Музыка Шостаковича далека от обличения, прославления и призывности. Он идёт в глубину этого стихотворения, трактует его, как сопоставление приходящего и вечного. Светлая, тихая, как бы парящая над материей и временем мелодия придаёт стихам совершенно новое, гораздо более высокое звучание.

Когда карьера такова…

Сергей Колмановский

«Ты вечности заложник
У времени в плену».
Б. Пастернак

О тринадцатой симфонии Д. Шостаковича на стихи Евг. Евтушенко очень много сказано и написано. Можно понять журналистов, которые наперебой восхищаются подвижничеством авторов этого шедевра. Но, как мне кажется, упускается многое другое, связанное, как с судьбой этого произведения, так и с его художественной ценностью.

Прежде всего значение замечательного стихотворения Евтушенко «Бабий Яр» не только в том, что он поднял голос в защиту народа, переживающего перманентную трагедию, но ещё и в том, что реакция на этот шаг выявила для всего мира беспросветный антисемитизм советских правителей во главе с Хрущёвым. Это выразилось не только в расправе над главным редактором литературной газеты В. Косолаповым, давшим добро на публикацию этих стихов, но и в чудовищном пассаже в речи Хрущёва на печально известной встрече советских руководителей с художественной интеллигенцией.

Начав с покровительственного упрёка — мол, поэт по молодости лет ударил не в те колокола — Никита Сергеевич перешёл к рассказу о своей встрече в Америке с эмигрантом из России еврейской национальности и купеческого происхождения. «Такой еврей» — вещал вождь — «мог и до революции жить в столице». Дескать, и при царе никакого особенного антисемитизма не было, просто евреям надо было иметь побольше денег.

Между тем в стихотворении не упоминалось о советском антисемитизме, не считая первых строк: «Над Бабьим Яром памятников нет, крутой обрыв, как грубое надгробье», которые могли быть истолкованы, как совершенно справедливый упрёк советскому руководству. Гнев высокого начальства, состоящего, конечно же, из убеждённых интернационалистов, вряд ли могли вызвать только эти слова. Но как можно было пережить нарушение негласного табу, касающегося не только антисемитизма, но и самого слова «еврей»!

В кулуарах этой исторической встречи Хрущёв прошёлся и по тринадцатой симфонии Шостаковича. Это было верхом некорректности не только потому, что Никите Сергеевичу было не по интеллекту и образованию рассуждать о музыке Шостаковича, но и потому, что симфония к этому времени лишь готовилась к исполнению. Руководитель великой державы не постеснялся критиковать произведение, с которым он не был знаком! Правда, Хрущёв подчеркнул, что он не запрещает исполнение симфонии. Ведь в памяти мировой общественности ещё была жива сталинская расправа над Шостаковичем, да и сам Хрущёв практически силой усадил Дмитрия Дмитриевича на пост первого секретаря правления союза композиторов РСФСР.

Одним из общих для Шостаковича и Евтушенко факторов было отношение к ним советских властей. Обоих громили — правда, каждого в своё время — обоих терпели, с обоими считались, благодаря их международному авторитету, но оба никогда не были в фаворе.

Однако их объединяло и многое другое. И Шостакович, и Евтушенко были необыкновенно чуствительны к несправедливости, и потому еврейская тема сыграла в творчестве обоих значительную роль. Оба были не склонны к диссидентству, часто шли на компромиссы, на переделки ради спасения исполнения или издания.

Так было и с тринадцатой симфонией. После первого исполнения авторам дали понять, что для дальнейшей жизни произведения, надо сделать некую вставку о том, что в Бабьем Яру уничтожили не одних евреев. И Евтушенко написал: «Здесь русские лежат и украинцы, лежат с евреями в одной земле», и Шостакович сочинил музыку на эти стихи. Правда, когда предоставлялась возможность, авторы, конечно же, предпочитали исполнение без этой вставки.

У обоих только по одному крамольному произведению, написанному в надежде дождаться лучших времён. У Шостаковича это «Раёк», который он не показывал даже друзьям, поскольку там жестоко высмеивалось советское руководство и сам Сталин, у Евтушенко это стихотворение «Танки идут по Праге», которое он, правда, близким друзьям читал, но только если твёрдо знал, что помещение не прослушивается.

