Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

«Именно здесь, в гостях у Горького, 26 октября 1932 года, в присутствии пятидесяти мастеров пера, Иосиф Виссарионович Сталин впервые назвал писателей «инженерами человеческих душ». Вождь был еще жив, и вместе с другими экскурсантами я внимал этим словам с большим почтением…

Вспоминая…

Об Иоганне Штраусе, о трёх Гайдарах, об «инженерах человеческих душ», и о Ермаке

Лев Сидоровский

25 ОКТЯБРЯ

ЧАРОДЕЙ ВАЛЬСА
195 лет назад родился Иоганн Штраус

ОБЫЧНО каждый год, накануне первого сентября, мои коллеги пытают разных vip-персон насчет их давних ученических лет, и те наперебой признаются, как свою школу они почему-то ненавидели. Лично мне такое слышать странно, потому что моя 11-я в Иркутске была мне мила. Мила по самым разным причи­нам, в частности, и потому, что наш удивительный директор Иосиф Александрович Дриц еще в «карточную», очень бедную послевоенную пору вдруг решил: в 11-й все должны уметь кра­сиво танцевать бальные танцы! И был приглашен для нас пре­восходный педагог-хореограф. И приходили в нашу «мужскую» по вечерам юные «партнерши» из соседней «женской». И кружились (и вправо, и влево) по паркету наши подшитые валенки — в «просто вальсе», в «вальсе-гавоте», в «вальсе-бостоне», в вальсе «фигурном», взлетали в «вальсе-мазурке», плыли в тан­го (впрочем, тогда, в эпоху борьбы со всем иностранным, тан­го официально было переименовано в «медленный танец», а фокстрот — в «быстрый»), скользили в падекатре, падеграсе, полонезе… А еще нас учили: как «даму» на танец приглашать и как потом провожать на место… Когда спустя годы оказался я в ЛГУ и пришел здесь на свой первый студенческий вечер, помню, поразился: «Боже, как плохо в Ленинграде танцуют!» Что уж говорить о нынешних дискотеках, где не только искусс­тво танца, но и вообще даже малейший намек на элементарную культуру не просматривается, ведь всё, увы, — на пещерном уровне. Какой уж тут вальс…

Меня же этот танец в те очень далекие дни очаровал навсегда. Особенно, когда в нашем зале звучал «Школьный вальс» Исаака Дунаевского. Или другой — из «Маскарада», Арама Хачатуряна. Или «Дунайские волны» — так мы, на манер весьма популярных отечественных «Амурских волн», слегка переименовали, наверное, самое знаменитое детище Иоганна Штрауса… А после уроков в очередной уже раз поспешал я в кино на фильм про него же, Штрауса, который назывался «Большой вальс», — с Фернаном Гравэ и Милицей Корьюс. Особенно потрясал эпизод, когда буквально на моих глазах великий композитор в щебете птиц, в шелесте листвы улавливал восхитительную мелодию «Сказок Венского леса»…

* * *

КОГДА почти шесть десятков лет спустя оказался с видеокамерой в Вене — чтобы снять фильм «Венский вальс», то, избегая привычные туристские маршруты, первым делом разыскал Пратерштрассе, а там — дом № 54, потому что в этих стенах тот самый вальс, «На прекрасном голубом Дунае», Штраус сочинил. Потом в Венском лесу угадывал тропинки, где когда-то возникал волшебный мотив «Сказок…». И под каштанами Аугартена тоже ощущал тень гениального музыканта. А после в Штадтпарке, близ восхитительного Курсалона, где постоянно звучит его музыка, стоял у «золотого» изваяния Маэстро со скрипкой… Точно такой, только без позолоты, он — в нашем Павловске…

* * *

ВЕНУ без вальса не представить. Возникший задолго до Великой французской революции на основе немецкого «лендлера», этот танец поначалу считался крайне непристойным. В самом деле: если в жеманном менуэте партнёры подавали друг другу два пальца, а в гавоте и полонезе к тому же требовалось соблюдать очередность пар согласно социальному статусу, то в вальсе люди были максимально раскованы. Стариков это шокировало, молодых увлекало… Наконец-то после 1789-го реабилитированный парижанами, вальс в России, между тем, еще долго оставался под строжайшим запретом… Ну а венцы в начале девятнадцатого века уже кружились вовсю — под мелодии Йозефа Ланнера и Иоганна Штрауса, но не героя моего повествования, а его отца. Когда Штраус выехал с оркестром на гастроли, венский вальс — беззаботный, веселый, поэтичный, полный совершенно безмятежного упоения жизнью — завоевал всю Европу…

И хотя как музыкант Штраус-старший преуспевал, хотя дома подрастали три сына — тоже Иоганн, Йозеф, Эдуард, он ушел из семьи, найдя утешение с любовницей… Оскорбленный за матушку Иоганн-младший негодовал еще и потому, что ревнивый к сыновнему таланту папаша против его занятия музыкой возражал категорически. Пришлось игре на скрипке и композиции обучаться тайно. Однажды написал родителю:

«Дорогой отец, я полностью отдаю себе отчет в том, что в качестве преданного сына, искренне почитающего как отца, так и мать, мне невозможно принять участие в ваших так печально сложившихся взаимоотношениях, приведших к глубокому противоречию моих чувств сыновней любви и благодарности. Вот почему я ре­шил воспользоваться талантом, развитием которого я обязан моей матери, находящейся в данное время без поддержки и средств к существованию, чтобы отблагодарить ее в меру моих скромных возможностей…»

Со сверстниками сын организовал ансамбль. И первый же вальс, с которым в октябре 1844-го дебютировал перед публи­кой, совсем не случайно названный «Сердцем матери», пришлось бисировать четырежды. Ну а дальше в тот вечер всё шло по нарастающей, и, например, «Аллегорический вальс» автор по требованию восторженных слушателей повторил девятнадцать раз! Однако в финале, сверх программы, исполнил «Лорелею» — один из лучших вальсов отца (который всё-таки возмущался: как это сын может публично конкурировать с ним, «королем вальса»!). Великодушие победителя покорило всех. Наутро газе­та провозгласила: «Доброй ночи, Йозеф Ланнер; добрый вечер, Иоганн Штраус-отец; доброе утро, Иоганн Штраус-сын!»

* * *

БУРНЫЕ события 1848-го Штраусы встретили по-разному: восторженный сын тут же сочинил «Марш революции», который восставшие нарекли «Венской Марсельезой», а удрученный отец написал великолепный «Марш Радецкого» — в честь того, кто в Вене эту самую революцию задушил. Через год весь город, позабыв на вре­мя о политических дрязгах, проводил Иоганна-старшего в последний путь…

А Иоганн-младший продолжал трудиться не только с огромным успехом, но и с бешеным напряжением. Потому что, по обычаям того времени, на каждом очередном балу руководитель оркестра непременно должен был исполнить свое новое сочинение, и Штраусу, которому такие предложения сыпались почти ежедневно, порой приходилось записывать ноты на салфетках, манжетах, простынях… Впрочем, когда однажды от переутомления весьма занемог, его место за дирижерским пультом, сменяя друг друга, заняли братья, которые (сказались гены!) тоже стали сочинять: вальсы Йозефа были меланхоличны и полны тонкой грации, а польки и галопы Эдуарда — стильны и милы…

И всё-таки новым общепризнанным королем венского вальса оставался Иоганн, который к тому ж этот жанр волшебно преобразил. Да, испытывая дискомфорт в тесных рамках короткого танцевального построения, сковывающего полёт фантазии, нашел путь, как вырваться их этих «тисков», — чтобы музыкальная те­ма не свертывалась тотчас после возникновения, а наоборот разрасталась в широко льющуюся мелодию. Решившись на смелый шаг, привычную до того форму танца сломал: вместо восьми и шестнадцати тактов — шестнадцать и тридцать два! Постепенно любой его вальс становился, ну, что ли, сюитой аж из пяти частей, где каждая имеет свою смысловую нагрузку, своё настроение и служит развитию «сюжета» всего произведения в целом. И эти своеобразные симфонические картины (каждая — со своим оттенком и содержанием) в противовес самым первым вальсам Штрауса, которые звучали только в танцевальных залах, всё чаще стали украшать и концертную эстраду…

