Утром, выйдя из барака, Мишка увидел, что две соседские собаки, здоровенные, как телки — Хунхуз и Шайтан — загнали его кота на забор, и тот стоял всеми четырьмя лапами на острие штакетины. Глаза — как банки консервные — белые. Псы скачут — ну просто ангстрема до него не достают…

Надеюсь, верую…

(рассказ–блюз)

Леонид Изосов

«Пускай седины обнаруживают
стрижка и бритьё.
Пусть серебро годов
вызванивает уймою.
Надеюсь, верую,
вовеки не придёт
Ко мне позорное благоразумие».
Владимир Маяковский. «Неоконченное»

Моим товарищам по геологической службе

От автора

“Я весь не вмещаюсь между башмаками и шляпой,” — сказал Уолт Уитмен, а я вот не вмещаюсь в рамках сюжета. Я часто начинал писать, но как только брался за перо, сразу чувствовал некую скованность, начинал придумывать всякие сюжетные линии и — всё шло прахом. Я откладывал неоконченные вещи, шитые белыми нитками, и они оставались мёртвыми — в глаза бросались разобщённые беспомощные образы.

Мне всегда казалось, да и сейчас я в этом уверен: за что бы ты ни взялся, нужно хорошо и кропотливо работать… Но вовсе не обязательно, чтобы твоя продукция воняла потом.

Желание писать, вечно точило меня, как червь дерево — видать, это заложено во мне, дано свыше.

И где бы я ни был, чем бы ни занимался, всегда непроизвольно отмечал детали происходящего вокруг и в моём воображении строки гладко ложились на бумагу.

Но ошибка была в том, что я видел куски — куски окружающего Мира и не объединял их в единое целое главной мыслью. А, может быть, не прошивал их нитями ассоциаций, как писал в своё время Великий Писатель Валентин Катаев. А, может, не связывал их стихами… Чтобы получилась некая ПОЭРОЗА. А?

Мне хотелось писать про рассветы в тайге, про Солнце, Звёзды, о людях, возвращающихся с работы… Да и, вообще, про многое и многое другое, что волновало и поражало меня…

Но, наконец, я нашёл свою дорогу… может быть, извилистую горную тропу… Этот роман представляется мне как блюз, в котором куски жизни объединены единой мелодией звучащей в моей Душе.

… Вот утро. Солнце ворочается за хребтом, как Красный Зверь… Горы ещё спят. В это время прекрасно жить. Всё кажется простым и добрым. Солнце встаёт и идёт вместе с нами на работу и вместе с нами же возвращается. Люди уходят в горы, в море, в другие земные места, а теперь — и в неземные места, и возвращаются оттуда. Но в Мире звучат жестокие струны войны… Солдаты поют свои беспечные бравые песни, маршируют на парадах… Поганая харя войны похабно смеётся всем нам в лицо со страниц романов, журналов, с экранов… Голубка Мира Пикассо — Палома — со стоном кружит над Землёй и не время ей вить гнездо в солдатском шлеме… Всё это — противоестественно для Человека. Это — блевота цивилизации.

И я хочу любить всех людей в Мире, их детей, цветы, бездонное небо, леса, тундры, степи, ручьи, реки, моря, океаны… И — тяжёлые руки работяг, и алмазные строки великих Поэтов, и глубинные мысли учёных, и вечные беспечные песни Любви…

Не знаю, будет ли всё это кому-нибудь интересно, только хочу добавить, что я не принадлежу к числу тех благодетелей, которые считают, что их миссия — писать для других. Я пишу потому лишь, что мне этого хочется, мне это нужно.

Ну, а если кто-либо из читателей найдёт здесь что-нибудь близкое себе, то я буду искренне рад такому исходу дела.

