Ефим Гаммер: Боксерский марафон

Loading

Иерусалимский боксерский клуб братьев Люксембург, второе десятилетие 21 века. И вновь я поднимаюсь на серый помост под яркий свет ламп, чтобы снова, уже в который раз, но теперь уже на рубеже 70 лет, отстоять свое, узаконенное в предыдущих турнирах, право называться чемпионом вечного города Иерусалима.

Боксерский марафон

(всего три боя)

Ефим Гаммер

В детстве я мечтал повзрослеть. А, повзрослев, окунулся в детство.

«Меняю старость на молодость!» — сказал я себе в 53 года, и ринулся в бокс. Сбросил 16 килограмм веса, вернулся в легчайшую категорию, оброс чемпионскими медалями, побеждая год за годом годящихся мне в дети и внуки пацанов.

Сегодня мне 75. До 70 выступал на израильском ринге, 30 раз становился чемпионом Иерусалима. И вот сейчас, размышляя о своём боксёрском марафоне, избирательно вспоминаю всего три боя из чуть ли не трёх сотен.

Почему?

Полагаю, что ответ за читателем.

Итак…

БОЙ ПЕРВЫЙ

РИГА, год 1978

Что кормит надежду?

Если надежда беззуба, ее кормит душевная усталость. С ложечки. Кровью.

Если надежда зубаста, ее кормит болезненное честолюбие. С ножа огрызками сердца.

Моя надежда — зубасто-беззубая, с разбитой челюстью. Кормлена она кровью моей и сердцем. От пуза. Досыта.

Жировые складки на теле ее ходят приливными волнами. То ли волнами счастья, то ли отчаяния. И разбиваются о действительность, как о мол.

О, этот Мол действительности.

Живи в миражах, плоди иллюзии, но настанет срок — вынесет твою надежду на Мол действительности, трахнет о камень наждачный: только брызги во все стороны. И останется от надежды жировой несмываемое пятно.

Раз трахнет. Еще раз. И еще… Не впустую. Со значением скрытым. Чтобы след в жизни оставил. На каменной груди Мола действительности. Жировой след, живучий.

Что может быть живучее жировых пятен?

Одна отметина, вторая…

Точка, точка, запятая — вышла рожица кривая.

Таким продемонстрирует тебя Мол Действительности на всесветной выставке осуществленных мечтаний.

Смотрись в это зеркало. Думай, с кого писана рожица.

Точка слева… Да это же глаз, нацеленный на диплом кинематографиста.

Точка справа… Да это же второй глаз, нацеленный на сдачу кандидатского минимума.

Запятая… Многозначительная…

И промеж двух глаз.

Не ее ли стараниями рожица кривая?

Жизнь писала рожицу — не Леонардо.

А правда жизни — это правда искусства.

Две правды, а меж ними космический простор. Для того, чтобы витать в безвоздушном пространстве.

Не хочу! Я не космонавт! Верните меня на Землю с этих самых — будь они неладны! — заоблачных высот.

Но нет.

Нет и не будет твердой почвы под ногами, пока вместо лица — рожица.

Рожица — какое интеллигентное словцо. Что бы ему взамен?

Морду?

Морда — куда весомее! — хороший антипод для рожицы.

Рожица создана для насмешек. Морда — для битья.

* * *

Я устал от рожицы, перелицованной в морду. И вышел на ринг — тот самый, настоящий, где при четырех углах ищут пятый, где все Пифагоры, разве что без степеней.

Мне было тридцать три года. Время Иисуса Христа — время жизни, время смерти и воскресения.

Весил я семьдесят килограмм. При росте — один метр, шестьдесят три сантиметра. Какая превосходная приманка для атеросклероза!

Мои легкие были занавешены табачным дымом.

Сердце заворожено неосуществленными фантазиями — самыми благодатными удобрениями для микроинфаркта.

Череп расколот вдоль лобовой кости. И по сей день ощутим под кожей рубец заживленной трещины.

Позвоночник проколот хирургической иглой. Во имя пункции.

Все эти прелести висели на мне, как жернова на шее утопленника.

Я вышел на ринг, чтобы не утонуть в житейском море.

Жернов на шее, а под ним боевые перчатки.

Глупые Дон Кихоты двадцатого века. Сами себе мельницы. Сами себе рыцари Печального образа.

Глупые?

— С кого вы скопированы Дон Кихоты? Что вам нужно для отчаянной решимости?

— Ничего, кроме безумия, — отвечают Дон Кихоты.

— Что вам нужно, евреи, для Дон Кихотского безумия?

— Ничего, кроме отчаянной решимости, — отвечают евреи.

Пока у еврея есть хоть малейшая лазейка в какое-то проблематичное «завтра» — пусть уже не для себя, а только для детей — он будет далек от безумия. Весь свой ум он направит на то, чтобы подвести крепкий фундамент под воздушные замки «завтрашнего дня». Всю свою энергию он направит на то, чтобы возвести прочные воздушные стены. Воздух — самый благодатный строительный материал для еврея. Никогда за тысячелетия рассеяния он не был дефицитным. Бери его пригоршнями — созидай на века!

Отбери у еврея всю его древнейшую историю…

Он создаст новейшую, интернациональную.

