Нетопленный, насквозь промёрзший зал согревался волнением, дыханием тех, кто пришёл сюда, кому это искусство было необходимо. Причём случалось, что спектакли продолжались даже при артобстрелах, воздушных налётах, и порой, слыша канонаду, зрители терялись: на сцене это или за стенами театра?
Вспоминая…
О Блокадном театре и о человеке, который пёк блокадный хлеб
Лев Сидоровский
18 ОКТЯБРЯ
И НАРЕКЛИ ТЕАТР «БЛОКАДНЫМ»…
Он открылся 18 октября 1942 года
ЭТО было в 1984-м. Накануне сорокалетия полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады я пришёл в кабинет главного режиссёра Театра имени Веры Фёдоровны Комиссаржевской, народного артиста СССР Рубена Сергеевича Агамирзяна, Он раскрыл передо мной старую папку — и я увидел пожелтевшие, хрупкие листы, поверх которых значилось: «Документы об организации и работе Городского театра». Начал медленно их перебирать… И вот уже перед глазами — блокада, сорок второй год…
* * *
ТОГДА, на второй год войны, в августе, ленинградцы услышали радиоспектакль по пьесе Константина Симонова «Русские люди». Поставленный Иосифом Гориным, он имел большой успех, был повторён в эфире ещё дважды. И возникла мысль: в блокадном городе, где работает лишь один театр — Музыкальной комедии, есть силы для создания и драматической труппы. Так драмой Симонова на сцене, где до войны выступал коллектив «Комедия», восемнадцатого октября открылся новый театр, получивший официальное название — «Городской». А неофициально ленинградцы сразу же нарекли его «Блокадным».
Позже бывший директор «Блокадного театра» Аким Барский вспоминал:
— Вызвал меня Борис Иванович Загурский, он был тогда начальником Управления по делам искусств, и говорит: «Аким Анисимович, надо создать культурный отдых ленинградцам и воинам Ленинградского фронта. Ленинградское радио подготовило спектакль «Русские люди» и в скором времени будет передавать его по радио. У партийных органов есть мнение — показать постановку в живом виде. Займитесь созданием театра»…
Кто же играл здесь в том, первом сезоне? Прежде всего, работники радиовещания: Иосиф Горин, Александр Янкевский, Мария Петрова, Павел Курзнер, Владимир Ермогаев, Исай Зонне… Кроме того — оставшиеся в городе мастера Александринки, которая в ту пору носила имя Пушкина: Мария Домашёва, Вера Стрешнева, Анатолий Нелидов, Пётр Андриевский… Ведущие роли очень ярко исполнял Матвей Павликов. Старейшины артистического мира Ленинграда Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова и Борис Анатольевич Горин-Горяйнов внимательно смотрели за становлением молодого коллектива, помогали ему…
* * *
ВСКОРЕ после премьеры в «Известиях» появился отклик:
«Поднялся занавес. На сцене — русские люди. Они же в переполненном зрительном зале — в шинелях, матросских бушлатах, в рабочих спецовках и ватниках. Ленинградцы воспринимают пьесу «Русские люди» как живую боль, как повесть об их собственных мыслях и чувствах, об их славных делах…».
Нетопленный, насквозь промёрзший зал согревался волнением, дыханием тех, кто пришёл сюда, кому это искусство было необходимо. Причём случалось, что спектакли продолжались даже при артобстрелах, воздушных налётах, и порой, слыша канонаду, зрители терялись: на сцене это или за стенами театра?
Александр Иванович Янкевский спустя годы рассказывал мне:
— Однажды во время первого акта начался артобстрел. А наше здание — как раз на той, северной стороне Невского, которая, согласно всем известной ныне табличке, «при артобстреле наиболее опасна». Поблизости ухнул снаряд. Погас свет. Сцена и зрительный зал погрузились во тьму. Но никакой паники не случилось. Только у нас, артистов, небольшое замешательство: как играть дальше? Вдруг из тьмы зрительного зала на сцену прорезался яркий лучик карманного фонарика, за ним — второй, третий, пятый, десятый… Они возникли, как звёзды на небе. Этот свет от карманных и аккумуляторных фонарей дал возможность доиграть акт до конца…
* * *
Миновало всего две недели со дня рождения коллектива, и 5 ноября — уже новая премьера, «Фронт», по пьесе Александра Корнейчука. И снова, как назло, — обстрел. И опять свет погас. «Но на этот раз, — рассказывал мне Янкевский, — мы уже не испытали большого замешательства, потому что «друзья-фонарики в зрительном зале вспыхнули мигом, и наше действо продолжилось…»
Чуть позже в театре сделали аккумуляторное аварийное освещение.
