Бабушкино новое пристанище представляло собой двухэтажный кирпичный дом, похожий на казарму. Жилая комната — на двоих. Бабушкиной соседкой оказалась старушка, совсем одинокая. Мирного сосуществования, и тем более дружбы с самого начала у них не получилось. Вспыхивали нередкие ссоры…
«Плохой свет»
(Из жизни бабушки Этты)
Генрих Иоффе
Розе
Валькину бабушку звали Этта. Он знал, что она родилась в 70-х гг. 19-го в. и была дочерью раввина Ратнера какого-то белорусского местечка. И больше о ней ничего не знал, так как ни о чем ее не распрашивал. Не распрашивал же потому, что был при ее жизни еще юнцом т.е., как говорил один киногерой, совсем глупым дураком. А распрашивать было, было о чем.
Бабушка родила четырёх сыновей и двух дочерей. Все четыре сына погибли при ее жизни. Все. Старший, как сообщили, «без вести пропал» где-то в Карпатских горах еще в Первую мировую. Другой был осужден «на 10 лет без права переписки» (тогда еще не знали, что это код расстрела) во время сталинского Большого террора. Убили его на полигоне «Коммунарка», что возле подмосковной станции Битца. Еще два сына пали в Отечественной войне, оба в Сталинграде.
У бабушки были серебряные волосы, и она всегда была в черном платье. Она хранила несколько писем сыновей и извещения об их гибели в особой шкатулке, иногда вынимала, разглаживала ладонью и смотрела куда-то вдаль. Там, может быть, ей виделись очертания лиц сыновей, Валька этого не знал. Кто-то принес ей патефонную пластинку с записью песен военных лет, но она постоянно просила заводить одну, где были такие слова:
Знаю я, у окна старая мать,
Поминая меня, будет вздыхать.
Ты не грусти обо мне, ты не тоскуй обо мне,
Возвратится домой твой сын родной…
Ее сыновья не возвратились. И каждый раз, прослушав песню, она вздыхала и говорила:
— Плохой свет…
А дед Валькин Цала-Гирш никогда не прикосался к шкатулке. В старой теплой кепке, в наброшенном на плечи талесе ходил и ходил он по комнате, бормоча слова молитвы, в которах можно было расслышать имена погибших сыновей.
А время шло. Дед тяжко слег в начале марта 1956 г. От бабушки позвонила соседка и попросила кого-нибудь обязательно приехать. Поехал Валька. Дедушка лежал на протертом кожаном диванчике времен начала века, а бабушка Этта — на кровати, в углу за занавеской. Оттуда временами раздавался ее голос:
— Цала здесь, с нами? На этом свете?
Валька отвечал:
— Да, да! Просит меня даже, чтобы я ему дал закурить. Говорит, что курит с 16-ти лет.
Так продолжалось до раннего утра, когда на ее очередной вопрос Валька тихо ответил:
— Его нет. Ушел навсегда…
За занавеской долго длилось молчание. Потом бабушка прошептала:
— Хороший был для меня товарищ…
Они жили в большом доме на Аэропорте, вместе с сыном, которого потом расстреляли на «Коммунарке». Неподалеку тогда было село Всехсвятское, и в старом деревянном доме жила сестра деда со своими взрослыми детьми и еще некоторые родственники. Им надо было сообщить. Пошел Валька. Зима в том году отступила рано. Снег уже таял, местами обнажая прошлогодюю и новую грязь. С неба моросили не то дождик, не то какая-то ледяная крупа. Утро, как в стихотворении И. Тургенева, вставало туманное, седое.
На Валькин стук в дверь выскочила младшая дочь дедушкиной сестры, увидив Вальку, сразу поняла зачем он тут, вскрикнула: «дядя Цала!» и скрылась в коридоре…
А через некоторое время встал вопрос как быть с бабушкой. При жизни деда большая часть «бытовухи» лежала на нем. Он ходил, опираясь на палку, в соседний магазин за хлебом и молоком, а иногда и на бывший неподалеку рыночек. Чаще всего не один. У него был друг из соседнего дома. Маленький, сухонький и какой-то пугливый старичок по имени Хонон Михайлович, которого все звали просто Хоней. Его сына тоже расстреляли на «Коммунарке», и это, конечно, сблизило Хоню с дедом. Вальку удивляли в Хоне — бывшем местечковом бедняке — доброта и деликатность. Никуда, где были дети, он не приходил без подарка. Это могла быть коробочка с леденцами за 30 коп, или пачка печенья за те же копейки, но они непременно вручались детям с ласковым поглаживанием их по головкам. Люди, намного состоятельней Хони, как-то забывали о подобном, а он нет, никогда. Валька где-то читал: великое в малом…
И вот схоронили дедушку на Востряковском кладбище в сырую, промозглую погоду. Маленький еврей в ярмолке вознес к хмурому, серому небу на гортанном, непонятном для большинства языке поминальную молитву. А недели через две у одной из двух бабушкиных дочерей, старшей Евы, собрались близкие родственники решать как же бабушке жить дальше. В ее возрасте и состоянии быть одной она не могла — это было ясно. Все ожидали, что скажет старшая дочь — Ева. Она чувствовала это и стала говорить первой.
