасова открыла для себя и полюбила раньше Пушкина. Писала стихи. После семи классов — химический техникум, затем — химзавод, но скоро поняла, что, кроме поэзии, другой жизни для нее нет.

Поэтому, совсем юная, ринулась в Москву, сняла «угол», воочию увидела Бориса Пастернака, чью поэзию обожала («Дождалась! Он немного похож на лошадь, но глаза оживляют всю его неповторимость! А как он читал!»), работала в какой-то многотиражке — и упорно писала, писала… Наконец вся страна узнала ее стихи — и про папанинцев, и про то, что «падают бомбы на Абиссинию», и про то, с какой нежностью на советском пароходе встретили детей из сра-жающейся Испании:

Не надо плакать!
Мы поём
испанский гимн, и вы не плачьте.
Не надо плакать!
Мы плывём,
и ласточки сидят на мачте…

У нее уже выходили книжки, за которые в двадцать четыре года даже получила орден. У нее уже был любимый муж — композитор Константин Макаров-Ракитин, который написал несколько фортепианных пьес, а также, на либретто Маргариты — оперу «Невеста солдата». Они и песни вместе сочиняли: «Город на Амуре», «Плыли тучки в небе чистом», другие. Казалось бы, всё хорошо? И вдруг — в семь месяцев умирает сыночек…

Тяжёл и страшен лёгкий гроб,
обшитый красным кумачом…

Слава Богу, родилась доченька Таня…

* * *

КОГДА началась Великая Отечественная, Константин ушел на фронт добровольцем и сразу, в первом же бою, погиб.

Мне предназначено в веках,
из дома изгнанной войною,
пройти с ребёнком на руках
чужой лесистой стороною,
узнать дорогу до конца,
хлебнуть мороза, зноя, пыли
и плакать каплями свинца,
которыми тебя убили…

Такие два горя, одно за другим, можно было пережить лишь исступленной работой. Поэтому с удостоверением военного корреспондента газеты «Сталинский сокол» до одури моталась по фронтовым дорогам. И в блокадном Ленинграде оказалась тоже…

О город без огня и без воды!
Сто двадцать пять блокадных граммов хлеба.
Звериное урчание беды
с безжалостного, мёртвенного неба…

* * *

ИЗВЕСТИЕ о мученической смерти Зои ее потрясло. Строки будущей поэмы рождались, казалось, в самом кровоточащем сердце:

… Весна девятьсот сорок первого года.
Она начиналась экзаменом школьным,
тревогой неясною и дорогою,
манила на волю мячом волейбольным,
игрою реки, тополиной пургою…

Спустя годы Маргарита Иосифовна мне говорила:

— Порой интересуются, был ли в Зоиной биографии, еще довоенной, какой-либо факт, в котором можно обнаружить исток ее подвига. Какая «биография»? Зоя была девочкой, у нее, по сути, никакой «биографии» еще не существовало — в этом-то всё и дело… Читала ее дневники, тетради, письма, дабы понять, что творилось в мире ее души…

Мама, мама, какой я была до сих пор?
Может быть, недостаточно мягкой и нежной?
Я другою вернусь.
Догорает костёр.
Я одна остаюсь в этой полночи снежной…

— Помню свои сомнения: а что она, собственно, сделала, эта девочка? Ведь, строго говоря, она даже задания не успела выполнить — поджечь, или разрушить, или взорвать то, что ей было положено… Но зато она сумела так умереть, что, ее сила в страшный час подожгла, взорвала, разрушила представления врага о его силе, о нашем страхе перед ним…

Как морозно!
Как светла дорога
утренняя, как твоя судьба!
Поскорей бы!
Нет, ещё немного!
Нет, ещё не скоро…
От порога…
по тропинке…
до того столба…

— Однажды, ранним утром, — звонок в дверь, и в дом ввалился младший лейтенант Горелик. Он приехал с фронта прямо ко мне. Привез фотографии Зоиной казни, найденные у захваченного в плен немецкого офицера. Вот они…

Нет пути назад!
Вставай грозою.
Что бы ты ни делал, ты — в бою.
Мне хотелось написать про Зою,
будто бы про родину свою.
Вся в цветах, обрызганных росою,
в ярких бликах утренних лучей…
Мне хотелось написать про Зою
так, чтоб задохнуться вместе с ней…

— Я настолько существовала в том, о чем писала, что и гибель Зои пережила почти физически… Поставив точку, совершенно измученная, уехала на фронт, в армейскую газету. И скоро мне туда прислали «Комсомолку» и журнал «Знамя» с напечатанной поэмой. А потом пошел поток писем — с фронта, из глубокого тыла, и от молодых людей, и от стариков…

Сталинскую премию она передала «на вооружение Красной Армии».

* * *

ОДНАЖДЫ в доме своего учителя Павла Антокольского неожиданно встретила Александра Фадеева — и между ними вспыхнула искра. Скоро он ей написал из больницы:

«Милая Рита! Я вас бесконечно люблю. Всегда буду помнить, как вы сидели в санитарной машине возле меня, лицо у вас было такое светлое и красивое и выражение глаз, неподвижно смотрящих мимо меня, очень грустное. Ни о ком за время болезни я не думал так много, как о вас…»

… И впервые мы проснулись рядом
Смутным утром будничного дня.
Синим-синим, тихим-тихим взглядом
Ты глядел безмолвно на меня.

Есть минута счастья и печали,
И черты меж них не провести…
Именно об этом мы молчали
Первым утром страдного пути.

В общем, скоро на свет явилась их дочь Машенька. Но Фадеев к тому времени вернулся в свою прежнюю семью…

* * *

СНОВА работала истово — были стихи, поэма «Твоя победа».