* * *

… Иногда они отдыхают приваливаясь к скользким камням
Дышат дымом Их греют от милых писем конверты
Мокрые сосны дрожат под холодным ветром
Они отдыхают — но только не от исканий
Когда кисть ночи синими мазками покрывает небо
Они ставят свою палатку Сушатся у костра
И тьма обступает пытаясь вселить в них страх
Когда широкая кисть ночи замалюет высокое небо
А утром откуда-то и куда-то идут они
Осыпаются жёлтыми листьями дни
Осень в болотах вопит выпью
И ждут они миг чудесный
когда рыжее Солнце из чаши небесной
последние капли дождя выпьет
Этой надеждой они больны
— для них это Свет в Оконце–
потому что они влюблены
в леденящих ветров песенный гул
с голубыми озёрами глушь — тайгу
и в смеющееся вместе с ними — Солнце

Ну, и так далее …

* * *

Замечу: ггерои книги не являются копиями людей, встреченных мною в Пути. Они воплощают в себе различные их черты. Но вдруг найдётся человек, который узнает здесь себя. Мало ли, что бывает. На Свете людей — бесконечное множество, как песчинок на океанских пляжах. Так вот пусть этот человек не обижается, или не обольщается.

Всё это случайно.

Хотя, как гласит следствие из квантовой теории Нильса Бора: “Вселенной управляют случайности”. И дальше — в развитие этой мысли, согласно Томасу Гоббсу: “Всё, что происходит случайного, также происходит в совершенной необходимости, происходит в некоторой тесноте уже завязывающихся факторов.”

Вот так-то.

… Эта книга складывалась в самых разных местах: в экспедиционных посёлках, в таёжных деревушках, где мы базировались, или, скажем, на перевале во время перекура. Да и в городах иногда — тоже. Но, в основном, всё-таки, как сказал Поэт:

В одинокие ночи в таёжных пучинах, / В каком-нибудь зимовье́ у поющей печки, / Под какой-нибудь елью — при звёздных лучинах… / На берегу той или иной речки…

Эту книгу, вообще, нельзя окончить, потому что она не имеет конца — как круг; её нужно писать всю Жизнь, а потом её, может быть, продолжат другие — такие же бродяги, как и я.

При этом каждый пишущий думает, что он создаёт шедевр — иначе — какая радость и какой смысл были бы во всём этом?

Жизненные ситуации похожи на обрывки, клочки, лепестки цветов или пылинки на ветру…

… Сверкают грани Кристалла Жизни — одни ярко, как молнии, другие слабо, туманно…

Но Свет идёт из глубины.

Поворачивайся, Кристалл!

На этой книге лежит отсвет Костров, свечей и небесных светил. Она пронизана ветром и Солнцем, и впитала в себя запах кочевья.

Поэтому она, может быть, будет близка тем, кто по крови — путешественник, путник, странник… вообще, чудак. Бродяга. Ну, и им подобным.

Правда, для того, чтобы быть путешественником, не обязательно таскаться с громадным, как дирижабль, рюкзаком по горам и долам. Можно путешествовать по-разному.

По своей Душе, например.

Было бы желание.

Так вот, Читатель, давайте-ка пустимся в Путь.

Кто как умеет.

Может, при этом кто-нибудь что-нибудь и откроет… И не только в окружающем Мире…

А в себе самом.

Часть первая
… И ПРОИСХОДИТ ВСТРЕЧА …

«… Мы всходим на корабль, и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей».
Шарль Бодлер. “Плаванье”
(В переводе Марины Цветаевой)

* * *

Что же такое — возвращенья? / Быть может, это — превращенья / На людных станциях, причалах? / Конец чего-то и начало?

Потери, радость… Отвращенье…/ Разлука. Снова — возвращенье…

1. Знакомые повороты

… Вьюга куражилась во всю мочь, а ты находился, будто в середине белого шара… Небо было мертвенно-бледное, а у горизонта темнела лиловая полоса — это уходили снега, заваливались за край Земли… Но уже пахло весной, и дыхание ветра было влажным. И идти было легко — навстречу Надежде…

… Мишка проснулся рано — часов в пять — и пока шофёр грел воду и возился с машиной, поскоблил челюсти и собрал рюкзак. Вообще-то, собирать было почти нечего: не успел он ещё нажить барахла, да, по правде говоря, и не хотел.

