В НАЧАЛЕ каждого месяца он общался с нами на телеэкра­не в должности, которой прежде не удостаивался никто, — «Дежурного по стране». И всякий раз, снова и снова я готов был воскликнуть: «Какая все-таки удача, что у нас есть Жванецкий!» К великому нашему общему горю, теперь его у нас больше нет.

«Я не сатирик, я логику ищу…»

Сегодня не стало Михаила Жванецкого,
которого я узнал полвека назад

Лев Сидоровский

В СЕРЕДИНЕ шестидесятых каждый спектакль Аркадия Райки­на я видел по нескольку раз, потому что к той поре уж лет десять с Аркадием Исааковичем знаком был лично. А еще глав­ный администратор вечно забитого под завязку Театра эстрады, что на Большой Конюшенной, впрочем, тогда носившей имя тер­рориста Желябова, Яков Самойлович Белкин (между прочим, ав­тор уникального толстенного «Справочника театрального работ­ника», мигом переименованного актерами в «Повести Белкина», включившего в себя подробнейшую информацию обо всех теа­трально-концертных и культурно-зрелищных предприятиях Со­ветского Союза — с подробными планами этих залов, а также — с именами и служебно-домашними телефонами тех, кто имел к ним отношение) всякий раз радушно одаривал меня вожделенной контрамаркой. И вот однажды звонит: «Завтра внеплановый про­гон нового спектакля “Светофор” по произведениям нашего зав­лита Миши Жванецкого. Приходи — не пожалеешь».

Конечно, не просто «пришел» — прибежал. И именно тогда (по-моему, это было в 1967-м, хотя некоторые мои коллеги да­тируют «Светофор» 1969-м годом) впервые узрел любимого ар­тиста в образе, ну, например, весьма колоритного алкаша (с той поры ставшем классикой), который вдруг посетил Эрмитаж: «В Греческом зале, в Греческом зале…». И в другом — страстного апологета «дефицита», который — «великий двига­тель общественных специфических отношений»: «Пусть будет изобилие, пусть будет всё! Но пусть чего-то не хватает!» И в третьем — обычного отечественного идиота, командированного заводом (заодно с передовой колхозной дояркой) вместо изоб­ретателя, у которого оказались «не те анализы» («А у меня в этом смысле не придерёшься — всё качественное и количественное!»), демонстрировать новую машину на выставку в Париж: «Потом меня спрашивали: “Куда ты воткнул, вспомни давай!”» Но вспомнить он не мог ничего, к нему врачи вообще два месяца никого не допускали. А девчушка оказалась покрепче, только что-то с речью случилось и не в состоянии вспомнить, как до­ить: «Принцип начисто забыла, откуда молоко берется…» И других столь же искрометных персонажей гениальный артист продемонстрировал тогда восторженным зрителям. А я в тот вечер навсегда запомнил еще и того, кто всё это сочинил.

* * *

ВСКОРЕ Жванецкий Райкина покинул, и мы познакомились. Нам, ровесникам, тогда не исполнилось и сорока. Его огромный лоб еще не окаймляли никакие седины, глаза чаще всего озорно лучились, черный кожаный пиджак смотрелся щеголевато. Не раз по номеру 256-86-32 заставал я Мишу в его однокомнатной квартире, которая располагалась в Ульянке, и он потом гнал свой «Жигуль» на Фонтанку, дабы снова нам поболтать о том, о сём… (Как-то звонит после, выражаясь языком ГАИ, «дорожно-транспортного происшествия», когда некий новичок за рулем врезался в его «тачку» по касательной: «Понимаешь, этот “чайник” мой “Жигуль” немножечко сузил…»). Несмотря на неприкрытую неприязнь со стороны Ленинградского обкома, его слава (от стен различных НИИ до заводских цехов) с каждым днем только росла, а популярность уже была, почти как у Высоцкого…