— Как и «Зоя», — рассказывала мне Маргарита Иосифовна, — она была продолжением жизни и судьбы моего лирического героя, на сей раз не свершившего никакого подвига, а просто живущего, думающего, страдающего, отдающего себя целиком жизни и людям и вбирающего в себя всё, чем живут и дышат люди…

У каждого была своя война,
Свой путь вперёд, свои участки боя,
И каждый был во всём самим собою,
И только цель у всех была одна…

И наступило долгожданное майское утро:

Три с лишком. Почти что четыре.
По-нашему вышло. Отбой.
Победа — хозяйка на пире,
так вот, ты, какая собой!..

* * *

НО И ПОТОМ, в мирной жизни, всё было совсем не просто. Партийная критика по отношению к Алигер оказалась жестокой: в угоду властям поэму «Твоя победа» объявила «упаднической». Но там дело было вовсе не в «упадничестве». А в горьких строках, вызванных тогда, в 1946-м, вновь поднимающим голову государственном антисемитизме:

… Лорелея — девушка на Рейне,
Светлых струй зелёный полусон.
В чём мы виноваты, Генрих Гейне?
Чем не угодил им Мендельсон?

Я спрошу и Маркса, и Энштейна,
Что великой мудростью сильны, —
Может, им открылась эта тайна
Нашей перед вечностью вины?

Светлые полотна Левитана —
Нежное свечение берёз,
Чарли Чаплин с белого экрана —
Вы ответьте мне на мой вопрос!

Разве всё, чем были мы богаты,
Мы не роздали без лишних слов?
Чем же мы пред миром виноваты,
Эренбург, Багрицкий и Светлов?

Жили щедро, не щадя талантов,
Не жалея лучших сил души.
Я спрошу врачей и музыкантов,
Тружеников малых и больших.

И потомков храбрых Маккавеев,
Кровных сыновей своих отцов, —
Тысячи воюющих евреев —
Русских командиров и бойцов:

Отвечайте мне во имя чести
Племени, гонимого в веках:
Сколько нас, евреев, средь безвестных
Воинов, погибнувших в боях?

И как вечный запах униженья,
Причитанья матерей и жён:
В смертных лагерях уничтоженья
Наш народ расстрелян и сожжён!

Танками раздавленные дети,
Этикетка «Jud» и кличка «жид».
Нас уже почти что нет на свете,
Нас уже никто не оживит…

Мы — евреи. — Сколько в этом слове
Горечи и беспокойных лет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
Знаю только: есть у крови цвет.

Этим цветом землю обагрила
Сволочь, заклеймённая в веках,
И людская кровь заговорила
В смертный час на разных языках.

* * *

В ОБЩЕМ, началась травля, которая поэтессу подкосила…

Потом, уже после смерти Сталина, в 1955-м, Эммануил Казакевич и Вениамин Каверин увлекли ее идеей нового альманаха, которому дали название — «Литературная Москва». Замыслы у всех троих были просто замечательные: Алигер, например, очень хотела вытащить из забвения Цветаеву и Заболоцкого и непременно напомнить читающему миру о существовании оклеветанной Ждановым великой Ахматовой, с которой сама, кстати, была связана большой дружбой (Ахматова звала её «Алигерицей»). Но успели выпустить лишь два номера, как литературные «генералы» обрушили на альманах громы и молнии. Чтобы «Литературную Москву» погубить окончательно, эти церберы заручились поддержкой самого Хрущева.

Главный бой случился 19 мая 1957 года на встрече Никиты Сергеевича с творческой интеллигенцией, когда тот в адрес хрупкой Алигер вдруг заорал: «Вы — идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!» Ошеломлённая Алигер пробовала возразить: «Никита Сергеевич, что вы говорите? Я же коммунистка, член партии». Тот не унимался: «Лжёте! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю! Вам — нет!» Соболев услужливо поддакивал: «Верно, Никита Сергеевич! Нельзя им верить!»

Тогда Алигер поднялась из-за стола: «Так настоящие мужчины с женщинами не разговаривают». И вышла из зала. Хрущёв был ошеломлён.

Спустя два дня он ей позвонил и извинился.

* * *

ВПРОЧЕМ, это-то перетерпеть было можно. Но вот личные потери…
В 1956-м застрелился Фадеев. Потрясённая, она написала:

Опять они поссорились в трамвае,
Не сдерживаясь, не стыдясь чужих…
Но, зависти невольной не скрывая,
Взволнованно глядела я на них.

Они не знают, как они счастливы.
И слава богу! Ни к чему им знать.
Подумать только! — рядом, оба живы,
И можно всё исправить и понять…

В 1974-м от рака крови скончалась Таня.

В 1990-м умер благородный Игорь Сергеевич Черноуцан, который все семь лет, пока были вместе, стал ей в том её горе поддержкой и опорой.

В 1991-м Маша (красавица с удивительно голубыми, фадеевскими глазами), жившая с мужем в Лондоне, покончила с собой, и тело дочери привезли в Россию.

Ну а в 1992-м, 1 августа, трагически погибла сама Маргарита Иосифовна, чьи идеалы юности были уже полностью растоптаны…

И теперь она вместе с доченьками — под одним камнем, на кладбище в Переделкине…

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. В России все неоднозначно. Вот и мавзолей — гениальное творение — а лежит там … сами понимаете! Но ведь это история, ее не переделаешь. Вон в Лондоне, перед парламентом стоит бронзовый Кромвель, а ведь тоже был жестокий деятель…

Добавить комментарий для Михаил Поляк Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.