Лев Сидоровский: Вспоминая…

Loading

Да, у неё, одной из самых гениальных актрис двадцатого и двадцать первого веков (впрочем, она — на все времена!), — масса разных наград, званий, среди которых, наверное, все же особо значимое — Почетный гражданин Санкт-Петербурга. И домашние приносят ей только радость.

Вспоминая…

Об Алисе Френдлих, о Вие Артмане и о Елене Сергеевне Булгаковой

Лев Сидоровский

8 ДЕКАБРЯ

ОНА — НА ВСЕ ВРЕМЕНА!
86 лет назад родилась Алиса Фрейндлих

ПОМНЮ один из самых-самых первых ее спектаклей… Заду­малась за столом девчушка, задумалась и напевает: «Сидели два медведя на ветке зеленОй. Один сидел, как слеДЫВАИТ, другой болтал ногой…» Вроде, чепуховая песенка? Но мы в зрительном зале не могли шелохнуться, потому что за этой, казалось бы, ерундишкой каждой клеткой ощущали трудный внут­ренний монолог героини Алисы Фрейндлих… Так было в театре, недавно получившим имя Комиссаржевской, где «свеженькая» вы­пускница театрального института очень заразительно играла, кстати, не только девочек, но и мальчиков — Котьку в пьесе «Светите, звезды!», Гогу в «Человеке с портфелем»…

Молоденькая актриса сразу привлекла особое внимание и зрителей, и журналистов. А вот мне познакомиться с ней лично посчастливилось летом 1961-го в Сочи, где проводил отпуск и куда на гастроли прикатил наш Театр имени Ленсовета. Собравшись по сему поводу проинтервьюировать для еженедельника «Те­атральный Ленинград» нового главрежа Игоря Владимирова, вдруг рядом с ним обнаружил и Алису. (Тогда еще не имел по­нятия о том, что Фрейндлих, приняв от Игоря Петровича пред­ложение руки и сердца, только что перешла в этот коллектив).

Вскоре именно там стала она «всесоюзно» знаменита. Сейчас, вспоминая те ее спектакли («Таня», «Варшавская мело­дия», «Женский монастырь», «Люди и страсти», «Дульсинея То­босская» — да разве всего перечислишь?), отчетливо понимаю: она всегда была главным центром притяжения, и даже самая бы­товая роль возвышалась ею до поэзии… Шли годы, она официально стала «народной», появлялись всё новые работы — и мы опять оказывались в плену у ее таланта, и снова волнение перехватывало горло…

Спустя годы стала примой БДТ и киноэкра­на…

* * *

СКОЛЬКО за более, чем полвека, у нас с Алисой Бруновной было гово­рено-переговорено — слава Богу, всё сохранилось на дик­тофонных пленках разной поры. Вот, например, как однажды размышляла она по поводу «принципа, по которому выбирает се­бе роль»:

— Не знаю, «принцип» ли это, но хочется исследовать се­бя в мире, где еще не была. Потому что, мне кажется, если говорить о чувстве ответственности, то оно диктует и необхо­димость не повторяться, не угощать зрителя одним и тем же блюдом… Скучно и стыдно тиражировать то, что уже найдено, хотя, наверное, без этого не обойтись. Разные актеры работа­ют по-разному: одни ищут отправные точки где-то вне себя, другие — в себе. Я, например, всегда искала их как раз внут­ри себя. Но ведь я же не беспредельна, чтобы без конца еще и еще раз обнаруживать это новое… Самоповтор грозит неминуе­мо. Однако, если работает самоконтроль, тогда возможно то, что уже было внутри тебя, повернуть чуть-чуть иным ракурсом — и уже, смотришь, обнаружилось что-то новое…

Тут я бросил реплику насчет того, что уж моей-то собе­седнице самоповтор точно не грозит — не случайно же в харак­теристике, которую ей дали на выходе из Театрального инсти­тута, помнится, значилось: острохарактерная актриса. Алиса Бруновна согласно кивнула головой:

— Да, в характеристике, подписанной моим учителем Бори­сом Вульфовичем Зоном, было указано: травести и острохарак­терная… Ну, травести — это, как известно, роли детей, а дети так разнообразны! Так что характерность, которая требу­ется от исполнительниц этих ролей, очень пригодится и для иных, самых разных возрастов…

— А ведь актеру для создания новой характерности, — заметил я, — и в театре, и в кино, пожалуй, много проще, чем актрисе: прилепил нос, бороду — и вот уже определился внеш­ний рисунок роли… Но Фрейндлих возразила:

— И у актрис возможностей совсем не меньше: тоже лепи нос, надевай парик, и метаморфозы с фигурой вполне доступ­ны… Правда, не всем женщинам на сцене и экране хочется се­бя уродовать. Что касается меня, то отношусь к этому спокой­но. Рассуждаю примерно так: коли выставляю себя прилюдно в подобном обличье (помните, на экране в первой части «Служебного рома­на»?), то уж потом-то, в своем нормальном виде, наверняка буду казаться краше, чем есть на самом деле… Однако чисто внешнее перевоплощение — дело несложное. Куда важнее для ак­тера перевоплощение именно внутреннее. Глубоко убеждена, что в каждом человеке заложено множество жизней, но реализует он из того, что дано от природы, наверное, лишь одну сотую. Главная задача для представителя моей профессии: отыскать в себе эти дремлющие точки и развить до нужного образа, до нужных размеров, которые диктует пьеса и тот характер, что предстоит создавать. Смотреть и слушать у нас умеют все, а ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ — увы… Люди искусства эти глаголы обязаны различать, обязаны тренировать свой организм, чтобы именно «видеть» и «слышать» — и не только вне себя, но и внутри себя: отсюда проистекают те самые магические токи, которыми творчество живет, которыми питается…

* * *

ЕЁ характерность всегда была своеобразной: как заметил один критик, «следы судьбы» актриса находила прежде всего в речи своих маленьких героев и взрослых героинь. Так, в спектакле «На дне» провинциальное просторечие Насти обозначило её чужеродность в ночлежке, ломаный русский Шарлотты в «Вишнёвом саде» превратился в знак отверженности, а в «Варшавской мелодии» польский акцент Гелены стал у Фрейндлих настоящей «мелодией судьбы»…

* * *

В ДРУГОЙ раз я её спросил:

— А что же память детства? Она в работе над ролью помога­ет?

— Конечно, ведь детская память очень цепкая… Главное впечатление моего детства — война, блокада. Хорошо, напри­мер, помню, как напряженно смотрела на часы: когда же стрелка наконец дойдет до нужного деления и можно будет съесть крохотную дольку от пайки хлеба? Такой жесткий режим устрои­ла нам бабушка — и поэтому мы выжили… Да, блокадники были очень сосредоточены на себе, и эта созерцательность своего внутреннего состояния дала нам возможность всё-всё запом­нить… Может, когда-нибудь напишу об этом… Однако вместе с трудным, с очень страшным в моих детских впечатлениях из тех дней осталось и острое ощущение того, что у блокадников была особая потребность в улыбке — видимо, в этом заключа­лась какая-то психотерапия, какая-то защита…

* * *

В ТУ ПОРУ отца в их семье уже не было. Ее мама, Ксения Федоровна Федорова, познакомилась с актером Бруно Артурови­чем Фрейндлихом в Театре рабочей молодежи. Но перед самой войной они расстались. Отец вместе с труппой Александринки уехал в эвакуа­цию, а мама с Алисой пережили здесь всю блокаду: Ксения Федоров­на работала на военном заводе. В родной город Бруно Артуро­вич вернулся с новой семьей… Когда дочке пришла пора выби­рать профессию (у Алисы было высокое меццо-сопрано, и ее прочили в консерваторию), отец сказал: «Ты же кроха, а там фактура нужна, поэтому твой удел — драматическая сцена». Ра­зумеется, избежать противных кривотолков (мол, известный ар­тист пытается пристроить свою дочь) не удалось, однако Алису это только раззадорило:

— Видимо, у меня оказалось крепкое темечко — я просто не впустила их в себя. К тому же любое шушуканье вызывало во мне приливы здоровой злости: мол, докажу, что я и сама по себе кое-что значу!