Однажды, осенью 1973-го, когда я поведал ему, что обком расценил мой — размером в «сменовскую» полосу — репортаж из Одессы как «антисоветский» (хотя у меня там среди прочих персонажей был не только знаменитый тогда на всю страну капитан одесской сборной КВН Валерий Хаит, но и легендарный командир партизанского отряда Никифор Дмитриевич Голубенко, который в дни фашистской оккупации не давал врагу покоя из одесских катакомб) и грозил автору всеми возможными карами, Жванецкий вздохнул:

— Да наплюй на них. Моя Одесса для отечественных жлобов завсегда, как для быка, — красная тряпка. По сравнению с ними у одесситов совсем другая группа крови…

И потом он, истинный сын своего города, который, восемь лет проработав сменным механиком в одесском порту («Восемь лет погрузки-выгрузки, разъездов на автопогрузчике, сидения в пароходе, в трюме, когда видны только глаза и зубы,— там я мужал»), а после — в проектно-конструкторском бюро, все-таки стал писателем-сатириком, добавил:

— Запомни, Лёва, на всю жизнь: как только снова захочешь искупаться в юморе, немедленно приезжай в Одессу! Ты увидишь, что внуки бывших биндюжников стали заочниками, а когда сядешь в трамвай и спросишь, как проехать к вокзалу, тебе скажут: «Вы же едете не в ту сторону, сядьте хотя бы туда лицом». Лучший месяц здесь — август: дикая жара, и если в залив вошел косяк, рыбой пахнут все — никого нельзя поце­ловать. Вся жизнь — на берегу моря: там жарят, варят и кри­чат на детей. Для постороннего уха — в Одессе непрерывно острят, но это не юмор, это такое состояние от жары и крикливости. Писателей в Одессе много, потому что ничего не надо сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно и записы­вать: «Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой…»; «Скажите, в честь чего сегодня помидоры не рубль, а полтора, в честь чего?» — «В честь нашей с вами встречи, мадам». Они не подозревают, что острят…

Тут я вспомнил, что на Дерибасовской спросил старичка в парусиновом костюме, как пройти в Фи­лармонию, а он показал направление глазами: «Идите, и всё!» А на закрытых дверях булочной прочел выведенное карандашом объявление: «Хлеба и не будет!» По-моему, в этом «и» — вся Одесса!

— Вот-вот, – хохотнул Жванецкий, — и без улыбки там никак не прожить. Именно поэтому на спектакли студенческого театра миниатюр «Парнас-2», который существовал в нашем Инс­титуте инженеров морского флота, попасть было, пожалуй, не легче, чем у вас к Товстоногову. Это удивительный институт: из него выходят артисты, писатели, поэты, акробаты… Случается — и инженеры.

* * *

КАК известно, есть остроумие и есть острословие. Остро­умие — это жизнь ума, всей духовной природы человека, кото­рый склонен шутить, а острословие представляет собой перед­вигание слов, игру в слова-кубики, слова-кирпичики. Жванец­кого я сразу причислил к первым, потому что для него, по-моему, вся жизнь проявляется, переливается каким-то совсем особым образом… Впрочем, он со мной и не спорил:

— Мне кажется, что вообще не бывает писателей-юмористов — очень уж это узко. Есть писатели — одни с чувством юмора, другие, к сожалению, без него… Мне, например, вообще больше по душе свои лирические вещи. Помнишь монолог участкового врача, который исполнял Аркадий Райкин? Я сам родился в семье врачей и до того, как увидел порт, узнал, что такое операционная, тампоны, шприцы… И с детства наблюдал, как мой отец, участковый врач, каждый вечер, еле передвигая ноги после бесчисленных вызовов, после несчетного количества лестниц (лифтов-то не было), возвращался домой со старым своим портфельчиком (с которым теперь я сам неизменно выхожу к зрителю), где лежали неизменный стетоскоп и бланки для рецептов… Всё, что произносит на сцене герой Райкина, — из жизни. И фраза: «Здравствуйте, врача вызывали?» — от моего отца, и грустная усмешка: «Да, нам, врачам, «легко говорить», что нужна диета, овощи, фрукты» — тоже от него… Когда меня спрашивают, где беру темы для своих монологов, рассказов, миниатюр, развожу руками. Нет, действительно, это звучит смешно: темы вокруг, и я вовсе их не «беру», они са­ми, словно комары, в меня впиваются. У меня в Ульянке под окном — магазин, киоск, поликлиника… Сотни людей. Характеры, диалоги, взаимоотношения — всё лезет в уши…

