842 total views (from 2022/01/01),  1 views today

Мне посчастливилось еще в самом начале 60-х неоднократно видеть Евстигнеева на сцене «Современника», где порой артист делал, казалось бы, невероятное. Например, в хрестоматийной роли Сатина вдруг находил такие неожиданные краски, что известный со школы монолог звучал как открытие, как откровение.

Он был гениален!

94 года назад родился
Евгений Александрович Евстигнеев
(9 октября 1926–4 марта 1992)

Лев Сидоровский

ВЗГЛЯНИ, дорогой читатель, на фото. Конечно же, ты сразу узнал этого человека — и тут же вспомнил многих героев, которым артист дал жизнь. Они, как правило, вызывали и продолжают снова возбуждать в нас пристальный интерес. Их лица притягательны, ха­рактеры сложны и противоречивы, порой парадоксальны. Их судьбы преломляют в себе наше прошлое и настоящее… В чем же сек­рет магического евстигнеевского обаяния? Как ему удавалось сыграть тип, явление и в то же время так отточить деталь, что подчас одно незаметное движение головы, взгляд исподлобья, неожиданная модуляция голоса говорят больше, чем все вместе взятые слова роли?..

Да, сегодня чаще всего вспоминаются его достижения на киноэкране, но мне посчастливилось еще в самом начале 60-х неоднократно видеть Евстигнеева на сцене «Современника», где порой артист делал, казалось бы, невероятное. Например, в хрестоматийной роли Сатина вдруг находил такие неожиданные краски, что известный со школы монолог звучал как открытие, как откровение.

Или — как можно сыграть талант? Наверное, этого не знает никто. Но в «Большевиках», со­здавая образ Луначарского, Евстигнеев играл именно т а л а н т.

Потрясенный, я наутро заявился к артисту, дабы разобраться: ну каким же образом возможно такое? Однако Евгений Александрович ничего внятного по этому поводу мне не ответил…

* * *

ВООБЩЕ для журналистов, которые пытались брать у него интервью, сей гениальный лицедей был собеседником трудным — ведь даже у мастера такого жанра Урмаса Отта (помнишь, дорогой читатель, этого «короля интервью» на телеэкране в 90-е?) с Евстигнеевым получился полный облом… Ну, а другой мой замечательный коллега, спецкор «Комсомолки» Ярослав Голованов, который долгие годы с Евстигнеевым общался, 8 марта 1992 года записал в своем дневнике:

«Евстигнеев обладал природным, от Бога, могучим даром перевоплощения… В жизни довольно примитивный, малообразованный и лениводумающий человек, он мог выйти на сцену и играть Эйнштейна, и все знали, верили: Эйнштейн такой! Он мог быть высоким интеллигентом («Собачье сердце») и пьяным водопроводчиком («Старый Новый год»), и мы всегда ему верили! Он был актером от природы, настолько гениальным, что, казалось, у него всё как-то само собою получается, безо всяких усилий с его стороны…»

***

МНЕ же тогда разговорить трудного собеседника всё-таки удалось. В частности, выяснить — откуда и как начинался актер Евгений Евстигнеев, который неброскую внешность (сутулая фигура, голова с большой проплешиной, длинный нос «уточкой» и оттопыренные уши) компенсировал огромным артистизмом, цепкой наблюдательностью и морем обаяния?

— Если хорошенько поискать в нашей семье актерские гены, то обнаружить их, хоть с трудом, но всё-таки можно: старший брат Сергей когда-то играл в «Синей блузе». Жили мы в Горьком, я слесарил на заводе «Красная Этна», а еще в кинотеатре перед вечерними сеансами, в составе джаз-оркестра, наяривал на ударных. Однажды заглянул в завод­ской драмкружок. Там ставили пьесу Островского «Грех да беда на кого не живет», и мне по­ручили роль купчика. Хоть роль была так себе (не Фигаро и не Гамлет!), хоть спектакль получил­ся средний, всё равно тогда во мне что-то перевернулось. Я вдруг уловил, что, оказывается, можно прожить еще и какую-то совсем другую жизнь… Это было неожиданным и удивительным. Захотелось продлить праздник, и я поступил в театральное училище. Затем — Владимирский драматический театр. За три года — двадцать одна роль. Количество явно переходило не в качество, а в его противоположность. По­явились дурные предчувствия, и тогда в один прекрасный день подал заявление в школу-студию МХАТ. Поступил сразу на второй курс и через пару лет стал ар­тистом Художественного. Но, увы, поначалу работа на столичной сцене особого восторга не вы­зывала: всё эпизоды, массовки… В то время Олег Ефремов и еще несколько молодых артистов, мечтая о совсем новом театре, ночами, после спектаклей, репе­тировали «Вечно живых». Я тоже стал оставаться на эти встречи. А потом была премьера — и родил­ся «Современник».