Взял он смену белья, пару книг, хорошенько упаковал рыбу красную, кинул несколько жестянок крабов, что недавно привёз завхоз. Готово.

Выпил кружку чая и, когда услышал на улице шум работающего мотора, вскинул рюкзак на плечо и вышел из хаты, ни с кем не попрощавшись. Потому что ребята ещё спали, а простились вчера хорошо.

Мороз сразу склеил лицо, а воздух показался тёмно-синим, как глубокая вода. Экспедиционный пёс Панчито, а попросту — Степан, сонный вилял хвостом у порога. Мишка потрепал его по загривку и залез в кабину.

… И понеслись мимо чёрные деревья, похожие на монахов, потом — размытые силуэты хат, жёлтые кое-где огоньки в окнах, белые столбы дыма над крышами.

Не рассвело ещё, но звёзды утратили алмазный свой блеск и как-то побледнели. Холодновато ещё было в кабине и от каждого движения по телу пробегали мурашки.

…. Вот она — Дорога
белая под светом фар
Машина катит легко
Стремит вперёд своё тело
Дремлет человек
Сквозь смеженные веки
видит бегущую ленту жизни
Она наползает на него…
Мелькают проносятся мимо
знакомые повороты
на которых Душу щемит
— свернуть!
Но мимо
мимо Прошлого пролетаем мы
искривляя Время
Когда-нибудь дождь смешается
со слезами
Пей молоко рассветов
под всхлипы сердца
А сейчас — шуми шуми ветер
Умой мои думы свежестью
Звёздные глаза Вечности
смотрят в темя
Уходит уходит Прошлое
покачиваясь как кочевник
на кривых ногах
Дни тают в сизом тумане
как океанские лайнеры
Копишь всё это в себе…
Когда же тратить?

… — На Запад, что ли, собрался? — повернул голову к Мишке шофёр.

— Угу, — ещё не проснулся. — Может, насовсем.

— Железа-то хватит погулять?

— Да есть маленько…

Догнали какую-то машину, и Мишка вспомнил, что всегда в таких случаях шофёра кто-нибудь подзуживал: “Паша, заходи ему в хвост!” И Паша, Душа вон, жал на газ. Такой был заядлый мужичок, бывший лётчик-истребитель — юный солдат — ещё той войны.

Тьма постепенно прояснялась.

Слева за грядой холодных гор величественно возникало Солнце.

В кабинестановилось теплее.

Выскочили на асфальтированную трассу, и Паша тут же закусил удила. Мелькали за стеклом деревушки: то мужик попадётся с заиндевелой лошадью и санями, то — бабы с вёдрами на коромыслах, шагающие, как гусыни. А вон какой-то горемыка суетится с топориком у чурбака величиной чуть ли не со шкаф, а сучков в нём, мама моя! аж отсюда видно!

Остановились позавтракать в придорожной чайной: там — в пару и запахе борща — сидело несколько проезжих. Как ни странно, сам этот борщ оказался холодным — что окрошка со льдом. Котлеты напоминали разжёванный — раз еденный — хлеб. Согрелись только чаем, который имел лютый коричневый цвет и запах масляной краски.

Шофёр после этой трапезы матюгался минут двадцать без остановки, а потом стал жаловаться на свои, вроде бы, низкие заработки, вспоминал обиды, которые причинил ему начальник партии… А, в целом, весь смысл его речей сводился к тому, что без бутылки в таких заведениях питаться нельзя.

Волынка тянулась до тех пор, пока Солнце ни начало светить вовсю, и снег ни заблестел, как алмазная россыпь.

До базы экспедиции оставалось ехать ещё часов пять, и Мишка стал прикидывать, кого из ребят он увидит сегодня.

…

… Сколько было ранних синих зимних вечеров, скованных морозом, когда они приезжали домой!

Посёлок стоял тихий — казалось — изолированный от всего Мира. Мишка шёл в магазин, потом — в баню, встречая по дороге товарищей своих. Садились они потом за стол, пели, рассказывали прожитое. Глубокой ночью расходились.