* * *

КАК она тогда, лет сорок-пятьдесят назад, в наших беседах определяла свою актерскую тему?

— Моя тема? Не знаю… Может, женское одиночество — во всяком случае, играть про это всегда было интересно. Вероят­но, потому, что подобное состояние мне и в жизни близко…

Особую известность когда-то, на ленсоветовской сцене, принесли ей музыкальные спектакли: ее нежнейший камерный го­лос нас очаровывал. Потом, в БДТ, таких уже не было. Скучала по ним?

— Скучаю. Но те спектакли сослужили мне и дурную служ­бу: музыка обычно записывалась на фонограмму, а угнаться за фонограммой непросто — вот и надсадила связки, заработала болезнь профессиональной певицы… Кстати, некоторый зритель стал со временем оценивать меня не по тому, что играю, а по тому, что пою. Как-то в одном городе в праздничный день вы­хожу в концерте на сцену — и вдруг слышу заплетающийся, но довольно-таки громкий голос: «Спой, пож-ж-жалуйста, «у при­роды н-нет п-плохой погоды» — и б-больше ничего не надо…» Значит, кое для кого как актриса я оказалась на втором плане, а как поющая единица — на первом? Это немного огорчает…

Помогал ли ей в работе, вообще в жизни, родной город?

— Еще как! И это — с детства. Мы жили на Мойке, окнами на Исаакий — представляете! А моя школа-то самое, знамени­тое, со львами, здание Монферрана. Когда девочкой проделыва­ла этот путь, от дома до школы, то, случалось, просто плака­ла: оттого, что вокруг — такая красота!..

* * *

С ТОЙ ПОРЫ много воды утекло. наступили другие времена, нравы… Как-то поинтересовался, какие привычки и манеры современников ей особенно не по душе? Задумалась:

— Один из главных признаков интеллигентности — не счи­тать себя центром мироздания. Если же кто-то считает себя именно таковым, он для меня уже не интеллигентен, даже если проштудировал тысячи книг…

А чувство благодарности — насколько оно для актрисы в человеке ценно?

— Люди, лишенные этого чувства, для меня — уже как бы второй сорт…

— А есть такие среди «народных» артистов?

Усмехнулась:

— Увы, и среди «народных»… Оттого, наверное, что одни избалованы зрителем, другие лишены чувства юмора по отноше­нию к себе, для третьих, как уже говорила выше, собственное «я» есть главное во всех рассуждениях…

Когда я осторожно намекнул насчет прожитых лет: мол, какой возраст в жизни актрисы, на взгляд моей собеседницы, для творчества — самый благоприятный, вздохнула:

— Не знаю, как у других, но вот у меня, пожалуй, пока что самым благоприятным был период от тридцати пяти до сорока пяти. Когда молодость еще не покинула, сил еще полно, но уже пришел определенный и жизненный, и творческий опыт. Поэ­тому авторский текст произносишь уже не в пустоте, а опира­ешь его на что-то прожитое, на собственную боль… Ну а пос­ле сорока пяти, увы, начинается диссонанс между еще не увяд­шей душой и уже увядающим телом. Страшные муки…

* * *

ОДНАКО и с наступлением двадцать первого века мне в зрительном зале всё более становилось ясно, что относитель­но этой актрисы «возраст» — понятие весьма условное, для чего вполне достаточно было увидеть ее в «Калифорнийской сюите», «Квартете», «Дядюшкином сне»… Ну и, конечно же, — на «старой» ленсоветовской сцене, в спектакле «Оскар и Розовая да­ма», который воистину потрясал. Как пронзительно ее героиня проживала там судьбу умершего от рака мальчика; как постепенно в него превращалась, читая письма ребенка к Богу, которые учила Оскара писать сама… Оскар в этой придуманной игре за десять дней проживал целую жизнь, так же, как актриса целую жизнь — за спектакль…

* * *

ПОСКОЛЬКУ чувством юмора Алиса Бруновна наделена тоже с избытком, мои бэдэтэшные «капустники» воспринимала всегда по-доброму. Например, однажды, на каком-то её юбилее, приветственная песнь начиналась так:

У природы нет плохой погоды,
У Алисы нет плохих ролей –

Это утверждают все народы:
Русский, немец, чукча и еврей…

В Питере Вы всех коллег прелестней,
Хоть актрис здесь — сказочный букет,

Не случайно этой вашей песней
Открываем в Вашу честь банкет.