Да, два сложнейших спектакля за столь невероятно короткий срок — можно только догадываться, с каким напряжением, с каким самозабвением трудились актёры… А ведь одновременно, поскольку отсутствовали необходимые по «мирному» штатному расписанию рабочие руки, они же сами ремонтировали здание, изготовляли декорации и делали много других театральных дел, не имевших никакого прямого отношения к актёрской профессии…
Из воспоминаний осветителя театра Тамары Чистяковой:
— Мы были молодые, голодные, холодные. В театре не топили. Мы репетировали в пальто, курили самосад — чтобы заглушить голод. И были дружными: если кто-то терял карточку, помогали. А о смерти старались не думать. В домах электричества не было, а в театре давали. Конечно, на всём экономили. Например, декорации, хоть и были очень красивы, строили лёгкие, задники писались на материи, колонны — почти невесомые, досок — совсем мало.
Днём актёры занимались уборкой, мытьём, чисткой, перебирали реквизит, костюмы, а вечером — репетиции, спектакли. Представления начинались рано, в 17-30, чтобы успеть сыграть до комендантского часа. Утром шли шефские спектакли — для воинов-фронтовиков и рабочих оборонных заводов. Иногда выезжали во дворцы культуры…
* * *
ОБНАРУЖИЛ я в старой папке и такой замечательный документ:
«Мы, работники Ленинградского Городского театра, обсудив на общем собрании обращение члена нашего коллектива — заслуженной артистки РСФСР В.Р. Стрешневой, присоединяемся к её предложению об открытии среди работников искусств Ленинграда сбора средств на постройку самолёта. Кроме индивидуальной подписки среди работников театра, даём два внеплановых спектакля, весь сбор с которых вносим на постройку самолёта…»
Этот истребитель потом бил врага.
А вот — заметка, опубликованная 5 января 1943 года в местной молодёжной газете «Смена»:
«Восемьдесят тысяч зрителей смотрели спектакли Ленинградского городского театра, созданного осенью прошлого года. Наибольшим успехом пользуется пьеса А. Корнейчука «Фронт», прошедшая свыше сорока раз. Тридцать раз показана пьеса К. Симонова «Русские люди». В репертуаре театра имеются также оперный спектакль «Евгений Онегин» и балет «Эсмеральда» с засл. артисткой О.Г. Иордан в главной роли. В ближайшее время театр покажет ленинградцам новую пьесу Л. Леонова «Нашествие». В репертуарный план включён также «Ревизор» Н. Гоголя. Из оперных постановок в конце января предположено показать «Пиковую даму» Чайковского…»
Да, в ту пору под одной крышей тут уживались и драма, и опера, и балет…
* * *
ЛИСТАЛ пожелтевший листки дальше… В последний январский день сорок третьего — премьера леоновского «Нашествия», а 11 апреля — по Симонову — «Жди меня». Потом на афише возникли «Женитьба Бальзаминова», «Олеко Дундич», «Обрыв», «Вечер водевилей»…
Вскоре коллектив, руководимый главным режиссёром Сергеем Морщихиным, сформировался окончательно. Из агитвзвода Дома Красной Армии пришли Мария Самойлова, Всеволод Мойковский, Фёдор Никитин, Владимир Усков, Андрей Костричкин, Сергей Поначевный. Позже к ним присоединятся Владимир Честноков и Александр Соколов, а в сорок пятом — Сергей Боярский (потом и его брат Николая Боярский), Татьяна Волкова, Нина Титова, Леонид Любашевский.