Вот почему с такой радостью в 1856-м встретила Иоганна Россия. Приняв деловое предложение русской железнодорожной компании, которая владела пригородной линией: Санкт-Петер­бург — Царское Село — Павловск, Маэстро вместе со своим ор­кестром стал выступать в роскошном Павловском вокзале и в парке, где располагались дворцы Александра II и великого князя Константина. Купаясь в лучах славы (а он исполнял тво­рения не только семьи Штраус, но и Глинки, Верстовского, Алябьева, Серова, Гурилёва, Грибоедова, Верди, Вагнера, Чайковского), с перерывами провёл здесь за пультом десять лет. И воспылал чувствами под этим небом к Ольге Смирнитской, которой посвятил очаровательную польку «Проказница» и вальс «Дорожное приключение». Увы, родня воспротивилась ее браку с «простым музыкантом». Наверное, и в совсем для него не характерном грустном вальсе «Прощание с Петербургом» — тоже воспоминание об этой своей самой первой, такой радостной и такой горестной любви…

* * *

СКОЛЬКО же гениальных (и не только написанных «на три четверти») творений он нам оставил: «Сказки Венского леса» (апофеоз юности и любви!), «Жизнь артиста», «Вино, любовь и песни», «Императорский вальс», «Новая Вена», «Радости жизни», «Венская кровь», «Весенние голоса» — сей самый ликующий свой шедевр Штраус создал в семьдесят три года! Каждое, по сути, — симфоническая миниатюра, высшая ступень поэтизации танцевальной музыки. В них — слияние человека с природой, и — при всей возвышеннос­ти настроения — никакой выспренности: они просты и сердечны. Но даже среди всего этого вальсового чуда особо выделяется «Голубой Дунай» (или — «На прекрасном голубом Дунае», помните, переиначенный нами, мальчишками военной поры, в «Дунайские волны»), кото­рый наряду с отцовским «Маршем Радецкого» стал даже неформальным гимном Австрии. А еще — музыкальной эмблемой Вены. Под него, любимейший вальс венцев, здесь да­же не принято танцевать. И в самом деле: ведь нельзя же плясать под гимн! Хотя под «Марш Радецкого» очень даже пляшут. А на концерте обычно развеселившаяся публика каждый его такт — по инициативе дирижёра — поддерживает дружными хлопками…

* * *

А ЕЩЕ он — творец венской оперетты. В отличие от французов, для которых Жан Оффенбах создал оперетту задиристую и сатиричную (поскольку отражала накал политстрастей империи Наполеона III), весьма добродушным и равнодушным к политике землякам Иоганна Штрауса требовалась оперетта с иным, чисто венским, духом и колоритом. Что ж, они ее от любимого Маэст­ро получили. Вот и спешили потом в театр «Ан дер Вин», чью афишу год за годом украшали всё новые названия: «Индиго, или Сорок разбойников», «Карнавал в Риме», «Калиостро», «Принц Мафусаил», «Игра в жмурки», «Кружевной платок королевы», «Ночь в Венеции», «Лесничий», «Богиня разума»… Но с особым удовольствием называю до сей поры не сходящую со сцены (и сорок лет назад на «Ленфильме» прелестно экранизированную) «Летучую мышь». А еще по-прежнему чертовски хорош «Цыганский барон», по поводу которого Иоганнес Брамс когда-то воскликнул: «После «Волшебной флейты» Моцарта ни один немецкий музыкант не достиг в области комической оперы тех высот, до которых поднялся Штраус!» Потом его традицию продолжили Франц фон Зуппе и Карл Миллекер, Ференц Легар и Имре Кальман…

* * *

ОДНАЖДЫ в Бостоне он дирижировал ансамблем из двадцати тысяч оркестрантов и хористов! Венцам казалось, что великий Иоганн Штраус вечен. Но их кумир ушел из жизни вместе со столь благосклонным к нему девятнадцатым веком. Место его упокоения — на Центральном кладбище, рядом с Брамсом и Шубертом…

Как хорошо, что всякий раз в первый день Нового года телевидение дарит нам традиционный концерт Венского филармонического оркестра из Золотого зала Венского Музыкального общества, где непременно, в первую очередь, звучат его волшебные вальсы. Во всяком случае, мы с Таней вот уже лет двадцать это чудо ни разу не пропустили. А когда были в Вене, в тот Золотой зал заглянули тоже…

Иоганн Штраус.
И рядом с ним — мы с Таней.
Вена. Штадтпарк. Май 2004-го.

* * *

26 ОКТЯБРЯ


ТРИ ГАЙДАРА
Аркадий (9 января 1904 — 26 октября 1941) …
Тимур Аркадьевич (8 декабря 1926 — 23 декабря 1999) …
Егор Тимурович (19 марта 1956 — 16 декабря 2009)

ЭТО было в мае 1972-го…

Придя сюда, я сразу словно бы ощутил соленый океанский ветер, и казалось, что, повинуясь ему, гордые парусники вот-вот сорвутся со своих вполне прозаических постаментов. Здесь можно было отдохнуть на шкуре медведя-шатуна, которого за злые проделки хозяин квартиры убил в горах Боснии. При­ложив к уху гигантскую раковину, услышал я шум Карибского моря. Потом подержал в руках и кораллы, и морскую звезду, и даже меч-рыбу, выловленную в Гвинейском заливе, и африканс­кое копье, и кольт, который Рауль Кастро вручил хозяину квартиры за Плайя-Хирон…

Здесь было много трубок. Впрочем, какой же подводник без трубки?

Хозяин кабинета:

Ведь когда лодка под водой, курить нельзя, а пососёшь пустую трубку — и уже ощущение курения. Или стоишь на мости­ке, который заливает волнами, — сигарета сразу размокает, а трубка — ничего, горит, да еще тёпленькая…

И среди всей этой экзотики, среди географических атласов и книг на многих языках, вдруг я увидел такой знакомый по собственному детству маленький, еще довоенный школьный пенал с пионерским костром на крышке и призывом: «Будь го­тов!» А со стены, с большого акварельного портрета, смотрел на весь этот пестрый мир светлоглазый человек в военной па­пахе. Аркадий Петрович Гайдар. И рядом, под стеклом, желтели листочки с той самой березы, которая выросла далеко от Моск­вы, над его солдатской могилой…

Книги Гайдара в моем детстве были очень любимы: «Школа», «РВС», особенно — «Судьба барабанщика». Ну а под впе­чатлением от «Тимура и его команды» в войну, как и очень многие тогдашние мальчишки и девчонки, сам тоже стал тимуровцем: таскал на коромысле воду для соседки, которая получила с фронта похоронку…

Вот почему спустя три десятилетия, весной 1972-го, к сыну писателя — тезке героя обожаемой книги, капитану перво­го ранга, журналисту Тимуру Аркадьевичу Гайдару пришел с ог­ромным волнением.

* * *

ЕСТЕСТВЕННО, первым делом не смог не поинтересоваться, а как, собственно, возникло это не вполне обычное для наших краев имя? Мой собеседник пояснил:

— О моем рождении отец узнал, путешествуя по Средней Азии. И вот из Самарканда приходит телеграмма: «Прошу наз­вать сына Тимуром». Вероятно, сказалось знакомство с землей Тамерлана. А потом написал книгу «Тимур и его команда», при­чем в первом варианте она называлась «Дункан и его команда». Вообще ведь отец любил имена необычные: Чук, Гек, Иртыш, Мальчиш-Кибальчиш… Это шло от всей манеры Гайдара: от его фантазии и романтичности.