Без Алисы пусто в Петербурге,
Без неё наш город — просто ноль.

Ведь не зря мечтают драматурги
Снова для неё придумать роль.

Ваши героини — разной масти,
Но всегда в них — молодая кровь.

Даже и «на дне», в путане Насте
Есть и жизнь, и слёзы и любовь…

В другой её юбилей актёрский хор исполнил:

Мы, Алиса, сразу выдадим секрет:
Влюблены в тебя с далёких детских лет!

И сегодня заявляем тет-а-тет:
«На тебе сошёлся клином белый свет…»

Научил тебя когда-то мудрый Зон,
Чтоб несла ты нам живительный озон.

Восхищаешь всех который уж сезон,
Как не могут ни Киркоров, ни Кобзон…

У тебя, Алиса, нежная душа!
Ты на сцене бесконечно хороша!

Как прекрасно ты сыграла Малыша —
У тебя ролей великих до шиша…

Ну и так далее…

В следующий раз на её торжестве в моей «оде» были и такие строки:

… Вас любят в Англии, и в Польше,
И в КНР, и в Марий Эл…
Наград у Вас, пожалуй, больше,
Чем даже Брежнев их имел!

Ваш свет — как свет метеорита!
Вы для людей — как Божий суд!
Пусть Варя, Анечка, Никита
Одну лишь радость Вам несут…

* * *

ДА, у неё, одной из самых гениальных актрис двадцатого и двадцать первого веков (впрочем, она — на все времена!), — масса разных наград, званий, среди которых, наверное, все же особо значимое — Почетный гражданин Санкт-Петербурга. И домашние приносят ей только радость: дочка Варвара — и актриса (вместе с мамой играет на одной сцене), и зам гендиректора в одной строительной компании; внучка Аня — тоже актриса, недавно подарила любимой бабушке правнучку; а внук Никита — кинорежиссёр, снял бабушку в трагикомедии «Карп отмороженный…

Но, кроме этой главной роли, были у Алисы Бруновны в последние годы и другие фильмы, в которых показала себя прекрасно: «Подмосковные вечера», «На Верхней Масловке», «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину», «Большой», другие… Были и есть новые спектакли, поставленные в БДТ специально «на неё» — безусловно, первую леди петербургской сцены. Однако с 2013 года, когда бывший Театр Товстоногова возглавил «худрук в никогда не снимаемой, пропотевшей бейсболке», превративший Храм в балаган, я туда — ни ногой. И мне очень жаль, что великой актрисе после Георгия Александровича, увы, выпало оказаться под его началом…

* * *

ПРОГУЛИВАТЬСЯ по городу она предпочитает в сумрак:

— Потому что, когда светло, каждый встречный, узнав, просит о селфи…

Ещё три десятка лет назад замечательный театровед (к великому сожалению, рано ушедший из жизни) Евгений Калмановский издал мудрую книгу «Алиса Фрейндлих», куда отдельной главкой включил шесть моих с актрисой бесед. Например однажды я ее спросил:

— Алиса Бруновна, вы счастливы?