Иногда за окнами метался снег, а в давно не топленной комнате было не очень-то тепло. Мишка подкидывал в печь ещё и ещё, дрова трещали и стреляли искрами. Потом он залезал в спальный мешок и читал Нансена. Почему-то в такие моменты этот писатель-путник был особенно понятен, а потому — дорог.

“… там, за стенками хижины, становится мало-помалу светлее; с каждым днём край неба на юге, над ледниками алеет сильнее; в один прекрасный день взойдёт Солнце, и последняя для нас полярная ночь придёт к концу — наступит весна… Я раньше находил, что в весне есть что-то грустное; потому ли, что она так скоро проходит, или потому, что возбуждает надежды, которые лето никогда не исполняет? Но в этой грядущей весне нет грусти; она не волнует крови и не кружит головы; её обещания будут выполнены — иначе было бы слишком жестоко…”

Мишка обычно долго лежал без сна в темноте, колыхаемой пламенем свечи, с открытыми глазами, вспоминая поездки ночами по блуждающим дорогам… жёлтый свет фар на снегу… Пятна воспоминаний накладывались друг на друга, как цветные мазки, оставляя в Душе стёртые печати событий…

Сон его был глубок, как чёрный омут. Только у самого дна, вроде бы, двигались какие-то тени. Но кто их отбрасывал — сказать было трудно.

Что-то смутное мерещится / В глубине далёких лет… / А Луна, как рыба, плещется / В Бездне, где сияет Свет…

2. Бройлеры — круглый год!

… В этом старом горняцком посёлке, затерянном в горах, деревья слабо зеленели в чёрном омуте ночи, и они шли по парку смотреть старый теперь уже кинофильм про несчастную любовь. Как когда-то. Актриса на экране пела глубоким чувственным голосом и плакала.. И была она смуглой и, наверное, ужасно горячей девкой, потому что действительно горевала вовсю — не притворялась… А кинотеатр был летний, и остро и печально пахло ночными цветами…

Комната была маленькая на втором этаже деревянного барака — крейсера — из тех, которые часто видишь в экспедиционных посёлках во всех концах России. В углу возвышалась здоровенная и белая, как русская баба, печь. Окно единственное выходило на главную улицу.

Первое, что Мишка увидел, когда вошёл в предоставленное ему жилище, была оставленная прежним владельцем газета, висевшая на голой облупленной стене.

Сразу же в глаза бросался заголовок одной из статей: БРОЙЛЕРЫ — КРУГЛЫЙ ГОД! Этот призыв или лозунг, или что это там было — так ошарашил нового хозяина, что он сразу не решился снять газету, да и потом долго охранял от разных посягательств — как первый привет от Неизвестного Друга.

… Сейчас в печи ревело пламя, на столе, перебивая шум закипающего чайника, свистел транзистор.

В ночном эфире господствовали японцы: они лопотали, безмятежно смеялись, пели что-то похожее на старые лещинские танго. Попадались и американцы. Эти железными голосами врастяжку читали последние известия или энергично долбили свои шоу, изредка даже подпевая. Вот один резко тормознул (вероятно — осклабился), потом замычал, изображая восторг, и — внезапно гибкий мужской голос вывел на всё Восточное полушарие: “I left my heart in San-Francisco”…

Песня была длинная и когда певец кончал её словами “When I go home to you in San Francisco”, Мишка представил себе, парня, который оставил своё сердце в Сан — Франциско (наверное, моряка), его милку, к которой он мечтает вернуться…

В оконное стёкло глухо стучала метель и Мишке казалось, что он — один в Мире, что никого у него нет, кроме этого живого транзистора, вместившего Вселенную, да облезлого кота, что стрекотал, как мотоцикл, свернувшись калачиком у печи.

Один на один с Вечностью и наедине с собой.

Это чувство ласкало и одновременно резало Душу. Потом он будет вспоминать такие одинокие ночи с теплотой, но видеть их в синеватой дымке.

Кот его, по кличке Ахтунг, с обмороженными и обкусанными в любовных битвах ушами, и с мордой — по этой причине — круглой, как кувшин без ручки, жил при доме. Говорят, коты, в отличие от собак, живут не при хозяине, а именно при доме. После войны они вечно торчали в развалинах у печных труб, постепенно дичали.