Тут я вспомнил, что в нашем иркутском ТЮЗе сразу после войны шел спектакль о Гайдаре, который назывался: «Всадник, скачущий впереди» — потому что, разъяснялось, именно так расшифровывается то ли с казахского, то ли с монгольского слово «гайдар». Тимур Аркадьевич улыбнулся:

— У меня другая версия отцовского псевдонима: «Г» — первая буква его настоящей фамилии Голиков; «АЙ» — первая и последняя буквы имени Аркадий; «Д» — по-французски «из»; «АР» — две первые буквы названия его родного города Арзамас. Так что звонкое и раскатистое «Г-АЙ-Д-АР» — это «Голиков Ар­кадий из Арзамаса»…

Конечно, у Голикова из Арзамаса была удивительнейшая судьба: в четырнадцать он, уже член РКП (б) и красноармеец, ко­мандовал 6-й ротой 2-го полка бригады курсантов, а в шест­надцать — 58-м отдельным полком по борьбе с бандитизмом! В своей автобиографии писал: «Я был на петлюровском, польском, кавказском, внутреннем фронтах, на антоновщине и, наконец, близ границы Монголии. Самое главное, что я запомнил, — это то, с каким бешеным упорством, с какой ненавистью к врагу сражалась Красная Армия одна против всего белогвардейского мира». Тогда же получил тяжелейшую контузию…

Забегаю на семьдесят лет вперед. В 1992-м писатель Со­лоухин опубликовал в «Огоньке» статью, обвинявшую юного Гай­дара чуть ли не в садизме: мол, на Гражданской войне в Хака­сии тот проявил необыкновенную жестокость. А случилось тогда вот что: отряд Гайдара захватил шестерых из банды Семенова и должен был отправить их в штаб. Но до штаба — двести кило­метров, и людей для конвоя у командира не было. В результате двоих расстрелял сам, двоих приказал ликвидировать другим, еще двое сбежали. За самоуправство восемнадцатилетнего Гай­дара исключили из партии. И никогда больше заявления о новом туда вступлении он не подавал. Не хотел. А вот Красную Армию любил очень, и ребят в своих книжках нацеливал на то, что служить там — дело святое. Сыну тоже это внушал…

— Мы с отцом бывали в Артеке, где он закончил «Дальние страны» и там же задумал «Военную тайну». Помните Альку и его отца? Так вот, все их отношения — доверительные, уважи­тельные, самостоятельные — удивительно совпадают с тем, как мы тогда жили… Кстати, Гайдар написал «Тимура» еще и пото­му, что у него самого команда была. У меня — нет, а у него — была всегда. Однажды, например, когда для одного человека срочно потребовалось какое-то лекарство, Гайдар разослал мальчишек с записками во все аптеки, и они это лекарство раздобыли…

За что же мальчишки и девчонки Гайдара так любили? Ну, прежде всего, с ним было просто весело и интересно. Например, придумывал костер или, что по тем временам было ред­костью, набирал полную машину-такси ребят и возил по горо­ду… Или покупал на весь двор воздушные шары… Но самое главное: он обращался с ними (это и в книгах ощущается) без сюсюканья, как с равными — в том смысле, что уважал ребят так же, как ребята — его… А что он им дарил? Чаще всего — компасы. И учил мальчишек ходить по азимуту. Еще — разные походные вещи: лопатку, котелок… Или — нож: перочинный, с семью лезвиями — и наставлял, как с ним обращаться. В общем, да­рил серьезные вещи, которые подталкивали ребячье воображе­ние. Помните, как у Блока: «Порою на ноже карманном найдёшь пылинку дальних стран — и мир опять предстанет странным, окутанным в цветной туман». Вот этот «цветной туман» дальних странствий Гайдар очень хорошо понимал…

Однажды ночью Тимур зачитался. Отец вернулся поздно, увидел, что сын не спит, и сказал: «Вставай, одевайся». Они пошли по улицам, к Краснопресненскому парку, на берег Москва-реки. Там отец сына обнял: «Знаешь, я сейчас был в клубе писателей, где впервые исполняли новую песню. Вот послушай: «По военной дороге шёл в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…» Сначала он спел один, потом — они вдвоем. Когда отправились домой, сын не удержался: «А почему же, чтобы петь эту песню, мы пошли так далеко?» Гайдар улыбнулся: «По­нимаешь, есть песни для дома, а есть — для простора. Хорошие — чаще для простора. А это песня хорошая. Ну что бы мы с то­бой перебудили весь дом?»

* * *

ВЕСЬМА показательный факт: в 1934-м, специально уйдя «в творческий запой», Гайдар тем самым сорвал навязанный ему сверху «ответственный заказ» на повесть о Павлике Морозове. А в 1938-м арестовали его жену, Лию Соломянскую, которая за­ведовала сценарным отделом киностудии «Союздетфильм» и с Ар­кадием Петровичем была уже в разводе.

Тимур Аркадьевич:

— Я пришел к отцу и рассказал об этом. Отец крепко вы­пил и, набрав номер кровавого наркома Ежова, закричал в трубку: «За что ты мою Лийку посадил?!» Я боялся, что отца заберут тоже. Но, слава богу, этого не случилось. А через полгода, когда Ежова убрали, маму выпустили… Скоро отец написал повесть «Судьба барабанщика», в которой ведь — вовсе не о том, как мальчик ловит шпионов, а про то, что чувствует ребенок, у которого посадили отца. Вот и я тоже был таким «барабанщиком»…

* * *

КАК-ТО на одном совещании в «Детгизе» Гайдар сказал: «Я бы хотел, чтоб в будущем о нас говорили, что вот жили на свете такие хитрые люди, которые притворялись детскими писа­телями, а на самом деле готовили Красной Армии боевую сме­ну».

А сам Аркадий Петрович, по состоянию здоровья «списан­ный подчистую», лишь только грянула Великая Отечественная, как военкор «Комсомольской правды» добился командировки на фронт. Когда там, под Кие­вом, наши войска попали в окружение, он сражался в парти­занском отряде и 26 октября погиб…

* * *

ТИМУРУ тогда было тринадцать. Сбежав из Чистополя, куда был эвакуирован с писательскими детьми, вернулся в Москву и вкалывал на авиационном заводе. Чтобы попасть в партизанский отряд, пытался выучиться на радиста, но по малолетству отка­зали. Наконец пробился в ленинградскую «Фрунзенку». Потом служил на подводных лодках Балтийского и Тихоокеанского фло­тов. Спустя годы стал хорошим журналистом. Побывал в десятках «горячих точек»: на Кубе во времена боев на Плайя Хирон и Карибского кризиса, на афганской войне, в Сирии, Индонезии, Персидском заливе — перечислять можно долго. Пять лет провел в Югославии. Когда из Белграда возвратился в Москву, вслед пришла «телега» — насчет «слишком близ­кого общения с югославскими товарищами». По тем временам это было серьезное обвинение, которое обернулось инфарктом.

Его жена Ариадна Павловна поведала:

В 1952-м, накануне свадьбы, Тимур мне признался, что не согласен с политикой Сталина. Спросил: «Не боишься выйти замуж?» Я ответила, что боюсь, но без него жизни теперь не мыслю…

Потом оба познакомили меня с шестнадцатилетним крепышом: «Егор — парень хороший, увлекается шахматами. Раньше отец его обыгрывал, теперь — наоборот». Тут же выяснилось, что со вторым дедушкой Егору тоже повезло: знаме­нитый на всю страну уральский сказочник Павел Петрович Бажов…

Ну, разве мог я в тот день предположить, что ровно через двадцать лет вот этот симпатичный крепыш станет главой «правительства реформаторов» Егором Тимуровичем Гайдаром, который, отобрав у меня все хилые накопления, одновременно совершит немыслимое: двинет экономику России по сов­сем новому пути! А еще мне очень дорого, что в страшную ночь с 3-го на 4-е октября 1993 года старый отец вместе с сыном, рука об руку, пошли защищать Москву от реваншистских орд Ма­кашова и Руцкого…

* * *

НАЗВАВ сына Тимуром, Аркадий Петрович возложил на плечи мальчика тяжелую ношу. И тот пронес ее с честью до конца. Когда в 1999-м, 23 декабря, контр-адмирала Тимура Гайдара не стало, уже его сын признался: «Всегда хотел быть отца дос­тойным». По-моему, это у него получилось…

Аркадий Голиков. Командир в 14 лет
Тимур Аркадьевич, 1972-й. Фото Льва Сидоровского
Егор Тимурович, 1992-й

* * *

«БУХАЙТЕ И ЗАЖИГАЙТЕ!»
88 лет назад, 26 октября 1932 года,
Иосиф Сталин назвал советских писателей
«инженерами человеческих душ»

ДАВНЫМ-ДАВНО, дорогой читатель, летом 1951-го, проводя школьные каникулы в Москве, однажды пришел я на угол двух старинных столичных улочек, Малой Никитской и Спиридоновки (впрочем, тогда первая, по велению большевиков, носила имя артиста Василия Качалова, а вторая — «красного графа» Алексея Толстого). И здесь распахнул передо мной дверь роскошный, в стиле модерн, особняк, который когда-то архитектор Шехтель соорудил и художник Врубель разукрасил для миллионера Рябушинского, а после советское правительство подарило «великому пролетарскому писателю». И вот восхищался я там парадной «тающей лестницей» — в виде каскада мраморных волн, выкидывающих высоко вверх люстру-«медузу», где всё остальное тоже имитировало морскую стихию; вслед за экскурсоводом перемещался из кабинета в библиотеку, потом — в спальню, и в огромной гостиной-столовой, где постоянное место Алексея Максимовича за столом было отмечено чайным прибором, вдруг услышал:

— Именно здесь, в гостях у Горького, 26 октября 1932 года, в присутствии пятидесяти мастеров пера, Иосиф Виссарионович Сталин впервые назвал писателей «инженерами человеческих душ».