Отбери у еврея всю его исторически сложившуюся культуру…

Он вольется в чужую.

Отбери у еврея полноценное счастье…

Он сумеет и из неполноценного построить милый сердцу мирок.

Но не смей отбирать у него воздух.

Польститесь на этот строительный материал, и он впадет в безумие. Превратится в Дон Кихота и начнет творить поступки с отчаянной решимостью.

А что ему еще остается, если он всего лишь еврей, а не былинный богатырь — не Илья Муромец, не Добрыня Никитич.

* * *

Я сын своего народа. У меня отняли все — вплоть до воздуха. Мне оставили только сальный жернов на шее, ибо еще не пришло время конфисковать и его — личное мое приобретение. И я с отчаянной решимостью впал в безумие.

— Бокс!

Что я мог противопоставить противнику — этому сальному жернову?

Сотню побед в прошлом? Но они ничем не отличны теперь от поражений.

Спортивные регалии? Звания чемпиона Латвии, Прибалтики? Но они занесены донным песком реки, впадающей в Лету?

Что? Ничего, кроме жажды жизни.

Месяц назад я проводил папу и маму Арона и Риву Гаммер в Израиль.

Три недели назад меня вызвали в отдел кадров и настоятельно порекомендовали отразить свое негативное отношение к поступку родителей. В печати.

Две недели назад я подал заявление с просьбой об увольнении «по собственному желанию».

Неделю назад был выброшен из редакции.

Сегодня получил вызов из Израиля. От папы и мамы и Арона и Ривы Гаммер.

И вышел на ринг.

* * *

Раунд первый…

Болетворные раны мне апперкот в солнечное сплетение.

Я валидол за щеку.

Отравленные легкие — по мне отдышкой.

Я в отместку — спурт.

Раунд второй…

Вздох жены, дожидающейся меня с тренировки в обнимку с аптечкой.

Мое — «обойдется!»

Обеспокоенные взгляды друзей: «Ты на себя непохож. Сдохнешь!»

«Выживу!»

Ехидные замечания поэтической братии: «Безумству храбрых поем мы славу!»

«Парнас российский дрязгами засеян!»

Раунд третий…

Но где мой противник? Нет его, растворился на брезентовом полу ринга. Бесследно.

Бесследно ли? Разве жировое пятно на тенте — не его след?

След. Однако…

Ладно, поживем — увидим. Не увидим, так услышим.

Слышу:

— Занялся боксом? Опять? Ну-ну! Значит, допекли, дальше некуда.

— В соревнованиях участвовал? В каком весе? Во втором полусреднем? Ого-го — 67 кг. И мозги не высыпали? Жив остался? Что? Выиграл? Что выиграл? Олимпиаду? Ври-ври, да не зави… Ах, заводскую… Тогда, конечно…

— Машешь все кулаками? Маши-маши, дуракам закон не писан! Выбьют тебе мозги, станешь как все. Нормальным станешь, без претензий и выкрутасов.

* * *

А время идет. Время жизни, время смерти и воскресения.

Два месяца назад я проводил родителей в Израиль.

Директор завода, на котором работал мой папа Арон Гаммер, рвал на себе волосы. Его завод — завод директора и моего папы, жестянщика Арона Гаммера, знаменитый на весь Союз опытный завод авиационной промышленной №85 ГВФ сорвал поставку продукции на Кубу.

Той самой продукции, которую от начала до конца изготовил мой отец собственными руками, полагая, что она еще требует доводки и усовершенствования, и поэтому будет в виде опытного образца представлена только на ВДНХ, без запуска в серию и последующей перепродажи.

Той самой продукции, которую не воспроизвести по записям технологов, надзирающих над изобретателем, создающим «из головы» — без чертежей — это чудо техники. Помимо записей нужны еще руки моего папы Арона Гаммера. А он теперь — иностранный специалист. Ему теперь доллары надо платить за работу, а не «зряплату».

Месяц и три недели назад меня вызвали в отдел кадров.

— Как же так? Вы, советский журналист, так сказать, золотой фонд нашей партии, как сказал товарищ Брежнев — Генеральный секретарь и Председатель Президиума…

— Я беспартийный, и никто в роду нашем никогда партийным не был.

— Тем более… Как же вы не разъяснили родителям? Не перевоспитали… Сквозь пальцы, так сказать, смотрели на их моральное разложение…

— Живы они, живы! И будут жить до 120!

— На чьи подачки? Сионистского лобби? Разве это не коварные происки? Разоблачите! Пригвоздите их к позорному столбу! Вот вам перо в руки. Гвоздите! Приравняйте перо к штыку, как просил Маяковский!

— Увольте меня от таких просьб.

И уволили. Насовсем. Из редакции. Из жизни. Из своего времени.

* * *

А время идет. Его не уволишь.

Время идет. По мне. Как рашпиль.

Сдирает с меня шкуру вместе с мясом. Под певучий аккомпанемент гонга.

Было семьдесят. Стало шестьдесят семь.

Были руки пухлыми, как витринно-несъедобные колбасы. Стали гибкими, как змеи. И в каждом кулаке по нокауту.