Покинув неудобное помещение на Невском (в котором не было даже подвала, способного в случае чего заменить бомбоубежище), некоторое время работали в Малом оперном. И, наконец, по адресу: улица Ракова, 19, получили собственное здание, прославленное тем, что здесь в 1904–1906 годах играла со своей труппой великая русская актриса Вера Фёдоровна Комиссаржевская. Со временем изменилось и название коллектива: он стал именоваться Ленинградским государственным драматическим театром, который спустя годы, в 1959-м, имя Комиссаржевской — вроде бы, по справедливости — обретёт. А по мне бы лучше навсегда, в память о своей особенной истории, официально звался «Блокадным».
* * *
ЕЩЁ один давний документ:
«Протокол торжественного митинга 27 января 1944 года, посвящённый снятию блокады Ленинграда».
Выступает Всеволод Мойковский:
«Эту дату будут помнить все ленинградцы, вся страна. Мы боролись с врагом не только оружием, но и силой духа. И победили! Какой другой город в такие тяжкие дни блокады мог бы создать театр, способный воодушевлять воинов Красной Армии на великие победы? Рождение нашего коллектива в те дни является победой воли, нашим праздником. А сегодня и у нас, и у всех ленинградцев праздник особый, самый главный, самый радостный! Так пусть же скорее придёт окончательная победа советского народа над кровавым фашизмом!»
* * *
КОГДА старую папку закрыл, Рубен Сергеевич задумчиво произнёс:
— Да, из того, самого первого состава сегодня в театре остались, пожалуй, лишь двое: заслуженный артист республики Сергей Леонтьевич Поначевный да осветитель Тамара Константиновна Чистякова. Ну, а памятна блокада, конечно, многим… Например, Валентине Ильиничне Чемберг, Галине Петровне Короткевич, Александре Ивановне Сафроновой и другим их партнёрам, тоже награждённым медалью «За оборону Ленинграда»…
Назавтра, 27 января, я увидел их всех на премьере спектакля, который был приурочен к этой великой для всех ленинградцев дате снятия блокады и назывался «Новоселье в старом доме (27 января)». Кстати, вместе с автором этой пьесы Сашей Кравцовым я учился на филфаке ЛГУ. Так вот, «блокадников» в зрительном зале оказалось с избытком (тогда их в Ленинграде оставалось ещё много) и на аплодисменты они не скупились. Как и на слёзы.
* * *
КАКАЯ удача, что с некоторыми из создателей «Блокадного театра» знаком был лично и смог выведать про их «детище», так сказать, из «первых рук». Особенно тесно общался (когда в самом начале 60-х писал тексты для артистов эстрады) с блиставшим там Иосифом Александровичем Гориным. (А после кончины Мастера снимал у его вдовы, на 6-й Красноармейской, комнату). И «заслуженного» артиста Александра Ивановича Янкевского трижды интервьюировал. И диктор нашего радио «народная» артистка Мария Григорьевна Петрова, чей редкий по тембру и выразительности голос и особенная интонация стали как бы позывными Ленинграда, была моей доброй (как она сама называла) «коллегой». И «народного» Владимира Викторовича Ускова в акимовском Театре Комедии, как журналист, тревожил неоднократно. И очень дорожил дружбой с седобородым «народным», дважды лауреатом Сталинской премии Фёдором Михайловичем Никитиным, дивясь его биографии: ещё в 1918-м снялся в «Терезе Ракен», а в 1926-м — тоже в ещё немой «Катьке — бумажный ранет», и (пропускаю едва ли не сотню других его кинолент) на излёте 80-х воистину потряс меня в фильме Николая Губенко «И жизнь, и слёзы, и любовь».