Вождь был еще жив, и вместе с другими экскурсантами я внимал этим словам с большим почтением.

* * *

ТОГДА я еще не знал, что красивую метафору насчет «инженеров человеческих душ» придумал вовсе не Сталин, а автор «Трех толстяков» — самой поэтической сказки о революции — Юрий Карлович Олеша, у которого «гений всех времен и народов» ее стибрил. Создавая свою империю, вождь с властителями дум поступил весьма мудро: постарался их приручить и поставить себе на службу. В качестве главного литератора был назначен Горький, принуждённый вернуться из эмиграции. Однако вслед за книгой о Ленине воспеть точно так же на страницах еще и Сталина Алексей Максимович отказался — и тогда, чтобы сломить в «бунтаре» вообще всякое сопротивление, власть «организовала» смерть горячо любимого им сына Максима. В таком вот ужасном состоянии, без конца покашливая, что-то неразборчивое бубня в микрофон, руководил он потом Первым съездом советских писателей, который 17 августа 1934 года (Мандельштам уже был арестован) открылся в Колонном зале Дома Союзов. Конечно, бодрые поздравительные голоса «представителей» рабочих, колхозников, солдат, детей и других любителей изящной словесности вносили под своды чинного зала задорный дух, однако люди во время речей всё равно дружно «сваливали» в буфет, ведь на дневное питание каждого делегата государство щедро отвалило аж по сорок рублей (для сравнения: обед в рабочей столовой тогда «стоил» 84 копейки, а в так называемом «коммерческом ресторане» — на пять рублей больше). Съезд подвел черту под бесхозным существованием отечественных «писарчуков», и с той поры право считаться профессиональными литераторами удостаивались лишь члены Союза писателей. Таких уже нельзя было «привлечь к ответственности» как тунеядцев. К тому же мигом созданный Литфонд СССР стал обеспечивать их средствами для работы над эпохальными произведениями, нуждающимся — выдавать ссуды, отплачивать «творческие» поездки, одаривать путевками в дома творчества, бесплатно оказывать медицинскую помощь — ведь Сталин и его окружение понимали: запуганные и прикормленные «мастера слова» спорить с властью не станут…

* * *

ВПРОЧЕМ, возведение в ранг «нужных власти» писатели должны были начать отрабатывать заранее. Наиболее именитых из них погрузили на корабль и отправили в плаванье к берегам возводимого всеобщего счастья — на только что завершенный Беломорско-Балтийский канал. Вряд ли литераторы, даже такие далекие от реалий окружающей жизни, как Алексей Толстой, не понимали, что сей объект есть просто-напросто место советской каторги, но желание быть обманутыми (как там у Пушкина: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!») оказалось слишком уж велико. Тем более что принимали там «инженеров человеческих душ» шикарно. Например, Александр Авдеенко пометил в дневнике: «С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Вина. Шоколад. Коньяк…» А на Киевском вокзале в это время умирали сбежавшие от голодомора «хохлы»… Поэтому стоит ли удивляться, что вдохновленный подобным халявным пиршеством бесталанный стихотворец Александр Безыменский свой партийный восторг от Беломорканала зарифмовал таким образом: «Я сообщаю, героический ЧК, // Что грандиозность Беломорского канала // И мысль вождя, что жизнь ему давала, // Войдут невиданной поэмою в века…» Кстати, в этом путешествии (сравни-ка его, дорогой читатель, с добровольной поездкой Чехова на Сахалин или с недобровольной — Достоевского в Сибирь) участвовал и Виктор Шкловский, у которого там, на Беломоре, погибал брат — замечательный филолог. Вовсю славя грандиозное сооружение, воздвигнутое на человеческих костях, Виктор Борисович (он тоже стал автором позорнейшего коллективного труда: «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина») хотел брата спасти! Увы, не спас…

* * *

КАК известно, выше обозначенным событиям предшествовал XVII партийный съезд, утвердивший власть Сталина, который потом «в благодарность» уничтожил семьдесят процентов делегатов. К участникам же первого писательского форума оказался менее кровожадным: из пятисот восьмидесяти двух вскоре «врагами народа» были объявлены «всего лишь» двести восемнадцать. Правда, Исаак Бабель, Павел Васильев, Борис Корнилов, Михаил Кольцов, Тициан Табидзе, Борис Пильняк, Паоло Яшвили, Егише Чаренц и многие другие в застенках НКВД так и сгинули…

В июне 1936-го Сталин, судя по всему, помог больному Горькому (хотя тот был уже одарен орденом Ленина, и его имя присвоили Нижнему Новгороду, а в Москве — Тверской улице и Художественному театру) поскорее уйти из жизни. И генеральным секретарем Союза писателей стал Владимир Ставский, который в качестве литератора не прославился нисколько, но вот к уничтожению Осипа Мандельштама руку основательно приложил. Не говорю о нем более резких слов лишь потому, что Ставский погиб на фронте — как и Аркадий Гайдар, Евгений Петров, Александр Афиногенов, Иосиф Уткин… Впрочем, в той страшной битве пали очень многие литераторы — и на поле боя, и, например, в стылых стенах блокадного Ленинграда, однако (напоминаю) руководителей Союза писателей интересовали лишь те, кто имел членские билеты. И, кстати, страшная кончина гениальной Марины Цветаевой тоже на совести СП: у нее был расстрелян муж, арестована дочь, сама голодающая поэтесса с сыном оказалась в Елабуге, где надеялась на работу судомойкой в столовой литфонда, но поддержки не дождалась… После войны писательскую организацию возглавил Александр Фадеев, который санкционированные «партией и правительством» репрессивные меры в отношении своих коллег был вынужден проводить в жизнь. И статью «Об антипартийной группе театральных критиков», которая открыла дикую кампанию против «безродных космополитов», в «Правде» опубликовал. Однако при этом же всячески пытался помочь тем коллегам, к которым власть «любви» не проявляла. Не пережив такого раздвоения, застрелился. В предсмертном письме горевал: «Нет возможности жить. Искусство загублено. Литература — плод нового строя — унижена и затравлена…»

* * *

ВТОРОЙ писательский съезд, который, по Уставу, должен был состояться через три года, собрали только после смерти Сталина, в 1954-м. Его делегат, поэт Михаил Дудин, вернувшись домой, рассказал нам, студентам ЛГУ, про «съездовскую» стенгазету, где среди прочих острых эпиграмм была, например, и такая, на Семена Бабаевского: «Не всякий алмаз самой чистой воды, // Не всякое золото чисто и звонко, // И твой «Кавалер Золотой Звезды» // Не стоит хвоста «Золотого телёнка»… Этот примитивный роман, тут же экранизированный, я вынужден был «проходить» в школе, как и другие подобные творения, тоже отмеченные Сталинской премией, — «Алитет уходит в горы» Тихона Сёмушкина, «Далеко от Москвы» Василия Ажаева, «Белую берёзу» Михаила Бубеннова… А на местной сцене смотрел спектакли «Московский характер» и «В одном городе» по бездарнейшим, сверх идеологизированным, «лауреатским» пьесам Анатолия Софронова, которые, по указанию власти, обязаны были ставить все театры страны, а также — «Зелёную улицу» некоего Сурова, очередного «многажды лауреата» (позднее выяснилось, что все творения этого алкаша-прохвоста за него сочиняли «литературные негры»).