Готовность к творческому и гражданскому подвигу была огромной редкостью в условиях совдепа, и — повторюсь — это прекрасно, что теперь поэту и композитору воздаётся за их подвиг сполна, благо появилась возможность. Но время от времени, как в СМИ, так и в мемуарной литературе осуждаются корифеи советской музыки, отказавшиеся от участия в исполнении симфонии — Е. Мравинский, Б. Гмыря, А. Ведерников.

Я уже не раз писал, что требовать подвига от каждого человека нельзя. Солженицынский максимализм сродни советсокой ханжеской формулировке «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Тут каждый вправе выбирать, и это право надо уважать, если выбор не связан с предательством. Мне также кажется несколько ущербным, что в большинстве случаев журналисты ограничиваются рассуждениями о гражданском мужестве авторов, и неподготовленный читатель может подумать, что Шостакович использует только «Бабий яр», и вообще вся симфония посвящена страданию евреев. Между тем в произведении пять частей и соответственно пять стихотворений.

Мои заметки не претендуют на жанр рецензии, поэтому я не стану разбирать все пять частей. Остановлюсь на том, что, на мой взгляд, выделяет это произведение из всего наследия Шостаковича. Я имею в виду соотношение первой части и финала. Разумеется и в первой части — «Бабий Яр» — музыка гениальна. Шостакович прежде всего великий трагик, и это его стихия. Показательно, что положив в основу первой части «Бабий Яр», композитор ни в коей мере не прибегает к еврейской музыкальной интонации, которую он так часто использовал в том числе и в тех сочинениях, где не было ни пения, ни стихов, ни какой-то определённой программы.

Дело в том, что оба автора трактуют антисемитизм не только, как трагедию евреев: «Как подло, что и жилочкой не дрогнув, антисемиты пыщно нарекли себя «Союзом русского народа». И дальше: «Интернационал пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит». То есть, антисемитизм рассматривается, как вселенское зло.

Однако трагический «зачин» такой силы имеется и в предыдущих симфониях композитора. А вот такого мудрого просветления в финале, такой веры в победу над вселенским злом, пусть и в неопределённом времени, музыка Шостаковича до той поры не знала. Величайший трагик прошлого века предстаёт оптимистом самого высокого толка! Вот в чём глобальная неожиданность этой симфонии. Самой интересной частью этого произведения я считаю финал не только в силу изложенных ваше факторов, но и по обращению Шостаковича со стихами. Если в первой части на полные драматизма стихи написана музыка, полная такого же драматизма, то соотношение музыки и стихов в финале гораздо более сложное и тонкое. В стихотворении «Карьера»Евтушенко обличает продавшихся за сиюминутные блага:

Учёный, сверстник Галилея
Был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
Но у него была семья.

и славит создающих подлинные ценности, пренебрегая не только личным благополучием, но порою и жизнью:

Все те, кто рвались в стратосферу,
Врачи, что гибли от холер,
Вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример!

Итак, да здравствует карьера,
Когда карьера такова,
Как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого Льва!

А музыка Шостаковича далека от обличения, прославления и призывности. Он идёт в глубину этого стихотворения, трактует его, как сопоставление приходящего и вечного. Светлая, тихая, как бы парящая над материей и временем мелодия придаёт стихам совершенно новое, гораздо более высокое звучание и убеждает слушателя в неизбежности победы добра в измерениях вечности. В своё время Евтушенко публично и даже письменно каялся, и при том в сильных выражениях («Дурак я тогда был»), что при первом прослушивании был разочарован финалом симфонии. Как же, мол, так! Где пафос этого парадоксального стиха, вызвавшего столько критики своей эпатажностью?! Да, это действительно редчайший случай, когда пародокс («я делаю себе карьеру тем, что не делаю её») вызывает к жизни другой, гораздо более мощный парадокс.

Когда Шостаковичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда, Д.Б. Кабалевский сказал:

«Весь его путь показывает, что и труд композитора может быть героическим!»

Что бы не имел в виду Дмитрий Борисович, с ним нельзя не согласиться. Но я взялся за эти заметки потому, что в последнее время гражданский подвиг великого композитора широко обсуждается, а его творческие свершения остаются скрытыми от непосвящённого читателя. А ведь, как и полагается гениям, Шостакович прежде всего «парадоксов друг»…