Тут я его перебил, поскольку этот вопрос давно меня мучил: «И что, Миша, знаменитый, полный потрясающего идиотизма диалог доцента со студентом по имени Авас тоже из жизни?» Жванецкий просиял:

— Представь себе! Был такой студент, и не где-нибудь, а в Ленинградском институте инженеров водного транспорта. Как-то он действительно спросил преподавателя: «Как вас зо­вут?» — «Николай Степанович. А вас?» — «Авас». — «Меня Нико­лай Степанович. А вас?» — «Авас». — «Меня…» И так далее. Эту историю мне рассказал выпускник ЛИИВТа, сосед по конструкторскому бюро. Оттолкнувшись от нее, я написал сценку про некоего тупого Стёпу, до которого юмор решительно не до­ходит. Сценка совсем крохотная. Сначала ее блистательно исполняли Райкин и мой давний друг Карцев. Потом, когда и я, и Рома, и третий наш с одесских времён дружок Витя Ильченко от Аркадия Исааковича ушли, они, исполняли «Авас», очень много импровизируя на глазах у зрителей, — потому и хохот до слез… Да, всё — из жизни…

— Неужто, — продолжал настырно интересоваться ваш по­корный слуга, — некий Кольцов из диалога Кар­цева и Ильченко («Кольцов, где вы были с восьми до одиннад­цати? Вас искали, у вас кран перевернулся!..») тоже не при­думан? Жванецкий развел руками:

— Да я работал с этим Кольцовым и целиком с него списал характер. Бывало, запарка, аврал, все бегают как угорелые, охрипли, осипли, и вдруг появляется Кольцов — полотенце че­рез плечо, волосы влажные, настроение отличное. Всегда как-то умудрялся бесследно исчезнуть в самый неподходящий момент… Или сценка «Дурочка», которую в райкинском театре играют уже несколько лет. Ведь и тут я ровным счетом ничего не выдумал, только заострил. Выражение «запустить дурочку», то есть ответить не так, как надо, чуть-чуть сдвинуть влево, потом — вправо, запутать, дабы выиграть время, я услышал от руководителя одного учреждения. Поистине гениальное изобретение бюрократов — деловые отношения превращаются в игру! Вот и получается, как в нашей миниатюре, что запрашивают о насосах, а отвечают про колеса, которые «вместе с самолетом потерпели крушение над горами Азербайджана», и при этом ка­кой-то неведомый Сидоров «удачно катапультировался…». Ну а на героя «алкогольного» монолога «В Греческом зале» («Стал искать, чем консервы открыть. Бычки в томате прихватил. От умора! От смех! Музей, музей — нечем банку открыть!…»), как ты понимаешь, я насмотрелся в жизни предостаточно…

* * *

В ДРУГОЙ раз про человека своей профессии Жванецкий сказал мне так:

— В сердце у него всегда должна быть боль. Если удается написать не только с юмором, но и с болью — это самое глав­ное. Я не сатирик, я логику ищу. Сатирик сегодня — это жажда совершенства. Когда совершенство есть — просто его отмечаю, а когда нет — пишу, пишу, пишу…

Какой писатель-сатирик в ту советскую пору был для Жванецкого идеалом?

— Саша Вампилов. А сам Вампилов, кстати, как-то сказал мне, что в этом смысле преклоняется перед Свифтом…

Тогда вместе с Карцевым и Ильченко он любил выступать на заводах в обеденный перерыв. Взаимоотношения между «сценой» и «залом» в этом случае, как у летчиков: «Контакт!» — «Есть контакт!». Провожая до проходной, недавние зрители нередко подсказывали новые темы. Как-то, например, весьма образно описали сценку типичного аврала, который непременно случался в конце каждого месяца. И вскоре был готов такой диалог между мастером и рабочим: «Срочно сделай эту работу!» — «У меня уже есть срочная работа» — «После той срочной работы срочно сделай эту работу!» — «После той работы у меня обед» — «Значит, после обеда срочно сделай эту работу!» — «После обеда у меня полно срочных работ» — «Значит, останешься после работы!» — «А я в отпуск иду» — «Вернешься из отпуска и срочно сделаешь эту работу!..»