* * *
А СЕЙЧАС ещё мне вспоминается далёкий январь 1961-го, когда «комиссаржевцы» поставили «блокадный» спектакль «Рождены в Ленинграде» по пьесе двух блокадников — Ольги Берггольц и её мужа Георгия Макогоненко. Ах, как там на сцене рвали душу другие два блокадника — Николай Боярский и Алиса Фрейндлих, для которой это была по сути вообще первая, по-настоящему драматическая роль. Помню, в какой гробовой тишине Боярский, в образе старого профессора, на фоне знаменитой музыкальной темы «нашествия» из «Седьмой симфонии» Шостаковича произносил: «В этом городе я родился и состарился… Стыдно было бы мне, старику, бежать отсюда. Я его дряхлый, но верный сын…» Впрочем, порой тишину нарушали слёзы, потому что люди в зале, в огромном своём большинстве — блокадники с медалями «За оборону Ленинграда», плакали. Некоторые — навзрыд…
* * *
С ОГНЁМ И КРОВЬЮ ПОПОЛАМ…
Рассказ о человеке, который пёк блокадный хлеб
ОХ, И ВКУСТНЫЙ же хлеб пекли до войны в Колпине — и ржаной, и пшеничный, и маковые «шнейки», и «выборгскую» сдобу, и удивительно душистые саечки… Василий Егорович, бывало, когда выпадала свободная минута, готов был этими саечками, как какой-нибудь знаменитой картиной, любоваться. Может — потому, что детство директора хлебозавода прошло в бедной белорусской деревеньке и получилось оно совсем не сытным, а когда умер отец, то стало совсем худо. В общем, ржаной каравай в их немалой семье ценился особо… Вот и старался теперь Тимофеев, чтобы его хлебушек был самый лучший…
* * *
ВЕЧЕРОМ 28 августа, когда фашисты были уже недалеко от Колпина, на помощь воинам выступил Ижорский батальон. Прямо из цехов сталевары и прокатчики шли получать оружие, — и вот поднялась сила в 1100 добровольцев. Василий Егорович, хоть и работал совсем на другом заводе, тоже подал заявление, но в ответ услышал: «Решение твое правильное, но — надо кормить людей».
Через два дня на территории Ижорского завода стали рваться снаряды. В ночь на 16 сентября мартеновский цех дал последнюю плавку, а утром ижорцы трижды ходили в атаку, дрались врукопашную. Наконец выбили гитлеровцев с окраины 3-й Колпинской колонии и больше не пустили их туда уже никогда.
От завода, который пек хлеб, до врага оставалось не больше пяти километров…
* * *
РАБОТЫ, конечно, было уйма, но всё равно почти каждый день Василий Егорович находил время, чтобы сделать запись в тетради, начатой 22 июня 1941 года. Вот она, эта тетрадь, в коричневом клеенчатом переплете…
* * *
«… С 27 января… до 12.02.42 г. проходит перестройка — работать без подачи воды и электроэнергии. Тестомесов собрано 18 человек, а водовозов до 40 (возили ручной тягой: в бочках, на саночках — Л. С.). Свет применялся от лучинки и использовались карбидные лампы, от которых тошнит и болит голова…»
«18 февраля. Рано в 5 час. обстрел города, в 7 час. перебит воздушный кабель, сидим с керосиновой лампой, а на производстве — с лучиной, так длится до 12 час. 15 мин., весь день артперестрелка. В 18 час. выступал на комсомольском собрании…»
«28 февраля… В 24 час. получил сообщение из штаба, что дом по Речному, 17, горит (заводской). Пожарная часть не тушила: отсутствовала вода… Воду возит бригада».
«1 марта. … Снарядом убита раб. Лаврова…»
«2 марта. Воды нет. Возит бригада…»
«13 марта. Около 13 час. около завода начали рваться снаряды. 4 снаряда пробили южную стену печного цеха и окно со всеми завалами. Обстрел продолжался около двух часов… В 8 час. поставили тесто».