Было более сотни боев в прошлом. И все ныне ничем не отличные от поражений.

Стало всего пять боев. Но каждый весом в золотую медаль.

Первенство Рижского судоремонтного завода ММФ.

Спарринги, спарринги, спарринги.

Февраль — май. Минус десять килограммов лишнего веса. Плюс — совсем не лишнее — лошадиное здоровье.

Тренер Саукумс:

— Через неделю республиканские соревнования, первенство Центрального Совета спортобщества «Даугава». Выступишь?

— Да.

— Что ж, будем готовиться.

Парилка. Скакалка. Груша. Спарринг.

Тренер гонял меня на лапах, как надежду на лотерейное счастье. Бывший тяжеловес-нокаутер вынимал хрипучую душу из бывшего мухача-технаря. Бригадир такелажников Рижского судоремонтного завода ММФ, организатор боксерской секции, добряк с могучими бицепсами — Саукумс. Влюбился однажды и навсегда в бокс. И подобно всем остальным влюбленным мог говорить только на одну тему — о боксе. Меня он приветил поначалу разве лишь потому, что я был корреспондентом морской газеты, и нам было о чем потолковать, кроме интервью, вспомнить о былых встречах на ринге, именитых соперниках, триумфальных победах и обидных поражениях. Вспомнить о том времени, когда мы жили в боксе, а не ушли от него на тот свет. Я попросился в секцию. Перспектив никаких, но все же… Надежда юношей питает, даже если они великовозрастные «бородачи-возвращенцы». Саукумс не питал на мой счет никаких иллюзий. Однако, увидев, как с меня от тренировки к тренировке сползают жировые одежды, уверовал в невозможное — в воскресение с того света.

С чего начинается вера? С чуда.

* * *

Чудо первое…

Я лежал на сером тенте ринга, зная, мне уже не подняться. А если и подняться, то ради того, чтобы на носилках — в травмпункт.

«Все! Конец! Ребро сломано!»

Такой боли я не испытывал сроду. Казалось, стоит лишь пошевельнуться — и смерть.

— Боже! — докатилось до меня из глухонемого мира.

И боль ушла, чтобы вернуться после финального гонга.

А затем рентген и — «Прекратить тренировки. Трещина в ребре».

Я перетянул грудную клетку эластичным бинтом — туго, так, вероятно, упаковывают мумию.

— Бокс!

Чудо второе…

В рижском Стрелковом парке, под люминесцентным светом звезд, я вел бой с тенью, легко передвигаясь по аллейке, чтобы не повредить потревоженное ребро.

— Ишь ты, боксер. Посмотри на него, Вася. Борода как у Троцкого, а кулаками машет, будто мало его били.

— Мало тебя били? — деланно поинтересовался у меня Вася, пыхтя в лицо винным перегаром.

— Отойди. Мешаешь, — вздохнул я, понимая, что драки не миновать. Ох, как мне не хотелось драться в канун соревнований!

— Вася, «борода» нас обижает.

— А ну-кась.

И Вася своей рачьей клешней вознамерился заграбастать… Но до бородки не достал. Интуитивно я ушел в сторону и четко положил боковой слева на его бугристую скулу. И Вася тихо сполз под ноги дружбана, который в растерянности уже поблескивал стальным лезвием. Финка стрельнула в меня стремительным огнем и, оцарапав кожу, упала вместе с владельцем.

Я остался жив.

* * *

Мне нельзя было погибать. До срока. До чемпионата.

Афиши — «Первенство ЦС Даугава». Участвуют сильнейшие боксеры Латвии» — выманивали болельщиков в Дом спорта, расположенный у знаменитого городского канала на улице Вингротаю, 1.

Началось…

Вес полулегкий, 57 кг.

Сотня прошлых боев — не в счет. Нынешних боев — 5. Побед — 5.

Жеребьевка.

— На ринг вызываются…

Мой противник мастер спорта Кириллов, призер первенства профсоюзов СССР. Возраст — 25 лет, 87 боев, 79 побед.

В коридоре, идя к рингу, я мысленно представляю себе противника. Какой он? Высокий или коренастый? Как ведет бой?

— Вот он, — шепнул мне Саукумс.

Он сидел, расслабившись, в кресле, благосклонно взирал на снующего массажиста. Широкая грудь, покатые плечи, приглаженные вазелином брови. Он был в двух шагах от меня, но я был для него, как бы за горизонтом. Надо ли маститому присматриваться к новичку с пятью боями, да еще если этот новичок в пенсионном для спорта возрасте? Кириллов, и не глядя на меня, знал своим, выпестованным в турнирах знанием, что такое напускное равнодушие к предстоящей схватке должно парализовать меня, лишить воли к победе, выдуть из мышц моих силу..

Это он знал твердо.

Это знал твердо я.

Но этого не знали мои мышцы, заново «рожденные» в 1978 году, спустя более чем десятилетней отключки от бокса. Эти мышцы знали другое. Они знали, каково непроизвольно сжиматься в приемной отдела кадров, когда после очередного — «нет вакансий» — не разрядиться ударом по такому же напускному равнодушию. Мышцы знали, какой болью отдается в каждой клеточке тела нерастраченная сила, как тяжело тащить ее на погост несбывшихся надежд. Неподвластные разуму, они жили в ожидании гонга своей, особой жизнью, питая себя радостью предстоящей разрядки.