Грустно улыбнулась:

И да, и нет…

Такой я её запечатлел в 1973-м.
Фото Льва Сидоровского

* * *

Без календаря

РОДНАЯ КРОВЬ
Вспоминая Вию Артмане

ОСЕНЬЮ 1981-го, дорогой читатель, оказавшись проездом на один день в ми­лой моему сердцу Риге, я по привычке побродил по улочкам Старого города, а потом там же, в телефонной будке, что на­искосок от Домского собора, набрал номер 27-17-00, который раздобыл давно. Позвонить Вие Артмане решился потому, что знал: после «Родной крови» к «Ленфильму» и вообще к нашему городу актриса относится с не­изменной благодарностью. Вот и сказал ей:

— Балтийская богиня, позвольте ненадолго навестить вас питерскому журналисту…

Она рассмеялась:

— О-о… За такой титул спасибо. Вам не трудно подойти к двум часам на улицу Бривибас, 75, в Художественный театр имени Райниса?.. Ну, вот и хорошо. До встречи!

Как и все соотечественники, обожающий ее после «Родной крови» бесконечно, да к тому ж знакомый и с некоторыми ее театральными работами, я принес радушной, элегантной, неувя­дающей красавице белые астры, которые сразу перекочевали в вазу на гримировальном столике. Включил диктофон:

— Дорогая Вия Фрицевна…

Она улыбнулась:

— У нас в Латвии лучше без отчества. Просто — Вия…

— Дорогая Вия, вы, как говорится, прима от Бога — и на экране, и на сцене, недаром же в фильме «Театр» сыграли Джу­лию Ламберт. А как рано ощутили в себе актрису?

Она покачала головой:

— Думаете, в детстве? Ойля-ля, совсем не так… Родом я из деревни. Отца не знала: он погиб до моего рождения. Жили с мамой трудно, лет с десяти я уже работала «пастушком». С той поры люблю животных, природу, обожаю копаться в земле, дышать ее запахом… Иногда ребята устраивали в каретном са­рае спектакли, я тоже принимала в них участие. Однако, думая о будущем, скорее склонялась к профессии адвоката — чтобы наказывать злых людей и оправдывать добрых. Когда однажды учительница в классе поинтересовалась, кем я хочу быть, только собралась сказать, что адвокатом, только открыла рот: «А…» — как сосед по парте перебил: «Актрисой!»…

— Так ведь он оказался прав!

— Да, просто удивительно… Но это случилось уже в Ри­ге, куда мы с мамой переехали. Увлечение театром сразу ста­ло, как наваждение: не знаю, сколько раз смотрела с галерки «Дона Карлоса». А тут как раз объявление в газете: «Рижский художественный театр приглашает в студию учащихся старших классов…». Друзья уговорили попробовать. Помню, читаю на просмотре какой-то прозаический отрывок, комиссия говорит: «Спасибо, достаточно», а я возражаю: «Но ведь дальше самое интересное!» В общем, приняли…

— И, выйдя на сцену, сразу же поняли, что театр — ваша судьба?

— Что вы! Это чувство пришло гораздо позже, лет через пять-шесть… А поначалу всё происходило как-то интуитивно, я ничего не знала ни о внутреннем мире людей, ни о жизни во­обще… Первые мои героини, вероятно, очень меня напоминали — тоже были молоды, романтичны. Эти роли совпадали с моей индивидуальностью, поэтому зритель им верил. Прошло время, и однажды я сыграла совсем другой образ, резко отрицательный — Реджину в пьесе Лиллиан Хелман «Лесная тайна». Зритель пове­рил мне и на этот раз — вот лишь когда впервые почувствовала себя актрисой...

— Вспоминаю ваших театральных героинь: Джульетта, Сольвейг, Офелия, Донна Анна — они стали в вашем исполнении сим­волом любви, символом непреходящего величия женщины…

— Спасибо за добрые слова…

— А еще героини русской классики — от Нины Арбениной до Настасьи Филипповны… Хотелось бы разобраться вот в чем: насколько вам, актрисе национального латышского театра необ­ходим русский классический репертуар?