— Да, конечно, я бы взяла маму к себе, но я думаю, что вы все знаете мою ситуацию. У нас три комнаты, в одну, кажется, можно было бы поселить маму, но так только кажется. Вы знаете, мой муж Юрий Фаддеевич — известный художник, одну комнату превратил в свою студию, практически закрыл ее для посторонних. В другой комнате — сын Валентин, 17-ти лет, весь в игре гормонов. К нему постоянно приходят друзья — юноши, девушки. Я не знаю, как они там развлекаются, двери всегда плотно закрыты. Куда ж я возьму мать? Себе на голову? Вот подумайте сами.
В разговор вступила младшая дочь.
— В нашей мешпухе (родне — идиш) так уж завелось: Если Ева говорит «нет», я должна сказать «да». Т. е. теперь, если Ева не может взять маму, это должна сделать я. Моя семья — 4 человека, располагаем тремя комнатами. Конечно, можно было бы найти какой-то угол для мамы. Но я скажу правду, как она мне представляется. Главная проблема все-таки не в квартирных метрах. У мамы далеко нелегкий характер, отягощенный сейчас «пучком» старческих, в том числе женских, болезней, требующих применения обширной санитарии. Мы все работаем или учимся. Значит по уходу за мамой необходима сиделка, это будет уже 6-й человек в квартире, не говорю уже о материальных средствах. И в конце-то концов: у каждого есть и своя жизнь, разве не так?
Вмешался Верин муж — по работе бывывший заграницей.
— Хотел бы сказать как решается эта тяжелая проблема в некоторых странах Запада. Там, как правило, старики-родители сами стараются не превращаться в обузу для детей: устраиваются в специальные дома для престарелых. Дома эти разные — получше, похуже. Все зависит от финансовых возможностей. У нас тоже есть такого рода дома, но большинство, прямо сказать, неважные, просто плохие. Но что же делать? Приходится жить с тем, что имеется. Ничего не попишешь. Главное — не наваливать свою старость на жизнь детей, которая и без того не легка. По-моему это гуманно, как вы считаете?
Валька слушал и думал о Хоне.
После недолгих поисков и наведения справок нашли, как казалось, подходящий бабушке Этте дом для престарелых в микрорайоне Зюзино. Валька порылся в книгах, чтобы узнать об этом районе и рассказать бабушке про ее новое местожительство. Узнал, что в 17-м веке тут была огромная усадьба знаменитой «раскольницы» боярыни Феодосии Морозовой — неколебимого борца с никонианством за старую веру. Ее посадили в земляную тюрьму (яму) и морили голодом. Перед своим концом она попросила стражника вымыть ее рубашку, чтобы предстать перед Богом чистой. Как писал современник, стражник этот одной рукой полосал в ручье рубашку, а другой — утирал свои слезы…
Бабушка выслушала Валькин рассказ и сказала:
— Плохой свет…
Бабушкино новое пристанище представляло собой двухэтажный кирпичный дом, похожий на казарму. Жилая комната — на двоих. Бабушкиной соседкой оказалась старушка, совсем одинокая. Мирного сосуществования, и тем более дружбы с самого начала у них не получилось. Вспыхивали нередкие ссоры. И тогда даже приходилось призывать администрацию. В конце концов их, наверное бы, расселили, но у бабушки Этты обострились болезни и ее перевезли в местную больницу. Ева, Вера и Валька навещали ее. Еще не увял госантисемитский чертополох позднего Сталина и Валька рассказывал ей об этом, о том, что он сам ищет работу, но его все не берут. Бабушка качала серебряной головой и тихо говорила:
— Плохой свет…
Однажды она попросила Вальку в следующий раз принести ей гребешок расчесать волосы. Он купил новый гребешок, пришел в больницу, но, открыв дверь в бабушкину палату, увидел, что кровати ее нет…
* * *
Жен вспоминали на привале,
Друзей в бою. И только мать
Не то и вправду забывали,
Не то стеснялись вспоминать.
Но было: перед смертью самой
Прошедший не один поход,
Седой рубака вскрикнет: мама!
И под копыта упадет…
(Марк Максимов)