— Боксеры на центр ринга!

Вышли. Пожимаем друг другу руки. Ловим на себе взгляды болельщиков. Вернее, Кириллов, ловит, я вылавливаю. Кто будет болеть за «старика-бородоча», явившегося с того света, чтобы вернуться туда, в родную обитель с парочкой нокдаунов в зубах? Нет таких? Есть! Мой брат Боря Гаммер. Он будет болеть за меня, несмотря ни на что. Но болеть за меня — это оставаться в одиночестве среди переполненного зала. Это слышать — «бей бороду!» — и кричать до надрыва, прорезаясь сквозь гвалт, — «Фима! Фима-а-а!» Это быть против всех и верить до конца в то, во что по логике вещей верить немыслимо. Но Боря помнил меня в лучшие мои годы. А память такого рода — прочный фундамент для веры.

— Секунданты за ринг!

Боря медленно приподнимается на скамейке, напряженно вслушивается в тишину.

Гонг!

Теперь…

Мы — я и Кириллов — сближаемся, настороженно, вкрадчиво. По диагонали ринга. И весь-то путь — восемь шагов. Мне четыре. И ему четыре.

Раз, два, три… Четвертый шаг — в сторону и, перекрываясь левой, бью, резко, четко, правой в голову.

Старый мой прием, отлаженный. Если без промаха, то…

Не промахнулся! Угодил в самую точку.

И «поплыл» Кириллов, не понимая, по какому случаю сыплются на него удары «наглой бороды».

А «наглой бороде» надо вести бой расчетливо, чтобы не израсходоваться до срока.

Левой — по лбу и в корпус. Правой — по скуле.

Все! Нокдаун!

Упал Кириллов. Упал мне под ноги, в своем, красном углу.

Сейчас откроют счет. И передышка. Мне.

Но нет. Слишком невероятно, чтобы Кириллов — этот нокаутер с крепким, литым из мускулов телом — упал на брезент от кулака никому ныне не ведомого «старика».

И судья Зига Ясинский поднимает Кириллова, обтирает его перчатки о чемпионскую майку, дает знать болельщикам, что парень не в грогги, а… а… просто-напросто — что? — ах, поскользнулся, видите ли, он на «ледовом» покрытии ринга. Оттого и упал. Но мы не в хоккей играем. Упал? Поскользнулся? Мне все понятно. И брату моему Боре понятно. Он вскакивает, машет руками, кричит:

— Нокдаун!

— Стоп! — сдергивают его назад на скамейку болельщики моего противника. — Уймись!

— Нокдаун!

— Будет тебе нокдаун. Сейчас будет нокдаун. Твоему «бородачу». Костей не соберет. Кириллов, он знаешь какой, разозли его только…

Разозлить? Его? Куда уж больше.

Ринг не знает ничьих.

Кириллов практически не знает поражений.

Что остается мне?

Судья Зига Ясинский свел нас вновь в центре ринга.

— Бокс!

Кириллов, был зол, как смерть на человека.

Четыре года назад я разозлил смерть. Диагноз: сотрясение мозга, черепно-мозговая травма.

Четыре года назад, пробыв в неподвижном состоянии почти месяц на больничной койке, я учился ходить заново, как младенец. Было это в августе 1974-го. И вот сегодня, в мае 1978-го, мне доказывать самому себе, что долго рядиться в «младенцы» я не имею право, если мне выпало жить.

Три месяца назад, в феврале, я надел боевые перчатки, чтобы, если мне выпало жить, вновь победить смерть, но теперь уже в виде физической немощи и духовной слабости. Мне надо было подготовить себя к репатриации в Израиль — в страну, которую в случае войны мне предстояло защищать с оружием в руках. Так что я победил смерть не для того, чтобы проигрывать Кириллову, будь он даже зол, как все черти, не заполучившие мою душу.

Злость Кириллова мечется по его глазам. И атака нижется на атаку. Перчатки мелькают, как увесистые гантели.

— Кириллов! Кириллов!

— Фима!

Хрип в легких, скользкий до свиста. Сухо в горле.

И вдруг замечаю, не достает вражья злость до меня, выжигает протуберанцами не грудь мою, не лицо — воздух. Как же так? Молодость за него. Сила за него. И реакция на удар… Реакция всегда лучше у молодых. Мне тридцать три. Я стар для бокса. Я… я… Последняя буква в алфавите. Что за меня? Память, закодированная в мышцах? Наверное, память…

Пять месяцев назад у моего отца Арона Гаммера спросили в Бресте. На таможне:

— Есть ли у вас с собой золото?

— Да, — ответил мой папа, углядевший подначку в обыденном вопросе советского служащего, задолбанного инструкциями и приказами. И показал обомлевшим таможенникам свои натруженные руки.

Выкормыши газетного петита, пожиратели штампованных фраз и мыслей пропустили его в Израиль с каким-то суеверным ужасом, вдруг, с внезапной ясностью осознав, что неприкосновенный запас СССР, самый оберегаемый и воспеваемый в песнях, открыто, без всяческих ухищрений, вывозится из страны. И его, как ни упорствуй, не конфискуешь. Поздно!