И теперь (на дворе был 1970-й) он — вслед за Ефремовым — покидал свой театр, становился артистом МХАТа. Разве это честно?.. В ответ на такую мою реплику Евстигнеев вздохнул:

— «Со­временник» покидаю с болью. Почему покидаю? Не мыс­лю для себя другого режиссера, кроме Ефремова. Мы с Олегом Николаевичем большие друзья. Очень его люблю и как худож­ника, и как человека. Но, рабо­тая во МХАТе, обещаю всегда быть верным традициям «Совре­менника». Более того, надеюсь, что со временем эти традиции станут и мхатовцам близки, даже не­обходимы…

И в печати, и устно Евстигнеева всё чаще, все упорнее называли тогда «современ­ным актером». Льстило ли ему это определение?

— Такое звание почетней мно­гих титулов. Современный ак­тер… Кто он? Каков он? Я ду­маю, это актер, для которого каждая роль — повод СКАЗАТЬ О СЕБЕ. Нет, это совсем не эгоизм: рассказать о себе — значит, че­рез себя поведать о людях, о стране, о времени. И тут, в об­щем-то, всё равно, в какой пье­се ты играешь — в современной или классической. И в классике можно найти современность. Уме­ние обнаружить в огромном клас­сическом наследии такие сторо­ны, которые волнуют сегодня, — именно в этом вижу я ключ к современному прочтению клас­сики…

В ответ на эти слова я попросил от собеседника конкретности. Ну вот, например, горьковская пьеса «На дне», где ставится вопрос — что такое человек, какова цен­ность человеческой личности… О чем думал мой собеседник, берясь за роль Сатина, которая всех нас так потрясла? Как он этого добился? Евстигнеев задумался:

— Сатина я сыграл заведомо по­лемически. Прежде всего, увидел в нем человека страдающего, хо­тя, может быть, сам он об этом еще и не подозревает. Я попытался снять с него всякий пафос. Да, он шулер, пьяница, бездель­ник, паразит, но он — и сама боль, и само страдание. На про­тяжении всего спектакля стара­юсь показать не только крайнюю ступень социальной деградации Сатина, но и моральный крах его как человека. И лишь перед фи­налом Сатин вдруг прозревает. И знаменитые его слова: «Чело­век — это звучит гордо», сказан­ные в каком-то горьком раздумье, сказанные сквозь слезы (иначе произнести этот монолог и не мыслю), прозвучали для Са­тина приговором самому себе. И всё же в этом горьком признании Сатина есть пафос жизнеутверждения: в человеке — огромные возможности, человек всегда обязан оставаться человеком…

Я поделился с Евгением Александровичем своим ощущением: когда имею счастье наблю­дать за игрой больших арти­стов — таких, как Смоктунов­ский, Габен, Мастроянни, всякий раз ловлю себя на мысли, что они же прежде всего выражают свое время. И этим самым, своей не­повторимой индивидуальностью, мудростью своей, безмерно обо­гащают роли, заложенные в пье­се или сценарии. Об актерской индивидуальности сейчас гово­рить модно, но зачастую пони­мается она по-разному…

Евстигнеев откликнулся:

— На мой взгляд, индивидуальность акте­ра — это сам человек, со всем ему свойственным, а, следователь­но, неповторимым. И собст­венным талантом тоже, потому что даже двух людей одинаково талантливых быть не может. Но главное, что выражает индивиду­альность художника, — это его гражданская позиция. Актер обя­зан знать, что он любит и что ненавидит, за что любит и за что ненавидит. И вот эта мера люб­ви и ненависти определяет отно­шение актера к своему герою. Только меряя этой мерой, он мо­жет рассказать о нем зрителю…

Кстати — о зрителе. Успех моего визави у зрителя очевиден, и все же, наверное, не всякая востор­женная реакция зала ему одина­ково дорога? Какой зритель Евстигнееву наиболее необходим? Евгений Александрович усмехнулся:

— Одного портного спросили: «Как вам нравится этот фильм?» Портной возмущенно всплеснул руками: «Какой фильм? Там же все пиджаки перелицованы!» Это анекдот, но вот недавно я полу­чил письмо из одной вязальной артели. Зрительницы посмотрели картину «Бег» и возмущаются тем, что мой герой Корзухин вяжет недостаточно профессионально. Конечно, плохо, что в процессе репетиций я, вероятно, так и не научился мастерски орудовать спицами. Но еще более обидно за зрителей, которым мое вяза­ние заслонило все остальные проблемы, поднимаемые в такой значительной киноленте. Мне доро­ги в зале единомышленники. Ко­гда есть слияние с залом и ты можешь им руководить, застав­лять следить за собой, за своей мыслью, — между актером и зрителем вспыхивает драгоцен­ная, как ее называет Ефремов, «вольтова дуга». Актер обязан уметь зажечь эту дугу. Если, играя Сатина, я вдруг слышу кашель, на мгновение внутренне останавливаюсь, чтобы собраться для новой атаки на зрительный зал. Ведь кашляют в театре чаще всего не от простуды, а когда неинтересно…

В его репертуаре были роли самого разного плана, порой — полярные. Например: с одной стороны — добрый дурак, приспособленец по фамилии Дынин; с другой — сильная, незаурядная личность максималист, директор кораблестроительного завода Алексин; с третьей — бандит Глухарь; с четвертой — нарком Луначарский… Что, совсем не признавал рамок амплуа? Евстигнеев хмыкнул:

— Убеждён, что никогда не выйду к зрителю в облике Гамлета — не те данные. Но внутренне я должен быть уверен, что готов к этому образу, могу его сыграть. Широта творческого диапазона актера прежде всего зависит от его способности к перевоплощению…

Тут я заметил, что, если говорить о чисто внешнем перевоплощении, то мой собеседник его, как правило, избегает. Чаще всего играет без грима. Это что — принцип? Евстигнеев уточнил:

— Конечно, имел в виду перевоплощение внутреннее. Это процесс невидимый, неуловимый, когда ты живешь мыслями своего героя, болеешь его бедами, смотришь на мир его глазами. Здесь никакой грим, никакой парик не спасут. Я действительно, если только можно, играю без грима. Чем меньше всяких наклеек, тем мое лицо, мои глаза, я сам — ближе к зрителю. А это для меня очень важно…

Отказывался ли он от ролей?

— В театре обычно не отказываюсь ни от каких. Правда, получается, что роли мне дарят в основном интересные. В кино же случается сказать и «нет» — когда предлагают играть просто Ивана Ивановича, Петра Петровича. Вот если роль несет в себе ту «занозу», которая в состоянии раздвинуть конкретные рамки характера до широких обобщений!.. Мне важно, чтобы в роли я мог идти «от себя», найти в ней боль, которая была бы и моей человеческой личной заботой. И еще — всегда ищу в образе парадокс, от которого и танцую…

Тогда он готовился к съемкам в «Стариках-разбойниках» и в «Семнадцати мгновениях весны». Были на подходе другие фильмы. Так что праздного отдыха которое лето подряд опять не предполагалось…

* * *

ПОСЛЕ наши пути пересекались еще неоднократно. В последний раз это случилось январским днем 1992-го, на съемках новой телевизионной программы «Петербургский ангажемент»: там я в адрес каждой участницы театрального турнира исполнял веселые куплеты, а Евстигнеев был членом жюри. Во время перерыва, выкурив очередную сигарету, Евгений Александрович вдруг пожаловался:

— Сердце после двух инфарктов снова не тянет. Наверное, скоро в Лондоне буду его ремонтировать…

К той поре, дорогой читатель, он сыграл в театре пятьдесят пять ролей, в кино — сто три. И теперь снимался в сто четвертой — Ивана Грозного, у Ускова и Краснопольского, которые затеяли фильм «Ермак»… А вот Ефремов старого друга предал: когда Евстигнеев после второго инфаркта попросил не занимать его год в новых работах, тот вдруг заявил: «Если трудно, уходи на пенсию». Артист был потрясен.

Отправился в Лондон, и там 4 марта, накануне операции, врач нарисовал на листе бумаги сердце, пояснив:

— Три сосуда забиты полностью, а четвертый — на девяносто процентов. Ваше сердце работает только потому, что здесь осталось десять процентов отверстия…

Своим гениальным воображением артист мгновенно представил себе всё это — и умер…