«16 марта. … Дано задание сделать тягу с печей через тепловую завесу, не знаю, что получится? Получилось…»
* * *
ДЛЯ гитлеровских артиллеристов хлебозавод был важной целью, и маскировать его приходилось очень тщательно. И пусть не вился больше дым над высокой трубой, но хлеб, те самые, как написала Ольга Берггольц, «сто двадцать пять блокадных грамм с огнём и кровью пополам», пекли без срыва…
* * *
«17 марта. Работает завод нормально и до предела. Разрывов поблизости завода не ощущается…»
«20 марта. Работа протекала нормально до 19 час. 15 мин., хотя разрывы снарядов поблизости весь день, а с 19.15. противник стал обстреливать завод, пришлось на 25 мин. укрыть рабочих, но двоих — Тучина и Кокорева — во дворе ранило осколками…»
«21 марта. Производство работало нормально, вынуждено сократиться в связи с отсутствием подвоза муки. Артперестрелка по обыкновению не прекращалась…»
«31 марта. Весь день артиллерийская дуэль. Мохову осколком оторвало ступню, а с ним одного насмерть. Без энергии и воды работаем весь день…»
* * *
ДА, И ПЕЧИ крутили вручную, и по тридцать бочек воды за смену с Ижоры возили, чтобы все-таки испечь хлеб, хоть и был он совсем не похож на тот, довоенный… Приходилось замешивать вместе с остатками муки и целлюлозу, отдирать от мешков с бесценной мукой ледяные корки (ведь мешки, случалось, оказывались в ладожской воде) и бережно эти корки растапливать, потому что были в них крупинки, которые потом могли спасти хотя бы одну человеческую жизнь…
Пусть выстужен цех, но все равно надевали поверх ватников белые халаты, повязывали головы белыми косынками и из последних сил пекли тот святой блокадный хлеб. И, случалось, тут же, у печи, умирали от голода…
* * *
«26 июня. … Убит Богданов, начальник цеха, а в больницу попало человек 14… Богданову Розу тяжело ранило, лежит в больнице».
«1–6 июля. Работаем благополучно. Сводка по соцсоревнованию, посланная в Москву, Главхлебу, по нашим условиям получилась неплохая: выполнили 110%».
«17 августа. … Сообщили, что нашу уборщицу Соколинскую сегодня утром ранило, отправлена в больницу. В результате обстрела было несколько пожаров в Колпине, разбит деревянный мост по ул. Революции (у рынка), в 21 час. 30 мин. накрыло нашу территорию завода, прямые попадания в оба склада, изрешетило автомашину около экспедиции… Перебило воздушки на двух пролетах. К 24 час. ликвидирована авария и подана энергия».
«28 октября. 25.10. начали всеобщее военное обучение… Сегодня после 2-месячной работы по устройству своей электростанции подана сила на производство».
«5 ноября. За эти дни узнали работу своего пародвижка — нужно увеличить шкив паромашины, этим самым достигнем получение электроэнергии при меньших оборотах машины, т.к. в данный момент требуется давление пара в котле 5-7 атмосфер. Важно, что цель достигнута».
«16 ноября. Сегодня сдал собранные на танковую колонну 15. тыс. руб. … Вчера вечером проводил собрание с комсомольцами на тему: «Авангардная роль комсомольцев на производстве»…»
«20 марта 1943 г. Сегодня для завода был радостный день: председатель обкома союза вручила на заводском собрании Красное знамя обкома и треста… Вода и электроэнергия не поступают с 13 марта, работает своя блок-станция, а воду подвозим на автомашине…»
«6 июня. Вчера 9 работающим выдали медали «За оборону Ленинграда»…»
«7 июля. После вчерашнего обстрела крыша потекла — словно решето над всем заводом, снова надо латать».
«25 ноября. Вчера около 24 час. ночи район завода подвергся огневому налету. В результате прямого попадания в крышу печного зала ранило 6 человек — Иванова З., Зимина Е., Боканова М., Куропатника, Филиппова и Смирнова Анисия… Заминка с работой в связи с уборкой продлилась не более одного часа…»
***
РАБОТАЯ в условиях города-фронта, они любую объективную «заминку» сводили к минимуму. И когда наша армия пошла вперед, радости Василия Егоровича не было границ:
«23 января 1944 г. Продвижение частей Красной Армии создало в каждом что-то особенное… Хочется жить, хочется торжествовать! Сегодня несколько раз враг посылает шквал огня».