Папин «золотой запас» уже в Израиле. Мой — еще в риге. И я не жалея, делюсь им со своим соперником на ринге.

Левой в солнечное сплетение, правой апперкотом в подбородок.

Все! На этот раз все! Больше сил нет! Я же не отбойный молоток, хотя и ношу фамилию Гаммер.

Где Кириллов? На коленях. У канатов. Качает его. И все же он с трудом поднимается.

Поднимается? Что же это, право?

— Счет! Счет! — кричит мой брат.

Но счет судья и в этот раз не открывает.

* * *

И в третий раз Зига Ясинский не откроет счет…

Много раньше, лет за 17 до этого, когда судья был сопливым ребенком, я боксировал с его старшим братом Бруно Ясинским. Но разве должен он помнить соперников старшего брата? Разве должен он помнить тех, у кого учился мастерству? А если и помнит, что это меняет?

Я пришел сюда, на поле боксерского боя, из другого, полузабытого мира, где уже навечно распределены все регалии. О том мире позволительно ныне слагать легенды, приукрашивая былое, изымая из него неблагозвучные имена. Это мир мумий, своеобразный музей мадам Тиссо. Мумии могут лежать под музейно-стойким стеклом, могут стоять на постаментах, но ни в при каких обстоятельствах не должны оживать.

Мой судья ничем не лучше других. И не хуже. В прошлом отличный боксер. Как и его старший брат. Просто он жил в боксе в то время, когда я якобы уже умер для этого вида спорта. Поэтому и память его атрофирована на предшественников.

— Бокс!

И гонг.

Кончен раунд.

Секундант Саукумс усадил меня на стул. Сунул под майку мокрую губку. И зашептал, стряхивая с полотенца в лицо мое брызги. Он шептал порывисто, заглатывая слова, стремясь скорей — всего минута! — впихнуть в меня все известные ему секреты бокса.

Но какие секреты? Мне не до секретов. Мне и без них ясно: время жизни, смерти и воскресения, умри или победи.

* * *

Я начал свой боксерский марафон ради возвращения утраченного здоровья. Ни чемпионские титулы, ни медали меня не интересовали. Все это было в прошлом, теперь мне необходимо было обрести лишь себя — прежнего, вернуть его к жизни.

Галутный еврей, я довел себя до последней степени беспомощности. И когда, казалось бы, пришла пора обезножить под собственной тушей, задохнуться в жировых отложениях, вспомнил о том, что хочу жить. И переродился.

— Бокс!

И зал затих, еще не веря в меня, уже не веря в Кириллова.

Только один человек в зале знал, что победа будет за мной. Мой брат. Он знал это, и я это знал.

После третьего раунда я не дошел до своего — синего — угла. Обессиленный повис на канатах, слыша Борино — вибрирующее, как затухающий гонг:

— Я же говорил! У него в каждом кулаке по нокауту!

Мой секундант Саукумс вымахнул на ринг. Подхватил меня. Поднял под беспощадный свет многоламповой люстры.

— Чемпион!

Бывший тяжеловес поднял бывшего мухача, ныне полулегковеса. И долго стоял так, выпрямив над собой руки, будто победил он сам.

Через месяц, в июне 1978 года, было первенство Латвии.

Кириллов не вышел на ринг. Он бросил бокс.

Я остался в боксе. По сей день, хотя мне уже 63 года.

Первый раз я взошел на Пьедестал почета чемпионата Латвии в 1962 году, последний раз в 1978.

Свой боксерский марафон в Риге я начал при весе в семьдесят килограмм. Согнал девятнадцать, выигрывая поэтапно соревнования различного ранга. Сначала во втором полусреднем — 67 кг. Потом в полулегком — 57 кг. Последний бой в Рижском дворце спорта я провел на первенстве Латвии в «мухе» — 51 кг. В этом, изначальном весе моей молодости, выбивал уже в Израиле путевку на Московскую олимпиаду 1980 года. Но израильская сборная, как и команды других западных стран, проигнорировали эту олимпиаду в связи с нападением Советского Союза на Афганистан. Так что олимпийская путевка так и не была мною использована. Что остается? Ждать новой олимпиады…

Что кормит надежду?

Если надежда беззуба, ее кормит душевная усталость.

С ложечки. Кровью.

Если надежда зубаста, ее кормит болезненное честолюбие.

С ножа. Огрызками сердца.

Моя надежда — зубасто-беззубая, с разбитой челюстью.

Я не умею проигрывать.

БОЙ ВТОРОЙ

ИЕРУСАЛИМ, год 1979

Когда-то я писал, что был самым счастливым еврейским мальчиком в Риге. У меня, рожденного в апреле 1945 года, остались после войны в живых и родители, и оба дедушки, обе бабушки. Такого везения евреи моего поколения не ведали не только в Риге, но повсеместно — в Польше, Чехословакии, Украине, России, Латвии, Литве, Белоруссии, во всех тех местах, где осуществлялось «окончательное решение еврейского вопроса». Разумеется, и в Израиле, куда негласно, а потом законным путем прибывали мои соплеменники. И вот сейчас, когда по всему городу расклеены плакаты о предолимпийском матче по боксу между сборными Иерусалима и Западного Берлина, они уже заранее обсуждали ход поединков и строили прогнозы на Московскую олимпиаду — 1980.