Голос этот кот имел армстронговский, ворюга был тёмный и пьяница: аптечку от него надо было прятать — иначе всю раздерёт, до валерьянки добираясь. Поэтому Мишка иногда выкидывал его на ночь на улицу: звёзды стылые, кажется, дрожат от холода, а кот стоит — дико ему — он просто не знает, что делать, а? Потом, вроде бы, лапой даже махнёт горестно и медленно, так это, побредёт, куда глаза глядят.

Не кот, а артист, честное слово.

… Мишка от нечего делать перебирал старые бумаги, просматривал полученные недавно почтовые бандероли, и на глаза ему попался кусок отпечатанного на машинке текста — заготовка к статье: “… Синегорский глубинный разлом прослеживается от истоков реки…”. Когда же я займусь этим, как следует, подумал он, всё некогда, да некогда. Так и всю Жизнь будет некогда.

… — Ахтунг! — заорал Мишка зверским голосом. Кот вскочил и спросонья стриг ушами, как лошадь. Но от печи не отступил ни на шаг.

— Другие в двадцать шесть — уже кандидаты, доктора, чуть ли не Главные Геологи Мира, понял, ты, лопух!? — ревел, кашляя от смеха, Мишка. Но кот снова улёгся, поворочался малость, умащиваясь поудобнее, и вскоре опять затрещал — на этот раз — трактором. Плевал он на всякие там разломы — даже глубинные.

А Мишка, вчитываясь в статью, когда-то начатую им, видел за названиями этих гор, ручьёв, рек отрывки прожитой им жизни — пёстрой, как лоскутное одеяло.

…

… Да, начал он рано. Воспоминания окутали его, как дым Костра. Он даже чувствовал тогдашние запахи тогдашнего Мира….

… Перекат оказался тяжёлым
Камней в нём было — не счесть
Вода выла хрипела — бесилась
от кружения
А лодка тихонько повизгивала
прижимаясь круглыми боками
к скользким розовым валунам
Ну ну давай вперёд
уговаривал я её
Даваё–давай ну
Вода клокотала
заливалась за голенища бродней
Было холодно —
зуб на зуб не попадал
А тут ещеё — комары-комарики —
едят — спасу нет
И — ни на метр ни на шаг вперёд
Санька –
скулы как камни обветренные
в трещинах –
толкает лодку сзади
приподнимает её
фалует как бабу
А ну кобылка –
давай вперёд ну
заорал он лихо
по-русски
Я навалился потянул чалки
Рванул лодку вверх-набок
Наша лошадка взвизнула ойкнула
Мы ещё раз дёрнули
и выскочили на чистую воду
Стало тихо
только сзади нас река
бестолково прыгала
и психовала между камней
А мы сидели в лодке и курили
Бледно-жёлтое Солнце
катилось
по фиолетовому горизонту
Звенела комарами Белая Ночь
Тяжело давались тогда
эти первые перекаты…

Были и в те времена совсем–совсем одинокие ночи.

… Вот я наполовину вытащил лодку на песок
и приладил над огнём котелок
Развесил портянки сапоги на кольях
и всё свое барахло
Смены-то не было с собой
И пришлось торчать у костра голышом
Вот потеха!
Со спины комары п е к у т
спереди Костёр жарит
Не знаешь — где хуже
Подсушился оделся
Сел на лесину
Тянул чаёк
думал обо всём сразу
Стояла Ночь — Белая Безмолвная
Даже комары гудели слабее
Устали что ли тоже?
Река тут рядом во сне разговаривала
Сучья стреляли искрами
Пламя агонизировало вздрагивало всхлипывало
синело на глазах…
Сапоги подсохли
надо было мотать портянки
и топать вверх по реке
А лодка — подруга твоя неразлучная —
на поводу сзади
И опять — по скрипящей гальке…

… Ветер шумел и гнул деревья в ночи, и сучья стучали в окно. Где-то вдалеке глухо лаяли собаки, и ночь эта была неспокойная, как будто чего-то ожидаешь.