* * *

ЗИМОЙ 1975-го, в третий раз став лауреатом польского журналистского конкурса, я снова оказался в милой моему сердцу Варшаве. Среди прочих, кого интервьюировал там «для газеты», был и знаменитый публицист Ежи Урбан. Наш разговор уже подошел к финалу, как я проговорился, что знаком с Михаилом Жванецким. И это пана Урбана, по-моему, почти потрясло. Мгновенно выхватив из внутреннего кармана твидового пиджака миниатюрный диктофон, он потребовал, чтобы питерский коллега рассказал ему про Жванецкого «вшистко-вшистко» (то есть — «всё-всё»), — и уже через неделю наш диалог появился в популярнейшем сатирическом журнале «Шпильки». Вот как поляки уже тогда ценили талант моего друга!

* * *

КОГДА весной 1976-го Ленинградский Дом журналиста, покинув кров на Моховой, торжественно воцарился в вели­колепно реставрированном бывшем особняке Сухозанета, что на Невском под номером 70, праздничный концерт по сему поводу, особенно — благодаря Жванецкому, был великолепен. Своим «Собра­нием на ликеро-водочном заводе» Миша заставил весь зритель­ный зал хохотать до слез, до икоты. Ну, вспомните: «Товарищи! Кто водил студентов по цеху готовой продукции? Где экскурсия? Это же уголовное дело — триста человек политехнического вуза. Мы должны их вернуть. Хоть часть. У них же родители есть…»

После концерта мы присели за столик в тамошнем рестора­не, и Миша подмигнул:

— Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах.

Потом Жванецкий размышлял:

— Я уже давно избавился от наивных мыслей, что, мол, сразу после выступления кто-то из зрителей перестанет пить, а кто-то — спекулировать… Такого чуда не бывает. Но всё же мы как-то ориентируем людей. И еще — поднимаем им настрое­ние. Однажды с Карцевым и Ильченко выступали на подводной лодке. Потом у подводников был долгий и трудный поход. А че­рез два месяца от командира пришло письмо, в котором он со­общал, что каждый день в свободные минуты моряки крутили запись нашего концерта, повторяли разные смешные словечки… Значит, этим людям мы помогли… Хорошо, когда зритель выхо­дит из зала, словно после финской бани — свежий, бодрый, чувствуя каждый мускул. После того как основательно высме­ешься, именно такое ощущение…

Я сказал ему: «Ты даешь людям тепло». Он засмеялся:

— Это у строителей есть такое выражение: «Дадим тепло в новые дома!» Построили новый район, запустили ТЭЦ — дали тепло. А впрочем, этот призыв — и для всех нас. «Дадим теп­ло!» — это то доброе, что идет от нас. Поправил кем-то сог­нутый кустик, погладил чужого малыша по голове, сказал со­седке, что она сегодня мила как никогда, улыбнулся старушке на улице — можно считать, что «дал тепло»…

Помню, еще я тогда вскользь заметил, что когда Миша со сцены читает свои произведения, сам не может сдержать улыбку. Жванецкий подмигнул:

— Точно! И это потому, что, к счастью, написанного сов­сем не помню. Когда читаю, словно вижу текст в первый раз, и мне смешно. По-моему, вообще-то это неплохая привычка — за­бывать то, что написал, не делать из своей головы книжного шкафа…

Но зато, как мне поведал, постоянно пользуется записной книжкой:

— Да, без нее — никуда. Вот смотри — надпись на облож­ке: «Начата 18 декабря 1974 года. № 88». Уже восемьдесят восьмая!.. Отвратительная привычка постоянно что-то черкать в блокноте. Собеседники этого не любят, особенно девушки…

Однажды я спросил, как вчера в Театре эстрады прошел концерт, и он поднял вверх большой палец:

— Потрясно! Люди по пять пальто в гардеробе забывали!..