— Как ты считаешь, — спрашивал меня Марк Зайчик, спортивный комментатор радио «Голос Израиля», с кем я изредка, хотя он и «тяж», боксировал в спарринге «на технику». — У нас есть шансы побить немцев?

— Ринг покажет, — уклончиво отвечал я.

— Но все же… Кто у нас есть в Иерусалиме сейчас? Ты… И?

— Я и открываю турнир. Работаю в первой паре.

— А остальные?

— Остальные из Тель-Авива.

— Немцы знают об этой хитрости?

— У них тоже в принципе сборная Западной Германии. Это для видимости говорится «Иерусалим — Берлин», чтобы сгладить национальный момент. На самом деле, расклад такой: евреи против немцев. Причем, в руках одинаковое оружие. Перчатки, Марк! И тут мы еще посмотрим, кто кому вмажет, когда они не с автоматами на нас, безоружных…

— В прежние времена весь клан братьев Люксембург составил бы вам компанию. Но все трое уже по возрасту не подходят, ушли в тренеры.

— Я тоже не мальчик. Мне 34.

— Ты в форме…

— Ясное дело, для меня это последний шанс.

— Предельный возраст для любителей, — напомнил спортивный комментатор.

— Но не для профессионалов, Марк! Прорвусь на Олимпиаду, а там посмотрим.

— Смотри сейчас…

Намек Марка я понял с полуоборота. Все бои с местными боксерами и приехавшими из-за границы за путевкой на Олимпиаду я заканчивал с «явным» уже в первом раунде, за минуту-полторы. Тренеров занимало: как я буду выглядеть на международном ринге, когда придется выкладываться все три раунда. Хватит ли дыхалки и выносливости? Не потеряют ли убойной резкости мои кулаки? Все же по их версии я — «старик».

В отличие от них, «стариком» себя я на ринге не чувствовал. Во мне еще копилось с десяток неистраченных боксерских лет. Глядишь, при благоприятном раскладе на Московской Олимпиаде, еще и в профессионалы вырвусь. Появятся хоть какие призовые деньги. А то ведь не на что жить. Стипендия на курсах иврита — не зарплата. К тому же, впереди прибавление семейства, и хоть устраивайся на завод слесарем — по прежней специальности. Правда, и слесарем меня пока что никуда не брали.

— Оформим вас слесарем, — разъясняли мне в отделе кадров завода «Тельрад» на полузабытом русском, — а материально вознаграждать надо, как инженера со стажем. В два раза больше придется платить, чем обычному слесарю. И ради чего? За ту же самую работу.

— Почему? — недоумевал я. — Слесарь и слесарь.

— А университетское образование?

— Не учитывайте!

— Так нельзя. Бухгалтерия не пропустит.

Вот я и оставался, как перекати поле: на производство рядовым рабочим не брали, в институт Вингейта на курсы учителей физкультуры не принимали.

Катись туда, катись сюда.

Рассчитывай только на бокс и выбивай победу за победой в своем «пенсионном» для спорта возрасте.

Авось, оскал саблезубого тигра обернется улыбкой удачи.

Эта удача, держащая в боксерской перчатке призовой билет на Олимпиаду, смотрела на меня из синего угла ринга.

Крепыш — немец переминался с ноги на ногу, поглядывал на меня. Не знаю, что ему говорили о сопернике-переростке? Но представить несложно. Установка секунданта перед боем звучала, приблизительно, так: «Он — старик! «Сдохнет» уже во втором раунде. Потаскай его по рингу, и добивай! Левой — правой, еще раз правой, как ты умеешь, и он — твой».

Мне секундант ничего не говорил. Возрастная разница между мной и немцем — тринадцать лет. Он чемпион Западной Германии, победитель отборочного турнира в Гамбурге.

Молодость — за него.

Что за мной? Опыт? Нет, опыт при такой возрастной разнице не в счет.

А что в счет?

То, что я еврей, стою на земле Израиля, и в моих руках такое же оружие, как у противника. Вот что!

— Боксеры на центр ринга!

Рефери вызывает нас, и весь зал иерусалимского «Дома молодежи» замирает в ожидании. Мы пожимаем друг другу руки. Я рта не раскрываю: чего говорить, когда слово за рингом? А немец — распогодился, что ли от нашего гостеприимства? — выбрасывает какую-то фразу. С угадываемыми сквозь «шпреханье» словами «Иерусалим», «Израиль», «юден» — «евреи».

«Юден!»

Это был тот удар, который нанес немец сам себе, в поддыхало, не иначе. Если раньше против него был направлен разве что мой многолетний навык турнирного бойца, то сейчас всем своим существом я рвался показать ему, во что превратили бы во время войны его предков мои предки, будь у них под рукой равноценное оружие.

Мне трудно объяснить, что произошло со мной. Но эта гортанная речь, пусть и приветственная по своему существу, внезапно включила во мне какую-то подспудную энергию наших двужильных праотцев Маккавеев, разгромивших самую мощную армию древнего мира — греческую.