А за спиной твоей лежат дороги большие и малые, тайга шумит, и речки журчат горные, поезда воют, как волки; чувствуешь прощальные губы женщины и видишь протянутые руки её; твои сомнения и победы, которые ты перешагиваешь; и удары и ответные — твои, и снова — по зубам. В Душу! А ты теряешься сначала, а потом уже — нет, а ещё потом начинаешь обдумывать всё это и погружаешься в бездну, а лучше этого делать не надо… И всё это живёт в тебе и ты — как шкаф, набитый всякой всячиной. И ты расходуешь всё это, не скупясь; и иногда тебя сильно любят, иногда ненавидят, а есть и такие, кому ты безразличен, а они, может, тебе не безразличны.

И вот путаешься во всём этом, мучаешься, а потом махнёшь рукой, плюнешь и разрубишь одним ударом узел, и как-то обновишься, помолодеешь…

Да, плохо, мудрость какая-то появляется, которой и сам порой не рад до смерти.

3. В тот дымный вечер

… Все стёкла в окнах домишек завалило снегом… На улице падали крупные белые хлопья — мягкие и нежные… Сколько было таких вечеров в совсем разных местах и обстановках и обстоятельствах… Но всегда оставалось ощущение покоя, какой-то душевной расслабленности… Однажды он шёл из деревенской бани, хорошо попарился, и это было идеальное сочетание — падающий тихий снег, ощущение чистоты и полной растворённости в Природе…

… Был вечер синий, дымный и они шли по голубому снегу, а окна желтели лишь в некоторых домах, потому что был шикарный вечер — синий–синий, и не всем хотелось зажигать свет.

4. В своей семье, дома

… И тут моя чёрная кошка Миссис Прима вышла на Солнце и — давай кататься в пыли. Это было так заразительно! Что нам тоже захотелось поваляться на траве… Прижаться к Земле…

— Вы прекрасно танцуете, Надюша.

— Ну что вы, я в лесу совсем отвыкла.

Шла лента с роками Билла Хейли и было похоже на спортивную разминку — будто присутствующие готовились к старту. А на самом деле всё двигалось к финишу: вино было выпито, мясо съедено, песни, как говорится, перепеты все… И сейчас ребята откалывали прощальный танец.

Но вот вышла “I can¢t stop love in you”, Рей Чарлз, и все уселись за стол, учащённо дыша, как-то задумались и успокоились под стать песне. Голос-то у певца был вовсе не консерваторный. Прямо сказать, не было того, что называется голосом …

Но песня шла по зелёному лугу, певец плавал жаворонком в синем небе, а хор вёл так высоко и чисто, что мороз драл по коже.

А следом была записана “Степь да степь кругом”. И сразу в комнатухе запахло свежим снегом, засвистел ветер и пригнул сухую полынь. Вспомнились места, где вырос, Дон, рассказы бабушки о былом; всё переплелось и как всегда стало жалко-жалко этого ямщика… Да, братцы, разве может быть что-нибудь лучше русской песни!?

Песня кончилась и все сразу как-то заторопились, стали прощаться с хозяином. Только Женька с Валеркой никак не могли угомониться: начали они с геологии,. а кончали, чёрт знает, чем.

— Ты всегда всё делаешь по уму, — говорил Валерка. — Жениться захочешь — бабу как лошадь, выбирать будешь по статям, честное слово!

— А ты, что, не по уму всё делаешь?

— Когда как… когда и по сердцу… а то — и по глупости.

— Кончайте, бойцы, — Мишка похлопал их по плечам крутым. — Бросьте вы волоситься. Тоже, нашли время.

Мишка знал, что всё это у них не всерьёз, не взаправду, так, небольшая чистка

перьев.

… Пришли они к нему сегодня первыми, долго стучали за дверью сапогами, оббивали снег веником, потому что знали, что войдя в комнату, увидят плакат. собственноручно исполненный хозяином, на котором красовалась пиратская рожа с кинжалом в зубах, а под ней подпись: “НОГИ!!!”