— И Лермонтова, и Толстого, и Достоевского, и Чехова я, конечно, знала еще со школы, но, работая в театре, ощутила жгучую потребность прочесть всё заново. Почему? Наверное, потому, что актер — это всегда страдающая душа (да, если сердце не болит, то в нашей профессии работать трудно), а все герои русской классики, как правило, люди легкоранимые, их сердца болят… И еще — эти романы, повести, драмы, как правило, очень «артистичны», то есть сами великие авторы по­могают актеру в чисто профессиональной работе над ролью: не надо «на стороне» искать никакой подсказки — как играть, что играть? У автора все написано! Это дивно! Самым любимым моим писателем уже давно стал Достоевский. А с Горьким на сцене встретилась, увы, поздно, сейчас играю в «Варварах» Надежду Монахову. Жаль, что не довелось поработать над русской клас­сикой в кино…

— Что касается кинематографа, то тут широкий зритель, пожалуй, по-настоящему узнал вас после «Родной крови»…

— Ну, конечно же!

— Значит, сами тоже эту работу в своей творческой биог­рафии выделяете особо?

— Да, Соня — это страница особая!.. Понимаете, в театре мои героини чаще всего были, ну, что ли, очень «нарядные», так сказать — выше быта. Да и в кино — Даце из фильма «За лебединой стаей облаков», Кристина из «Эдгара и Кристины» — натуры тоже романтичные, «приподнятые». И вдруг — Соня: ра­ботает на пароме, с утра до ночи перебирает руками узлы тро­са — в глухо завязанном платке, в тяжелых ботинках, в курт­ке, перешитой из гимнастерки… Никакие невзгоды не могут убить доброту этой женщины, прервать поток излучения ее ду­ши… Встретив сержанта Федотова, полюбив его, Соня ни разу не позволяет себе унизить свое чувство дешевым кокетством или расчетливым эгоизмом… В какой-то мере хотелось сыграть самое себя, ведь я тоже росла в нужде, у меня тоже, как и у Сони, есть дети, мне очень понятны ее заботы и радости… В общем, что-то «придумывать» или перевоплощаться нужды не бы­ло, в сценарии открылась сама жизнь… Соню я воспринимала как средоточие женской ясности… Кстати, впервые в жизни пришлось сыграть на другом языке — не только говорить по-русски научилась, но и думать. Ах, как помог мне Женя Матвеев — его эмоциональная отзывчивость поразительна!.. Зрители после премьеры картины просто завалили письмами, а однажды произошел такой случай. Ждала рейса в киевском аэро­порту, рядом пожилая женщина подметала пол. Наверное, я ей помешала — подняла на меня сердитое лицо и вдруг ка-а-ак улыбнулась: «Господи, Сонечка!» Я чуть не расплакалась…

— Вия, дорогая, вы упомянули о том, что ваши театраль­ные героини были «выше быта». Пожалуй, с бытом отношения у вас, вернее — у ваших героинь, вообще особые: он к ним, так сказать, «не пристает». Вот и Соня: несмотря на тяготы жизни — благородно спокойна, обаятельна, со всеми ровна… А ведь это нынче встречается совсем не часто — когда актер или акт­риса умеют быть изысканными, умеют молча утверждать красо­ту… Возможно ли для вас общение на сцене с партнером, ко­торый двигается кое-как, костюм носит небрежно, текст роли проговаривает невнятно?

— Увы, такое порой случается, но это для меня просто убийственно. Небрежности — ни на сцене, ни на экране — не терплю. Конечно, кинематограф требует от актера быть пре­дельно естественным, но естественность и небрежность — вещи совсем разные. Даже неудачная деталь в костюме способна раз­рушить атмосферу искренности. Хорошо понимаю Симону Синьоре, которая однажды призналась, что не может играть, если на ней надеты чулки, не соответствующие ее реплике, хотя знает: в кадре — только голова и плечи…

— Однажды вы сказали, что самым главным днем в своей жизни считаете день рождения первого ребенка…

— Потому что мне кажется: человек очень меняется, когда начинает отвечать за другую жизнь. Материнство меня сильно растревожило… Сердце стало более чутким…

— Как же вам удается совмещать все свои многотрудные обязанности (и в театре, и Верховном Совете, и в Советс­ком комитете защиты мира) с заботами матери?