Без всяких подсказок секунданта я уже изначально предвидел, что будет происходить на сером квадрате ринга все три раунда подряд.

Гонг!

Мы сближаемся. По диагонали. Ему четыре шага до центра. Мне четыре шага. Но на четвертом шаге правую ногу я резко ставлю в сторону и, меняя стойку, наношу немцу первый, он и разящий наповал удар.

Нокдаун?

Нокдаун!

Но судья не ведет отсчет секунд, бой не останавливает. И я нанизываю атаку на атаку, тесню противника в его синий угол.

Удар за ударом. Джеб, кросс.

Удар за ударом. Апперкот, хук.

Как я работал? Описывать подробно не буду: в обычной своей манере, на обходе и упреждении. Визуальная картинка, пусть и не этого поединка, дана Марком Зайчиком в его рассказе «Столичная жизнь», опубликованном в журнале «Студия» №10 в 2006 году. Вот как он описал в рассказе мою манеру боя, взяв за основу спарринг, который я проводил в Тель-Авиве с лучшим боксером Израиля 1979 года Шломо Ниязовым.

«Он стоял в спарринге с молодым парнем призывного возраста, остриженным наголо. Он был очень пластичен, худые, узловатые руки его летали дугами, сам он порхал кругами, получая от соперника по голове и по корпусу. Они оба не слишком весомо попадали друг по другу, но выглядели убедительно — упрямые, настойчивые бойцы».

Берлинец тоже выглядел упрямым и настойчивым. Но этого мало. В скорости он уступал, да и в арсенале технических приемов я превосходил его.

Удар за ударом. Джеб, кросс.

Удар за ударом. Апперкот, хук.

У немца пошла кровь из носа. Зеркала души принимают дымчатый отлив. Я «плаваю» в его зрачках. Несомненно, парень в гроги. Но стоит на ногах, держится. И рефери не спешит объявить нокдаун. Он — наш, израильский рефери. Видать по всему, в нем тоже колобродит, не дающая мне покоя фраза: «Мы еще посмотрим кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие».

Гонг!

Минута отдыха. И опять секундант обходится без наставлений и советов. Обмахивает полотенцем и приговаривает:

— Хорошо! Хорошо! Бей! Ты — первый. За тобой вся команда.

Я смотрю на него. И мне вспоминается, как в Риге, когда снимали фильм о Штирлеце «Семнадцать мгновений весны», поддатые статисты, облаченные в эсесовскую форму, «пугнули» в Верманском парке двух сидящих на скамеечке старушек-евреек.

— Юден! — сказал тот, кто повыше.

— Пиф-пах! Шиссен! — нацелил палец тот, кто ниже ростом, с усиками — кавадратиком, явно под Гитлера.

Одна старушка чуть не умерла, увидев перед собой ожившего злодея из времен ее покалеченной юности, вторая набросилась на хулигана, расцарапала щеку, сорвала наклеенные усы. То-то было смеха среди праздно шатающейся публики. Мне тогда было не до смеха. И «эсесовец» с расцарапанной физией сполз на цветочную клумбу, держа в зубах «гонорар» за участие в массовке.

Сегодня без массовки и без отрепетированных заранее сцен.

Бокс, как жизнь, не знает репетиций.

Гонг!

Второй раунд!

И второй раунд, и третий я гонял немца по рингу, вынимая из него душу.

Удар за ударом. Джеб, кросс.

Удар за ударом. Апперкот, хук.

И с каждой минутой все отчетливее сознавал: нельзя заканчивать бой до срока. Тренеры сборной должны видеть, что я столь же вольно чувствую себя в третьем раунде, как и в первом.

Дыхалка у меня была и впрямь отменная. А уж о волевом импульсе и говорить нечего…

Финальный гул гонга.

Все! Кончено! Теперь от меня ничего не зависит!

Судья-информатор:

— Победа по очкам присуждается Ефиму Гаммеру. Счет один — ноль в пользу Израиля.

Рефери поднял мою руку в черной перчатке, я по традиции кинул голову на грудь и впервые увидел свою бойцовскую майку. Из крахмально белой она превратилась в красную, вишнево-яркую от крови, немецкой крови…

«Мы еще посмотрим — кто кого, когда у нас в руках одинаковое оружие!» — рефреном прозвучала в уме, и я посмотрел в притихший от волнения зал.

БОЙ ТРЕТИЙ

Иерусалимский боксерский клуб братьев Люксембург, второе десятилетие 21 века.

И вновь я поднимаюсь на серый помост под яркий свет ламп, чтобы снова, уже в который раз, но теперь уже на рубеже 70 лет, отстоять свое, узаконенное в предыдущих турнирах, право называться чемпионом вечного города Иерусалима.

Вот что написал об этом бое в израильском еженедельнике «Новости недели» известный спортивный обозреватель Элияху Бен-Мордехай.

В Иерусалимском клубе бокса состоялось открытое первенство столицы, посвященное памяти Сиднея Львовича Джаксона, заслуженного тренера СССР, человека-легенды, одного из отцов-основателей прославленной советской школы бокса.