Женька сказал вместо приветствия:

— О, Миха, да ты справно живёшь — даже муху держишь!

Действительно, по комнате со слабым жужжаньем летала полудохлая муха.

— А как же — всё-таки не один. Ещё таракан у меня есть — заслуженный полярник. Зовут — Митя.

— Слышь, Миха, — сказал весельчак Валерка ни к селу, ни к городу, а так — видно от хорошего настроения. — Сегодня мне один мужик, пока сюда ехали, свою жизнь описывал. Вот, говорит, приехал молодым-то в разведочную партию, зашёл в барак, а у них — праздник. А места глухие… Зима… Ночь… Ну, выпил с имя¢ кружечку-то… Потом как-то очнулся — смотрю — мне уже за сорок, вокруг — тот же лес, жена откуда-то взялась — стра-а-шная! старше меня лет на сто, детей панимашь, куча и все не слушаются-то — ни грамма. Во, штука, а?

— Я чуть со смеха не лопаюсь, а он обижается — погоди, говорит, ты ещё вспомнишь мои слова-то…

Тут в прихожей затопотали ещё, гости повалили валом. Кто — с подарком, кто — с бутылкой, кто — как.

— Знаешь, Мишенька, а у меня — любофь, — приставал к хозяину Валерка. Он поглаживал смоляные усики. — Работает в нашей столовой.

— Он теперь гольное мясо рубает, — ввернул Женька, верзила двухметровый.

— Так вот, извольте пригласить мою избранницу на свой прощальный бал, — куражился Валерка, и зубы у него блестели, как пиленый сахар.

— Не девушка, а — конь, — сказал опять Женька. — Наш Валерик рядом с ней — что кузнечик.

— А у нас — горе, — сказал чуть позже замогильным голосом Женька Валерке. — Мишка послал меня за Тамаркой твоей, для сурпризу.

— Ну и что?

— Да идём мы с ней сюда, а она и говорит: “Чёй-то, склизко, каблуки как бы в новых туфлях не обломать.”

— Ну, взял я её на руки и попёр.

— Что ж ты, змей, чужих девок на руки берёшь, а?

— Погоди… Так вот, несу я её, а и правда — скользко, башмаки у меня, как лыжи едут… А в ней, сам знаешь, не меньше центнера…

— Ну и что?

— Что, что… Поскользнулся и уронил её со своих двух метров…

— Ну, а она — что?

— А она — что, квакнулась об дорогу, как бревно … подпрыгнула, подхватилась, да как заломила панты …

— Ну, а ты-то, ты-то — что?

— Ну, а я — что? Гнался за ней чуть ли не с километр, да куда там, ноги-то у неё…

Валерка сморщился от злости, как яблоко печёное, плюнул в сердцах.

Женька икал, выпучив голубые глаза. — Самому… самому надо… надо было… тащить… Нечего на других взваливать… Твоя любофь — ты и неси…

… А сейчас вечер заканчивался, и Мишка не хотел, чтобы эти двое в очередной раз поссорились. Но они уже пили на посошок и не дулись друг на друга, потому что были неразлучные кореша, и не держали обиды долго. Такие уж это были добрые робята.

Разбирали свою одежду — она была навалена кучей на железной кровати — и прощались, уходили… кто — и покачиваясь слегка.

Мишке было грустно, что уходят люди, с которыми он здесь жил, сидел у Костров, ел из одного котелка, когда и выпивал, ссорился, бывало…

Да, короче говоря, уходили те, с кем он работал здесь, делил хлеб и соль.

… Валька принёс гитару, и она верно сегодня послужила. Звенели струны, были хохот, шум, как на горной речке… Кто-то плясал, кто-то танцевал… Такой тарарам был в этой комнате…

А Мишка сидел и радовался, как отец, или брат… Потому что он находился в своей семье. Дома.

С каждым мгновеньем настоящее превращалось в прошлое, уплывало айсбергом, поворачивалось медленно, то одним, то другим боком… В даль, прикрытую синим дымом времени.