После школьных уроков, ранними зимними вечерами, я приходил на улицу Пятой армии, в иркутский Дом писателя, и, устроившись у раскалённой печки, слушал, как Юрий Левитанский, Иннокентий Луговской, Гавриил Кунгуров и другие литераторы «долбают» своего коллегу Георгия Маркова за слабую повесть «Солдат пехоты». Мог ли я тогда представить, что вот этот жутко покрасневший от суровой, но справедливой критики Георгий Мокеевич, очень даже средненький сочинитель, через четыре года станет лауреатом Сталинской премии, а потом, возглавив Союз писателей СССР, получит и Ленинскую, и — «комсомольскую», и — «имени братьев Васильевых», и — «имени Павло Тычины». К тому же, вдобавок оказавшись во главе Комитета по Ленинским и Государственным премиям, повесит за собственную грудь четыре ордена с профилем Ильича и две (как Шолохов!) Золотые Звезды Героя Социалистического Труда!..

Тем временем, с ведома малокультурного Хрущева, братьями-писателями был, по сути, физически уничтожен гениальный Борис Пастернак. Потом их свора, вдохновленная главным идеологом страны Сусловым, свела в могилу мудрого и честного автора «арестованного» романа «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. И горячо поддержанный писательской общественностью Никита Сергеевич с трибуны грозил Андрею Вознесенскому кулаком, требуя, чтоб тот убирался из страны «к чертовой матери». И вконец спившийся «классик», а также «великий гуманист» Шолохов на XXIII съезде КПСС, к удовольствию всех делегатов, тоже на трибуне громко возмущался по поводу того, что «оборотней» Синявского и Даниэля всего лишь отправили в лагерь, а надо бы с ними расправиться «руководствуясь революционным правосознанием». И в Ленинграде давно исписавшийся поэт Прокофьев сотоварищи жарко приветствовали позорное судилище над Иосифом Бродским…

Ну а захвативший на восемнадцать лет узды правления писательский «генсек» Марков — при горячей поддержке Софронова, Грибачева и прочих пакостных бездарей — отнюдь не протестовал против травли Александра Солженицына, Владимира Войновича, Георгия Владимова, Александра Галича. И всучил-таки «дорогому Леониду Ильичу» Ленинскую премию за грандиозные успехи на писательском поприще. Во всём этом смраде можно было задохнуться…

* * *

ОДНАКО, слава Богу, еще в конце 50-х сущим кислородом для меня стали стихи Евгения Евтушенко. Помню невеликий «лекторский» зальчик в ДК имени Первой пятилетки, набитый выше всякого предела, в котором он — молодой, высокий, исполненный таланта, смелости и артистизма, читал: «Твердили пастыри, что вреден // и неразумен Галилей, // но, как показывает время, // кто неразумен, тот умней…» А потом: «Я шатаюсь в толкучке столичной // над весёлой апрельской водой, // возмутительно нелогичный, // непростительно молодой…» А потом: «Со мною вот что происходит: // ко мне мой старый друг не ходит, // а ходят в праздной суете // разнообразные не те…» Как и все там, я был потрясен, потому что ничего подобного — ни по форме, ни по содержанию, ни по исполнению — никогда прежде не слышал. (И понятия не имел про то, что еще в 1954-м юный бунтарь поднял голос против сталинизма и антисемитизма, а в 1957-м был исключен из Литинститута — поскольку публично защищал от партийных церберов роман Дудинцева «Не хлебом единым»). Вскоре, в начале ноября 1959-го, по приглашению друзей из Дубны, я там, в Доме ученых, вёл предпраздничный концерт мастеров искусств. И решился прочитать со сцены (а в зале среди прочих знаменитостей были академики Георгий Николаевич Флёров, Владимир Иосифович Векслер, Дмитрий Иванович Блохинцев, Бруно Максимович Понтекорво) только что опубликованное в журнале «Октябрь» стихотворение Евтушенко «Одиночество». И во время исполнения ощутил: его поэзия волнует далеко не меня одного… Потом он потряс весь цивилизованный мир «Бабьим Яром», «Наследниками Сталина», а на встрече писателей с Хрущевым не побоялся заявить, что негоже с помощью полицейской государственной машины навязывать народу искусство соцреализма… Его стихов знал я наизусть великое множество, твердил их всем встречным и поперечным, а летом 1961-го, на Ново-Афонской турбазе, при скоплении более пятисот слушателей, даже устроил вечер евтушенковской поэзии. Никогда не забуду, с каким горячим единодушием собравшийся там весьма разношерстный народ откликнулся на такие строки: «Россия, ты меня учила // всем скромным подвигом своим, // что званье «русский» мне вручила // не для того, чтоб хвастал им. // А чтобы был мне друг-товарищ, // будь то казах или узбек, // будь то еврей или аварец, // коль он хороший человек. // Ты никого не обижаешь, // как совесть, миру ты дана, // добра Америке желаешь, // желаешь Франции добра… // И больно это мне, и грустно, // и закипает гнев святой, // когда кичатся словом «русский» // с нерусскою недобротой»…

В 1965-м я пришел к нему домой, рассказал, какие чувства в моей душе вызывают его строки. Мы подружились… Он восхищал меня и в 1966-м — когда выступил против суда над Синявским и Даниэлем; и 21 августа 1968-го — когда послал Брежневу телеграмму с протестом, подкрепленным стихами: «Танки идут по Праге…»; и в 1971-м — когда позвонил Андропову: «Я готов умереть на баррикадах, если Солженицын снова окажется в тюрьме…» А в 1980-м я прочитал в «самиздате» его стихотворение про «афганского муравья», полное ненависти к тому советскому вторжению и к той войне… Встречался с ним (не только ради очередного газетного интервью) и в Москве, и в Питере, и на Куликовом поле, и даже в Филадельфии. Однажды, осенью 1974-го, вместе провели три дня… Конечно, был он слегка — пижон, склоннный к саморекламе, но всё это — мишура и, в общем-то, ерунда по сравнению с его Талантом и Порядочностью. Скажу без всякого преувеличения: вот он — «инженер» моей души…

* * *

С ДАВНЕЙ поры храню в своем домашнем архиве номер «Комсомольской правды», в котором на всю страницу — глава из тогда еще никому не известной поэмы Александра Твардовского «За далью даль». Молодому нынешнему читателю, привыкшему к тому, что всякую историческую личность можно поносить любыми словами, ни за что не понять, как потрясли меня те беспощадно мудрые строки о Сталине. Ведь еще недавно, когда он умер, Ольга Берггольц в «Правде» восклицала: «Обливается сердце кровью… // Наш любимый, наш дорогой! // Обхвативши твоё изголовье, // Плачет Родина над тобой…» И это — после гибели ее первого мужа в ежовском каземате; после того, как сама там же, на Литейном (до сих пор, когда вспоминаю, как слышал от нее об этом в 1967-м, ощущаю ужас), измученная допросами, родила мертвого ребенка; после того, что выпало пережить в блокаду; после адовых мук, которые по воле сталинских палачей, достались очень родным ей душам — Анне Андреевне Ахматовой и Михаилу Михайловичу Зощенко… Если после всего этого человек редкостной совестливости, высочайшей порядочности и большого мужества, какой люди всегда знали Ольгу Федоровну, так скорбел над гробом тирана, значит, всё в нашем обществе было очень непросто… А у Твардовского: «О том не пели наши оды, // Что в час лихой, закон презрев, // Он мог на целые народы // Обрушить свой верховный гнев…» Потрясенный, я таскал эту газетную страницу по всем знакомым и незнакомым, и люди тоже напряженно вчитывались в эти строки: «Салют! И снова пятилетка. // И всё тесней лучам в венце. // Уже и сам себя нередко // Он в третьем называл лице. // Уже и в келье той кремлёвской, // И в новом блеске древних зал // Он сам от плоти стариковской // Себя отдельно созерцал…» Точно так же когда-то в войну меня, мальчишку, оглушили его стихи: «Я убит подо Ржевом, в безыменном болоте…» До самого конца своих дней Твардовский пронес чувство смущения судьбой — и своей собственной, да и всех тех, кто из той страшной круговерти вернулся живым: «Я знаю, никакой моей вины // В том, что другие не пришли с войны, // В том, что они — кто старше, кто моложе — // Остались там, и не о том же речь, // Что я их мог, но не сумел сберечь, — // Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…» Это было написано уже в 60-х, спустя уже почти четверть века после Победы. Так надо ли удивляться тому, что безнравственное брежневское руководство посчитало автора вышеприведённых, да и многих других с о в е с т л и в ы х строк и поступков для себя весьма опасным, отобрало у него выпестованный им журнал, который Твардовский делал тоже п о с о в е с т и, — и тем самым, по сути, лишило Александра Трифоновича жизни…