В одной из первых финальных пар бились за золотую медаль Ефим Гаммер и Рон Крапивник. Надо сказать, что каждое появление Гаммера на ринге неизменно вызывает бурные восторги зрителей. Допустимый возраст в любительском боксе — 34 года, Гаммер же вдвое старше. Израильская Федерация бокса, в виде исключения, дает согласие на его участие. Гаммер лет сорок с лишним назад был уже мастером спорта, чемпионом Латвии, Прибалтики, Советской армии. А еще знаменит Ефим своими разнообразными талантами. Работая на радио «Голос Израиля», он умудряется сочинять стихи, рисовать картины, издавать книги рассказов, повестей и романы. В 2008 году он стал лауреатом международной Бунинской премии. Но боксу, как первой своей любви, предан всею душой — многократно был чемпионом Израиля и Иерусалима.

Рон Крапивник выстроил свой бой тактически грамотно, и все-таки потерпел поражение. Полагая, что «дедушка» Гаммер не выдержит высокого темпа, он с первым ударом гонга предложил высокий темп. Но случилось наоборот: будучи, как всегда, в отличной форме, Ефим взял бешеный темп, все три раунда шел на пару очков впереди.

Золотую медаль и Кубок «За самый красивый бой» вручал Гаммеру старший тренер всеизраильского «Маккаби», судья международной категории Арик Друкман.

Ефим Гаммер в 20 лет — 1965 год, в Риге, на первенстве ПрибВО
Ефим Гаммер в 33 года, 1978, в Риге, после первенства Латвии
Ефим Гаммер в 55 лет, 2000 год, в Иерусалиме, на первенстве Вечного города
Ефим Гаммер на боксерском пути от 60 к 70 в боях на ринге
Ефим Гаммер на первенстве Иерусалина
Сборная команда Иерусалима во главе с тренерами Элей и Гришей Люксембург у портрета их тренера Сиднея Джаксона
Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Ефим Гаммер: Боксерский марафон

  1. Я пришёл в боксёрский клуб братьев Люксембург в 2000 году. (Привёл туда сына, но он сбежал после пары занятий, а я остался и тренировался несколько лет у Эли Люксембурга). Он был человеком большой души, весёлым и оптимистичным. Кроме тренерской работы Эли занимался литературным трудом, у меня есть его книга с дарственной надписью: «От автора в память о совместных подвигах.» Эли Люксембург посоветовал мне опубликовать очерки на сайте Евгения Михайловича Берковича.
    Помню Ваши тренировки, они были индивидуальными, очевидно, из-за боли в спине. Удивительно, что несмотря на проблемы со здоровьем и зрелый возраст, Вам удалось сохранить чемпионский титул.
    Честь и хвала!
    Желаю Вам крепкого здоровья, это сейчас самое главное.

  2. Из интервью в журнале «Новый континент» США
    Ефим Гаммер: “Умейте жить и умейте видеть”
    Опубликовано: 15 ноября, 2017
    Интервью с поэтом и прозаиком Ефимом Гаммером

    – Ефим, вы, наверное, единственный в мире поэт, который ещё и чемпион по боксу. Разве такое бывает?

    – Да ещё как бывает! Великий английский поэт Джордж Байрон, несмотря на хромоту, был отличным кулачным бойцом. А наш Пушкин? И Александр Сергеевич тоже увлекался этим видом спорта. Вот что вспоминает Вяземский-младший об уроках бокса, преподанных ему, тогда семилетнему мальчику, автором «Евгения Онегина»: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать». Не хуже Пушкина, полагаю, боксировал и Хемингуэй. А если заглянем в древние времена, то на олимпийском пьедестале почета увидим великого геометра Пифагора. Из его учения помним: “Пифагоровы штаны на все стороны равны”. А то, что он олимпийский чемпион древности по боксу, узнаём с большим опозданием, только сейчас. Но лучше позже, чем никогда. Так что бокс совместим с творчеством, вернее, является его составляющей. Была бы охота совмещать. А для этого нужна не только работоспособность, но и сила воли, и, само собой, талант. Да, талант, как в искусстве.

  3. Восхищаюсь автором, но не могу не вспомнить плакат в Институте Физкультуры им. П.Ф.Лесгафта в Ленинграде, вывешенный Заведующим Медицинской Кафедрой профессором Александром Григорьевичем Дембо. На плакате под названием «Профессиональные заболевания спортсменов» по вертикали располагались виды спорта, а напротив эти самые заболевания. В тройку призеров входили бокс, штанга и футбол. Против Бокса стояло Боксерское слабоумие. Видимо, голова плохо припсособлена, чтобы по ней били. Как ему позволили вывесить такой «агитационный плакат» в Институте Физкультуры, ума не приложу.

    1. Как Вам позволили «приложить ум» и вывесить такой двусмысленный комментарий под текстом превосходного спортсмена и писателя, человека огромного духа?

      1. Господину А.П., Никакой двусмысленности. Автор — человек огромной воли, именно этим я восхищаюсь. Что касается знания спорта, то А.П., видимо далек от этого. Профессор Дембо, я его лично знал, всю жизнь посвятил борьбе за сохранение здоровья спортсменов.

Добавить комментарий для Евгений Айзенберг Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.