— Чего задумался, а? — это Валерка.

— Да так… Вот прощаюсь с вами…

— А …, — улыбка стекла Валерке в бороду.

— Давай выпьем, Миха, за встречу? За будущую, — к ним подсел запыхавшийся Валька. Они чокнулись стаканами втроём.

— Адрес оставь, — сказал Валерка, — обязательно напишу.

— Да брось ты, охота ни была — переписываться. Как девочки. Уехал и — всё, — Мищка нахмурился. — Что толку писать, когда наверняка больше никогда не увидимся? Никогда. Всё равно заглохнет. Знаю я.

— А ты, Мих, не уезжай, — Валька меланхолично поглаживал струны, — чего тебе на Западе делать? Тут-то у тебя свой район, своя личная, можно сказать, геология. Как жена.

— Если бы ты был нужен по-настоящему, она приехала бы сюда. Ведь мужик — есть мужик. Для него работа, особенно в молодости — всё. А тут ещё — геология.

— Ладно, что теперь говорить, когда решено.

…

— Давайте я помогу вам убрать, — сказала Надя, — а потом проводите меня, идёт?

— Да что вы, я сам привык. А вот проводить можно, тем более, что погоды этому благоприятствуют.

Они вышли на улицу, где снег пылал синим пламенм, где начищенная труба Луны наигрывала и наигрывала свои голубые мотивы, где деревья в инее красовались, как невесты, где стояла такая оглушительная тишина и такие звёзды выкристаллизовывались в небесной лаборатории, что хотелось чего-то такого, чего и сам не ведаешь.

Петь, что ли? Стихи звенеть?

Девочка эта — Надя была Мишке слабо знакома. Она только недавно сюда приехала с Запада. И он чувствовал себя немного неловко, когда они, молча шли по поющей дороге, снежной.

Собаки хороводами кружили вокруг них, обгоняли, снова возвращались. Мишка позвал: “Барсик!” — Трое или четверо из них повернули головы, а два пса подошли совсем близко. Мишка засмеялся: “Здесь, Надя, почти всех кобелей зовут Барсиками или Волчками. Остальные, по-видимому, дамы”.

Надя сжала ему локоть: “Я их боюсь, Миша, правда, боюсь”.

— Вот чудачка. Чего их бояться! Они же свои. Экспедиционные.

… — До свиданья, Надя, — сказал Мишка, когда они остановились у бревенчатого домика женского общежития. — Гуд бай, ауфвидерзейн, арриведерчи, саёнара, хайр бумаса, чаль кесипсио и так далее.

— Тебе сколько лет? — спросила она.

— Деяносто шесть.

— Ну, кроме шуток?

— Ну, шестьдесят девять.

Надя рассмеялась.

— Знаешь, Наденька, такие стихи? … И сказал ей, как добрый родитель: “Страсти крут обрыв. Будьте добры — отойдите. Отойдите, будьте добры”.

Мишка закурил и бросил спичку в снег. Она шикнула: “Шш-ш”.

— Ну, тогда, до свиданья, папаша.

— Пока, внучка.

Мишка повернулся и пошёл, а снег просто кричал у него под ногами, и Надя стояла и смотрела ему в след, улыбаясь. И улыбка была ласковая и добрая, может быть, как у сестры, если бы она была у Мишки.

А он и не знал, что прощался ещё с одной улыбкой, потому что именно прощание с улыбками и происходило всё это время.

Но Мишка этого не знал. А девушка — тем более.

… Утром, выйдя из барака, Мишка увидел, что две соседские собаки, здоровенные, как телки — Хунхуз и Шайтан — загнали его кота на забор, и тот стоял всеми четырьмя лапами на острие штакетины. Глаза — как банки консервные — белые. Псы скачут — ну просто ангстрема до него не достают, и когда уж совсем близко подпрыгнут, Ахтунг лапой, так это — нервно — словно боксёр, делает.

Мишка подошёл и снял его и понёс в дом, а кот раздухарился сразу же, как только оказался на руках, и стал шипеть, как змей.

Не кот, а клоун, право слово.

Продолжение