* * *

ЧТО Ж, Твардовский, конечно, тоже «конструировал» не только мой внутренний мир — как и (называю лишь некоторых, их гораздо больше) Константин Паустовский, Василь Быков, Федор Абрамов, Юрий Трифонов, Давид Самойлов, Булат Окуджава… Но сколько же среди якобы «инженеров человеческих душ» случалось таких, которые окружающих, наоборот, развращали, растлевали! К примеру, откровенный погромщик Всеволод Кочетов. Или — Сергей Михалков…

В детстве я ему, молодому, черноусому, но уже увешанному лауреатскими значками, в иркутском Дворце пионеров читал свои вирши, а спустя четверть века Михалков позвонил мне в ре­дакцию «Смены». Сказал, что говорит из Театра Комедии, где вчера состоялась премьера спектакля по его пьесе, которая «прошла блестяще» (а я уже знал, что ко второму акту зрите­лей осталось ползала), и предложил в связи с этим взять у него интервью. Честно говоря, я был обескуражен такой «прос­тотой» и «доступностью» Всесоюзного Мэтра, который к тому времени был Председателем Правления Союза пи­сателей РСФСР и Секретарем Правления Союза писателей СССР; имел звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР; носил, среди многочисленных орденов, три — Ленина, один — Ок­тябрьской революции, один — Трудового Красного Знамени; яв­лялся лауреатом Ленинской премии, лелеял на груди четыре значка лауреата бывшей Сталинской премии, ныне переименован­ной в Государственную, и один — Госпремии РСФСР. И самое главное: к 60-летию наконец-то дождался Золотой Звезды Героя Социалис­тического Труда! Кстати говоря, эту Золотую Звезду Сергей Владимирович не снимал, по-моему, ни при каких обстоятельствах, цепляя ее даже (если утрирую, то самую малость) к пижаме.

Встретив гостя, я первым делом поинтересовался, как он, великий детский поэт, к тому же — академик педагогических наук, воспиты­вал на собственном творчестве своих детей, а теперь — и вну­ков. Но Михалков мое любопытство пресек мигом: «Никак не воспитывал. Я отвратительный, просто ника­кой, и отец, и дед». И дальше, опережая мои вопросы, вновь сообщив об «оше­ломляющем успехе» театральной премьеры, стал расс­казывать автобиографию. В частности, вспомнил, как в 1933-м, публикуя в «Известиях» стихотворение «Колыбельная», в последний момент заменил название на «Светлана»: «И назавтра меня пригласили в Центральный Комитет пар­тии: «Ваши стихи понравились товарищу Сталину». Товарищ Ста­лин поинтересовался условиями вашей жизни. Не надо ли чем помочь?» Оказывается, дочь Сталина звали Светланой. Мог ли я предполагать такое совпадение?» А я, слушая гостя, думал: «Это ты-то не мог предпола­гать «такое совпадение»? (То, что дочку Сталина зовут Светла­ной, знала вся страна). Да еще «случайно» подгадал с публикацией стишат как раз ко дню рождения Светланы Иосифовны. Вот с чего, собственно, и началась триумфальная дорога к Золотой Звезде: ведь уже в двадцать шесть лет получил за «Дядю Степу» самый главный орден!.. Повествуя историю написания Гимна, подчеркнул, что тогда, в 1943-м, по поводу Главной Песни Страны встречался со Сталиным аж семь раз! Потом, в 1977-м, «сталинский» гимн переиначил в «бреж­невский», а в 2002-м «брежневский» — в «путинский». Недоброжелатели давно уж окрестили его «гимнюком», но автор только усмехался: «Гимнюк так гимнюк, а петь всё равно стоя буде­те». И, конечно же, совсем не слу­чайно в 1944-м, когда сочинил первые басни, отправил их не в редакцию, а Сталину, после чего, естественно, те были немедля опубликованы в «Правде», а автор стал к тому ж Офи­циальным Преемником Ивана Андреевича Крылова. Подумать толь­ко: Михалков был лично знаком со всеми (за исключением Лени­на) нашенскими вождями, из которых наи­большее уважение до последних дней вызывал у него Сталин: «Потому что это была личность!» А то, что ни разу не содрогнулся, когда по велению сей «личности» были уничтожены миллионы, в том числе и некоторые приятели Сергея Владимировича, объяснял просто: «Мы доверяли агитации, которая была очень сильной».

Да, он всегда «доверял агитации»: и когда убивали Пильняка, Бабеля, других литераторов; и когда травили Пастернака; и ког­да судили Синявского с Даниэлем (заявил тогда на писательском собрании: «У нас, слава богу, есть КГБ!»). В мемуарах Лидии Корнеев­ны Чуковской по поводу заседания Президиума Союза советских писателей, который исключал Пастернака, сказано: «Там высту­пали не сквозь зубы, не вынужденно, а с аппетитом, со смаком — в особенности Михалков». Именно ему приписывают авторство иезуитской формулировки: «Книгу я не читал, но она мне не понравилась». И до последнего дня в своих тогдашних действиях ничуть не раскаивался.

Кстати, бурная политическая деятельность не могла не сказаться на творчестве. В частности, тот самый Дядя Степа, которого полюбила довоенная детвора, в бесконечном продолже­нии этой воистину саги («Дядя Степа — милиционер», 1954; «Дядя Степа и Егор», 1968; «Дядя Степа — ветеран», 1981), увы, с каждым разом всё больше мельчал, что, однако, не мешало плодовитому автору получать за «дядю» очередные награды… Да и кроме «дяди», бесстыдно выдавал детям такие вот «шедевры»: «Он красный галстук носит // Ребятам всем в пример. // Он — девочка, он — мальчик. // Он — юный пионер!» А еще он постоянно публиковал в центральной прессе поэтические подписи к карикатурам — Боже, какими примитивными были эти вирши!

Зато, как любил напоминать Михалков, он очень многим помогал — с квартирами, дачами, больницами, пропиской… Да, кому-то (когда это было выгодно) помогал. Но вот, например, подписать пустяковую бумагу, чтобы нелюбимый властями Николай Робертович Эрдман мог спокойно скончаться в больнице, отказался… В общем, видно, совсем неспроста хорошо знавший этого человека Юрий Нагибин в своем «Дневнике» пометил: «Развратник, лицемер, хапуга, способный ради своего блага на любую гадость. Его пример развращает, убивает в окружающих последние остатки нравственного чувства, он страшнее Григория Распутина и куда циничнее». Надо ли к этому еще что-то добавлять?

* * *

ДА, дорогой читатель, когда-то, после Жана Жака Руссо и его ученика Льва Николаевича Толстого, существовала иллюзия: будто с помощью слов можно выстроить душу. А что же теперь? Куда делись эти самые «властители дум»? Конечно, можно съязвить: мол, каковы думы, таковы и властители. В самом деле: о чем размышляет сегодняшний человек? Не дай Бог, если те герои нашего времени, которых сжигает одна-единственная страсть — «Как срубить бобла?» (или — «Как выйти замуж за миллионера?»), вдруг завтра доверят свои думы «властителям». Или — если точно так же поступит та самая лихая когорта, которая после футбольного матча переворачивает и поджигает автомашины. Представляешь, сколь изящные и мудрые выражения «властители» для таких дум подыщут?! Впрочем, один из них, весьма популярный прозаик Виктор Ерофеев, который к тому же в каком-то университете профессорствует, эти мысли в Интернете уже сформулировал: «Бухайте и зажигайте! — говорю я своим студентам. — Остальное неважно».