Директор Тимофеев тогда еще не мог знать, что в этот день на территории Ижорского завода разорвался последний гитлеровский снаряд. Да, самый последний, 8942-й по счету…
* * *
КОГДА в начале 70-х в одной ленинградской школе четвероклассникам задали сочинение на тему «Хлеб», ребята написали:
«Чтобы получить одну буханку хлеба, надо много трудиться…»
«Хлебом нельзя бросаться. Хлеб нужно есть…»
«В блокаду было очень трудно достать корочку хлеба. Мой папа прошел блокаду. Однажды его мама принесла игрушки, а он не обрадовался. Он лежал на диване весь бледный… В эту трудную минуту, когда мой папа лежал в полумертвом состоянии, соседи нашли корочку хлеба, мой папа выжил…»
Внучка Василия Егоровича — Иринка, хотя такого сочинения не писала, цену хлебу знала тоже. От дедушки. И когда Василий Егорович надевал на костюм все свои ордена и медали, внучка понимала: все это за хлеб. А еще был у нее альбом под названием: «Рисуют дети блокады». Особенно часто рассматривала она такую страничку: малыш трех с половиной лет вывел карандашом запутанные кривые каракули, а посередине — овал. Его спросили: «Что это?» И он ответил: «Это война, а тут — булка. Больше не знаю…»
* * *
СНОВА раскрываю старую тетрадь в клеенчатом переплете. Первая страница исписана одним почерком, а дальше — иначе, с наклоном влево. Изменился почерк потому, что 21 сентября 1941 года, когда немцы били по хлебозаводу, Василию Егоровичу ОТОРВАЛО ПРАВУЮ РУКУ, ПО САМОЕ ПЛЕЧО. Едва рана затянулась, директор вернулся на рабочее место — И ДАЛЬШЕ СВОЙ БЛОКАДНЫЙ ДНЕВНИК ВЁЛ ЛЕВОЙ РУКОЙ…
Владимир ЛИФШИЦ
БАЛЛАДА О ЧЕРСТВОМ КУСКЕ
По безлюдным проспектам оглушительно звонко
Громыхала — на дьявольской смеси — трёхтонка.
Леденистый брезент прикрывал её кузов —
Драгоценные тонны замечательных грузов.
Молчаливый водитель, припавший к баранке,
Вёз на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,
Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,
И махорку он вёз, проклиная погодку.
Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.
Был он худ. И похож на голодную птицу.
И казалось ему, что водителя нету,
Что забрёл грузовик на другую планету.
Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам —
Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.
А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука — плавно, медленно, сыто…
— Стоп! — сказал лейтенант, — погодите, водитель.
— Я, — сказал лейтенант, — местный всё-таки житель, —
И шофер осадил перед домом машину,
И пронзительный ветер ворвался в кабину.
И взбежал лейтенант по знакомым ступеням,
И вошёл. И сынишка прижался к коленям.
Воробьиные ребрышки… Бледные губки…
Старичок семилетний в потрёпанной шубке…
— Как живёшь, мальчуган? Отвечай без обмана!..
И достал лейтенант свой паёк из кармана.
Хлеба чёрствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —
И шагнул он туда, где дымила буржуйка.
Там, поверх одеяла, распухшие руки,
Там жену он увидел после долгой разлуки,
Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи
И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.
Но не знал лейтенант семилетнего сына.
Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!
И когда замигал догоревший огарок,
Маме в руку вложил он отцовский подарок.
А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку, —
— Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.
И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито,
Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто…
Грузовик отмахал уже многие вёрсты.
Освещали ракеты неба чёрного купол.
Тот же самый кусок — ненадкушенный, чёрствый —
Лейтенант в том же самом кармане нащупал.
Потому что жена не могла быть иною
И кусок этот снова ему подложила,
Потому что была настоящей женою,
Потому что ждала, потому что любила.
Грузовик по мостам проносился горбатым,
И внимал лейтенант орудийным раскатам,
И ворчал, что глаза застит снегом слепящим,
Потому что солдатом он был настоящим.
1942
Блестящая баллада Владимира Лифшица, отца другого замечательного поэта — Льва Лосева. Может быть, коллега Лев Сидоровский что-нибудь напишет о них?