В ту пору Союз журналистов выделил мне лимузин под названием «Запорожец», и Жванецкий без разговоров дал в долг новоиспеченному автовладельцу необходимую сумму…

* * *

ДЛЯ Карцева и Ильченко он написал более трехсот миниа­тюр и монологов, которые неизменно успех имели прямо-таки бешеный. Но после жестокой болезни в 1992-м Виктора (такого талантливо­го!) не стало… С той поры автор и артист были вдвоем. Мне посчастливилось увидеть карцевские моноспектакли: «Моя Одес­са» и «Престарелый сорванец» — и я очень порадовался за обоих… Но вот не стало и Ромы Карцева…

Ну а сам Жванецкий на эстраде — со своей совершенно особой, только ему присущей и н т о н а ц и е й — был потрясающ! Его смех при советской власти помогал нам выжить, потом позволял наде­яться. Парадоксальность, абсурд стали не только содержанием его творчества, но и стилевым приемом. В совершенстве овла­дел искусством «ужать истину до размеров формулы, формулу — до размеров остроты». Так один за другим рождались перлы: «страна вечнозелёных помидоров»; «давайте переживать непри­ятности по мере их поступления»; «непрерывное улучшение, приводящее к ухудшению»; «у них объём продукции возрастает, значит, возрастает и потребление ими же»; «власть хорошая, народ плохой»… Помню, как в день получки в одном НИИ друж­но вспоминали Жванецкого: «За сто пять в месяц — спасибо, за сто десять — большое спасибо, за сто пятнадцать — за что ба­луете? За сто двадцать — объясните, за что?!!»

В нем — много от Зощенко, но в отличие от трагической судьбы того Михаила Михайловича жизнь Михаила Михайловича этого развивалась от «полуподполья» — к высокому общественному признанию, мировой известности. Жванецкий — народный артист и России, и Украины, Лауреат премии Президента России, а также — премии «Триумф». Член Русского Пен-центра, президент Все­мирного клуба одесситов, Почетный гражданин Одессы, где в его честь поименован бульвар. Выпустил пятитомное «Собрание произведений». Из писателей обожал Чехова и Селинджера, из артистов — Алису Фрейндлих, Станислава Любшина, Романа Карцева, предпочитал музыку Голливуда сороковых го­дов, группу «АББА», волейбол. Любимая еда — «одесская, плюс горячие раки, плюс холодное пиво, плюс старые друзья, плюс один-два новых знакомых».

Считал, что в России нынешние официальные «патриоты» — «без чувства юмора и секса». О своем творчестве говорил: «Я не пишу детективов, я не пишу гладко, я не описываю природу, я не описываю внешность. Я пишу звуки». В политику, хотя и неоднократно звали, не пошел: «Не могу оскорбления переносить». Категорически отказывался участвовать в телевизион­ной программе «К барьеру»: «А Чехов смог бы там дебатировать, допустим, с Прохановым? Думаю, Антон Павлович проиграл бы и вдрызг, и вдрабадан!» Размышлял: «Сталин был самым эффективным руководителем для советского человека. Потому что именно при нем советский человек ощущал мгновенную отдачу от своих действий: утром написал на соседа донос, и уже вечером соседа “взяли”! Поразительная быстрота. Причем это — удовлетворение именно народного волеизъявления: из-за квартиры, из-за должности — не важно. Донос — и тот уже сидит! Так советский человек ощущал, что участвует в управлении страной».

* * *

В НАЧАЛЕ каждого месяца он общался с нами на телеэкра­не в должности, которой прежде не удостаивался никто, — «Дежурного по стране». И всякий раз, снова и снова восхищаясь блистательными импровизациями моего давнего друга, я готов был воскликнуть тоже на всю страну: «Какая все-таки удача, что у нас есть Жванецкий!»

К великому нашему общему горю, теперь его у нас больше нет.