А ведь, дорогой читатель, именно вот это — «Бухайте и зажигайте! — с такими «инженерами человеческих душ» вполне может стать национальной идеей…

Сталин и Горький в том самом 1932-м…

* * *

«ПОД ГРАДОМ СТРЕЛ ЕРМАК ГЛЯДИТ В ВЕКА…»
439 лет назад, 26 октября 1581 года,
казаки Ермака взяли столицу Сибирского ханства город Сибир (Кашлык)

НЕ СКРОЮ, дорогой читатель, что писать сей очерк сел с особым чувством, ибо тема его самым прямым образом связана с моей судьбой. Правда, в мои давние школьные годы (военные и первые послевоенные) о прошлом родного сибирского края на уроках говорили редко и кратко. О Ледовом побоище и о сраже­нии под Полтавой — сколько угодно, а о том, что было тут, на ангарском берегу, — в исключительном случае. Вероятно, зани­мало тогда это лишь узких специалистов, а наши школьные учи­теля и сами не особо были осведомлены. Ну, например: где в городе расположено то самое место, «откуда есть пошёл» Ир­кутск? Понятия мы об этом не имели, хотя, как теперь для ме­ня ясно, моя 11-я школа от этого самого места отстояла самое большое в километре… Правда, обожал в детстве по­весть местного писателя Гавриила Кунгурова про Артамошку Лу­зина, моего дальнего предка из Иркутского острога. И даже сам сочинил «Стихи о родном городе», которые начинались вот так пафосно:

Семнадцатый век. На бескрайние шири
Великой, свободной, могучей Сибири
Вдоль Лены, Оби, Иртыша, Енисея
Шли дерзко посланцы царя Алексея…

Наконец узнал, что в 1652-м небольшой отряд казаков под командой сына боярского Якова Похабова, продвигаясь вверх по Ангаре к Байкалу и в Забайкалье, проник в долину Иркута и на небольшом острове, при впадении Иркута в Ангару, построил укрепленное зимовье для собирания ясака с бурят и эвенков, обитавших в этом ра­йоне. Островок назвали Дьячим, а зимовье — Иркутским. А после Похабов писал енисейскому воеводе: «В нынешнем 169 (1661-м — Л. С.) году июля в шестой день против Иркута реки на Верхоленской стороне государев новый острог служилыми людьми ставлю…»

Да, это случилось через восемь десятков лет после того, как в 1581-м, 1 сентября, на освоение Сибири впервые с отрядом казаков двинулся Ермак…

* * *

ОТКУДА он родом? Увы, точных данных о дате и месте рож­дения Ермака Тимофеевича нет. Скорее всего происходил из По­тёмкинского уезда Вологодской губернии. А может — из двинс­ких земель. Известно, что атаман был великолепным военачаль­ником: около двух десятков лет на южной границе России возг­лавлял отряды, посылаемые в Дикое Поле для отражения татарс­ких набегов; а во время Ливонской войны прославился как ка­зацкий воевода. Радищев о нем писал: «Ермак, избранный еди­ножды верховным начальником своею собратею, умел над ними удержать свою власть во всех противных и неприязненных ему случаях».

Когда началась Ливонская война и главные силы русского государства были отвлечены на запад, основная тяжесть оборо­ны восточной границы легла на «охочих людей». Самым опасным противником был Кучум — правитель Сибирского ханства, кото­рое подчинило себе коренные народности Западной Сибири: во­гулов и остяков. Именно против Кучума и выступила дружина Ермака, чьей тыловой базой послужило в Приуралье владение купцов и промышленников Строгановых, которые получили от Ивана IV жалованную грамоту на «камские изобильные места».

* * *

СНАЧАЛА плыли по Каме, потом — вверх по Чусовой, затем — по реке Серебрянке к Тагильским перевалам, где было удоб­нее перебраться через «Камень» (Урал — Л. С.). На перевале казаки построили земляное укрепление — Кокуй-городок, где зимовали до весны: здесь Ермак создал тыловую базу уже на восточной стороне Уральских гор, вел разведку, привлекал на свою сторону местное население… По реке Тагил спустились в воды Туры, где начиналось Сибирское ханство, — поэтому прои­зошли первые столкновения с сибирскими татарами. В ходе сра­жений казаки заняли Епанчин-городок и Чинги-Туру, которая считалась старой столицей Тюменского «царства». Далее под угрозой взятия оказалась столица всего Сибирского ханства — город Искер, а также — Атик и Карачин.

Хан Кучум лихорадочно собирал воинов, и ему удалось создать численный перевес. Первую серьезную попытку задер­жать русское войско предпринял близ устья Туры, но казаки, отстреливаясь из пищалей, миновали засаду и вошли в воды То­бола. Но и дальше, вниз по Тоболу, плыть оказалось непросто: то и дело были вынуждены высаживаться на берег, применять пи­щали, которые причиняли противнику большой ущерб, затем мол­ниеносно действовала пехота, навязывая врагу рукопашный бой, а рукопашного татары страшно боялись… И после вот таких довольно-таки затяжных битв Ермак неожиданным ударом взял Ка­рачин, затем — Атик. Ну а дальше — сражение у Чувашского мы­са, в котором татары понесли крупные потери. Насильно соб­ранное войско Кучума начало разбегаться, в частности, — во­гульские и остяцкие отряды сразу повернули назад, а отборная ханская конница, по сути, вся погибла. Кучум спешно покинул свою столицу, и 26 октября 1582 года туда вступил Ермак с дружиной.

* * *

УДЕРЖАТЬСЯ в крепости, удаленной от России на тысячи километров, можно было только при поддержке местного населе­ния — поэтому Ермак сразу установил дружеские связи с во­гульскими и остяцкими «князьями». К тому же разослал в раз­ные стороны казацкие отряды, которые «очищали» эти земли от остатков орды. Летом 1583-го казацкие войска на судах двину­лись по Иртышу, подчиняя и тамошних местных «князьков».

Зайди, дорогой читатель, в Русский музей, глянь еще раз на картину Ва­силия Сурикова «Покорение Сибири Ермаком» — сколько же в ней мощи! Невольно вспоминаю стихи Всеволода Рождественского:

В прохладных залах Русского музея
Пронизанная солнцем тиши­на.
Здесь слава наших предков, не тускнея,
В оживших крас­ках смотрит с полотна.

Ложатся низко тучи над оврагом,
Ка­зачьи лодки сгрудила река,
В простой кольчуге под широким стягом,
Под градом стрел Ермак глядит в века.

Теперь у Ермака казаков было уже не пятьсот сорок, как вначале, а тысяча шестьсот пятьдесят. Как же он всё же смог одолеть Кучума, если тот способен был вывести в поле около десяти тысяч воинов (большей частью — конных), не считая во­гульских и остяцких отрядов, да и добровольной помощи ногаев? Во-первых, сказалось умелое командование и четкая организа­ция войска. Сам Ермак и его ближайшие соратники, Иван Кольцо и Иван Гроза, были весьма талантливы, а бойцы — искусными и мужественными. Во-вторых, помогла умело выбранная тактика: быстрые маневры «судовой рати», недоступной для татарской конницы, внезапные удары, сочетание «огненного» и рукопашного боя, использование легких полевых укреплений… В-треть­их, Ермак для похода выбрал наиболее выгодное время, когда силы Кучума оказались раздробленными (как раз накануне хан послал старшего сына и наследника Алея с лучшими отрядами на Пермский край). И, наконец, тыл Кучума был непрочным: во­гульские и остяцкие «князья» присоединились к его войску только по принуждению, а местные жители, охотники и рыболо­вы, воевать с русскими не желали вообще…

Три года дружина Ермака не знала поражения. Однако од­нажды, в 1584-м, в ночь с 5-го на 6-е августа, неприятель напал на небольшой отряд спящих казаков, всех перерезал, а сам Ер­мак, пробуждённый звуком мечей и стоном умирающих товарищей, воспрянул, взмахом сабли отразил убийц, кинулся в бурный Ир­тыш и, не доплыв до своих лодок, утонул, — по словам Николая Карамзина, «отягченный железной броней, данной ему царем Иоанном»… Как писал Константин Рылеев в стихах, ставших сверхпопулярной песней:

Носились тучи, дождь шумел,
Во мраке молния блистала,

И гром вдали ещё гремел,
Но Ермака уже не стало.

* * *

ВСКОРЕ после этого в Сибирь были присланы новые царские войска, учреждено «Особое воеводство», основан близ древнего Искера город Тобольск, а в 1621-м учреждена и митрополия.

Через тринадцать лет после гибели Ермака царские воево­ды окончательно разгромили Кучума… Оставшиеся в живых сподвижники Ермака двинулись далее на восток, открывая и приобретая новые земли. К сожалению, имена этих казаков из­вестны не всем: Перфирьев, Бекетов, Буза, Корытов, Копылов, Стадухин, Нагиба, Хабаров, Степанов…

Новый XVII век стал поистине веком великих географичес­ких открытий русских на Востоке. С основанием Мангазеи в Обской губе возникло «мангазейское мореплавание» по Ледови­тому океану между Архангельском и Обью. Казаки-землепроходцы освоили пути с Енисея в устье Лены и далее — на Индигирку и Колыму. Следуя из Якутска на восток, они вышли к Охотскому морю. Отряд Семена Дежнёва в 1648-м открыл пролив, отделяв­ший Азию от Америки. Началось освоение русскими побережья Тихого океана…

* * *

МАЛЕНЬКОЕ отступление. В начале 1960-х два помора, Буторин и Скороходов, отправились из Архангельска на баркасе «Щелья» северным путём: дабы разыскать таинственную, древнюю Мангазею. Потом Скороходов (он был журналистом) опубликовал дневник путешествия, где, в частности, сообщалось о посещении поселка под названием Сидоровский, который расположился, кажется, на берегу Карского моря. Особенно заинтересовало меня то, что все тамошние жители носят фамилию Сидоровский… Заинтригованный этим фактом, я написал Скороходову, высказав догадку: мол, сие поселение, наверное, в XIX веке основал кто-то из ссыльных поляков? Скороходов ответил: «Вполне возможно»… Несколько раз просил у редактора командировку в те края, но, увы, тщетно…

А двадцатью годами раньше, вскоре после войны, я из какой-то книжки узнал, что, оказывается, у нас в Иркутске Витус Беринг готовил экспедицию на Север и что Григорий Шелихов — тоже знатный земляк. Могилу Шелихова, открывателя Аляски и Алеутских островор, мы с приятелем, Сережей Жмуровым, совершенно случайно обнаружили на самой окраине, во дворе Знаменской церкви, и там, на тяжёлом памятнике, прочитали державинские стихи: «Колумб здесь русский погребён…», а с другой стороны — строки Ивана Дмитриева: «Не забывай, потомок, что росс твой предок, и на Востоке громок…»

* * *

СЛЕДОМ за казаками Ермака на Восток двинулись кресть­яне, промышленники-звероловы, служилые люди. Одной из первых забот переселенцев было устройство на новом месте пашен. И при этом феодально-дворянское землевладение и крепостное право никогда не утвердилось на сибирской земле. Потом Рос­сия смогла узнать о несметном количестве сибирских полезных ископаемых — не зря же пророчески сказал Михаил Ломоносов:

«Российское могущество прирастать будет Сибирью».

А Валентин Распутин уже в наши дни добавил:

«После свержения татарского ига и до Петра Великого не было в судьбе России ничего более огромного и важного, более счастливого и исторического, чем присоединение Сибири, на просторы которой старую Русь можно было уложить несколько раз».

Вот так, дорогой читатель, и мои прадедушки, прабабушки — благодаря славному атаману Ермаку Тимофеевичу — оказались на бе­регу студеной Ангары…

Картина Василия Сурикова «Покорение Сибири Ермаком», 1895
Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Лев Сидоровский: Вспоминая…

  1. Я рад ,что у России есть просторы вплоть до Тихого океана. Жалею о потери Аляски. Да только гордиться победой вооруженных огнестрельным оружием воинов над практически безоружным местным населением нет смысла. Также нет смысла восхищаться отрядом вооруженных испанцев, устроивших геноцид местного населения в Южной Америке. Я верю, что история это наука, а не собрание пропагандистских мифов.

  2. Читать очень интересно, но не стоит забывать, что это было покорение Сибири. Это и подчёркнуто названием знаменитой картины. Оно имело помимо плюса обогащения тот минус увеличения, который во многом усложнил положение России, поставил перед ней просто невыполнимые задачи. Покорение Сибири придало восточное направление движению талантлтливых и строптивых, что, в итоге, тормозило развитие центра, оставляя всегда возможность у этих талантливых и строптивых не добиваться своего в центре, а , избегая столкновения с властью, двигаться на Восток, до океана, да и дальше. Это отрицательно сказалось на развитии страны, позволяя власти не решать проблемы, диктуемые временем, а талантливым и строптивым — не навязывать те изменения, которые были стране просто необходимы.

  3. Действительно, очень интересный рассказчик. Спасибо большое. Напомню читателям, что Мелица Корьюс до воссоединения со своим отцом в Финляндии (заместителем начальника штаба эстонской армии) училась в Москве в Елизаветинской женской гимназии. Большую финансовую поддержку гимназии, организованной первоначально для детей-сирот воинов, погибших в Русско-Турецкой войне, оказывали композиторы А.Г.Рубинштейн и П.И.Чайковский. Пётр Ильич одно время проводил уроки музыки в этой гимназии. Красивое новое здание гимназии, в котором училась Мелица, было построено по проекту архитектора И.И.Рерберга в 1911-12 годах и продолжает функционировать как школа N 330 (бывшая Елизаветинская гимназия) в Большом Казённом переулке в Москве. Школа располагается за «Чкаловским домом», в котором проживали многие советские знаменитости.

    1. Владимир Бабицкий
      Напомню читателям, что Мелица Корьюс …
      ———————————————————————-
      В коротком постинге вы дважды переиначили имя Милицы Корьюс, значит, не опечатка. Вообще-то, это довольно распространённое женское имя. Милица Элизабет Корьюс (англ. Miliza Elizabeth Korjus …)

  4. Спасибо, Лев! Начяинаешь читать и хочется дочитать до конца.

  5. А еще мне очень дорого, что в страшную ночь с 3-го на 4-е октября 1993 года старый отец вместе с сыном, рука об руку, пошли защищать Москву от реваншистских орд Ма­кашова и Руцкого…
    ———————————————————————————————————————————————————-
    Друг Руцкого, гордившийся внешним сходством с ним, Никита Сергеевич Михалков много сил вложил в пропаганду идеологии этих самых «патриотов». Поистине «великий человек»…

  6. Ну, как же было не смотреть много раз «Большой вальс», если это была чуть ли не единственная отдушина в той казенщине, которая лилась из радио (а «тарелки» были включены круглосуточно), кино, печати…!

  7. Особенно потрясал эпизод, когда буквально на моих глазах великий композитор в щебете птиц, в шелесте листвы улавливал восхитительную мелодию «Сказок Венского леса»…
    ———————————————————
    Я помню эпизод из фильма «Большой вальс», когда Штраусу явилась мелодия вальса «Сказки Венского леса». Это было в почтовом отделении. Почтмейстер штемпелем выстукивал печати на конвертах — «та-та, та-та, та-та, та-та…»
    Жалко, я не знаю нот. Но это стало начальной мелодией музыкальной фразы. Потом, когда он ехал в коляске по парку, эта мелодия уже полностью звучала с экрана. Кстати, выход этого фильма на советский экран в 1940 году стал необыкновенной сенсацией культурной жизни, некоторые девицы смотрели его раз по двадцать (и даже больше!). Фильм посмотрело 26 миллионов зрителей в СССР. Уже немолодым человеком, работая в проектном институте, я случайно узнал от одной тоже немолодой сотрудницы, что девушкой в 1940-м году она посмотрела этот фильм 13 раз! Я не удивился. Я смотрел его 3 раза, но в разные годы.

Добавить комментарий для В.Ф. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.