— Плохо удается. Сейчас Каспар и Криста уже взрослые, а раньше как получалось: иду на репетицию — дети еще спят, возвращаюсь — они в школе. Приходят из школы — мне пора на спектакль… Да еще гастроли, киносъемки, поездки за рубеж, всякая общественная работа — ужас…

***

ПОТОМ я напросился проводить ее до дома, а она по доро­ге вдруг решила мне показать несколько любимых уголков Старой Ри­ги. И пошли мы не спеша — от Домского собора к церкви Петра, от Рижского замка к Пороховой башне, от Янова двора к тем домикам на улице Пилс, которые называются «Три брата»… Ей было приятно, что все это гостю интересно. А про Ленинград сказала, что особенно хорошо ей на Мойке — «потому что Мойка связана с Пушкиным»… По дороге люди ей улыбались, здорова­лись… Простились мы на Красноармейской, у ее дома № 67, — там, в проеме входной двери, ее и сфотографировал…

* * *

МОГ ЛИ тогда представить, что спустя несколько лет но­вые власти великую актрису из этого дома выселят; что той, которую не только я называл «Балтийской богиней», оставшиеся годы придется коротать далеко от Риги, в ветхой хибаре; что ее — после двух инсультов! — станут преследовать за неизмен­ную любовь к России…

Ну а уж для нас-то, россиян, блистательная Вия Артмане, которая в 2008-м, 11 октября, увы, свой земной путь завершила, навсегда — «родная кровь»…

Такой запомнил ее навсегда… Сентябрь 1981-го.
Фото Льва Сидоровского

* * *

МАСТЕР И ЕГО МАРГАРИТА
Вспоминая Елену Сергеевну Булгакову

ОДНАЖДЫ, в 1967-м, дорогой читатель, находясь в Москве, пришёл я с диктофоном в так называемый «Дом полярника» на Суворовском бульваре — к Анатолию Васильевичу Ляпидевскому, легендарному лётчику, на груди которого за спасение челюскинцев красовалась Золотая Звезда Героя Советского Союза № 1. И вот уже под конец разговора мой собеседник стал перечислять своих знаменитых соседей по дому, бывших и настоящих, — пионеров освоения Арктики: «Михаил Белоусов, Пётр Ширшов, Иван Черевичный, Георгий Ушаков, Марк Шевелёв…» И вдруг: «Елена Сергеевна Булгакова». Я не поверил своим ушам: «Что-о-о, та самая?!» — «Да, та самая, вдова Михаила Афанасьевича Булгакова. Живёт этажом ниже». Поскольку именно в ту пору вовсю ходили по рукам два номера журнала «Москва» с наконец-то напечатанным романом «Мастер и Маргарита» и всё вокруг полнилось слухом, что неистовую, восхитительную Маргариту автор писал со своей жены, первой моей мыслью было немедленно заявиться к той, кто стала прообразом. Однако тут же себя охладил: ну как можно без предварительной договорённости тревожить своим визитом даму весьма почтенных лет? И хотя номер её телефона раздобыл, решил сперва получить «добро» от главного редактора питерской «Смены», где работал спецкором. Позвонил и услышал: «Обком наверняка будет категорически против такой публикации». А спустя некоторое время Елена Сергеевна скончалась…

* * *

ВООБЩЕ-ТО свой день рождения даже после замены юлианского календаря григорианским она по-прежнему отмечала не 2 ноября, а 21 октября. Их род в России вёл происхождение от немецких переселенцев, приглашённых Екатериной II. Потом некоторые перебрались в Прибалтику, обрусели. Вот и её отец, Сергей Маркович Нюренберг, податный инспектор, оказавшись в Риге, из лютеранства перешёл в православие и к тому же жёну, Александру Алексеевну Горскую, отыскал в семье православного священника. Окончив гимназию, дочь поселилась с родителями в Москве, где стала помогать отцу в «домашней канцелярии»: печатала на машинке его труды по налоговым вопросам… В декабре 1918-го обвенчалась с Юрием Нееловым — сыном знаменитого актёра-трагика Мамонта Дальского, который в ту пору служил адъютантом командующего 16-й Красной Армии, бывшего кадрового офицера царской армии Евгения Александровича Шиловского. Впрочем, скоро командующий у адъютанта красавицу-жену отбил, и в 1921-м у них родился маленький Женя, а в 1926-м — Серёжа. Ну а карьера мужа, «прекраснейшего, благороднейшего человека», в эти годы складывалась так: помощник начальника Академии Генштаба, начальник штаба Московского военного округа, начальник кафедры в Академии Генштаба… Воинское звание супруга соответствовало нынешнему генерал-лейтенантскому, и квартиру имели шикарную, в «литерном» доме — в общем, казалось бы, только радуйся! А её что-то постоянно томило. Писала сестре:

«Такая тихая семейная жизнь совсем не по мне. Не знаю, куда бежать…»

Ждала чуда…

* * *

И ЧУДО случилось в 1929-м, 28 февраля, когда на квартире художников Моисеенко встретила Булгакова. Его ярко-голубые глаза сверкали, как бриллианты, и она сразу поняла, что вот — судьба:

«Это была необычайно быстрая, во всяком случае, с моей стороны, любовь на всю жизнь…»

Сидели рядом, у неё на рукаве ажурной блузки развязались какие-то тесёмочки. Сказала: «Завяжите» — и Михаил Афанасьевич потом уверял, что этим самым «привязала» его навсегда…

Прежде его отношения с любимыми женщинами были очень не простыми. Когда-то верная Тася (жена, друг, ассистент) последовала за мужем-врачом в глухую смоленскую деревеньку. Оперируя тяжелобольных, он нуждался в допинге и не заметил, как пристрастился к морфию. Однако от наркомании она его спасла. Потом, в Москве, когда уже вовсю печатался, Тася это занятие считала блажью… Зато очаровательная Любовь Белозерская — бывшая балерина, немножко писательница и театральный критик, обладая феноменальным чутьём на талант, понимала мужа с полуслова: первой прочитывала его рассказы и давала дельные советы. Булгаков был уверен, что Любочка — совершенство. Но вот теперь эта его лёгкая красавица вмиг померкла перед роковой брюнеткой с чуть роскосыми глазами, определённо обладавшей какой-то чертовщиной. Божественная ведьма! Ну, вспомни, дорогой читатель:

«Боги, боги мои! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонёчек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме? Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, Мастер».

Скоро он посвятил ей повесть «Тайному другу». Да, она стала его «тайным другом», совсем как в романе, где Маргарита — «тайная жена» Мастера. Наконец Шиловский, которому истина открылась, потребовал: всякие свидания, переписку, даже телефонные разговоры прекратить! Что ж, не общались полтора года. А когда потом вдруг встретились, он сказал: «Не могу без тебя». Она ответила: «Я тоже». Он добавил: «Дай слово, что умирать буду у тебя на руках». Она рассмеялась: «Конечно, будешь умирать у меня на…» Он перебил: «Я говорю очень серьёзно, поклянись». Она поклялась… Он написал Шиловскому:

«Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной. Мы любим друг друга так же, как любили раньше, и хотим пожениться».

Противиться благородный Шиловский не стал:

«Раз у Люси появилось серьёзное и глубокое чувство к другому человеку, она поступила правильно, что им не пожертвовала».

Детей поделили: Женя остался с отцом, Серёжа — с матерью, и Булгаков встретил мальчика как родного. В общем, ещё раз вспомни, дорогой читатель, всё тот же роман:

«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож…»

* * *

С ОКТЯБРЯ 1932-го начались их счастливые дни, их любовь рука об руку с творчеством (неразрывно, до его последнего часа, и без него — ещё целых тридцать лет несла Елена Сергеевна их любовь, и это было настоящим подвигом), хотя Булгакова в газетах по-прежнему травили. (Двумя годами раньше, отчаявшись, отправил письмо в правительство: «Разрешите покинуть страну». В ожидании ареста прожил несколько дней, и вдруг — звонит Сталин: «Не волнуйтесь. Продолжайте спокойно работать…» Назавтра пригласили во МХАТ режиссёром-консультантом, а потом — и в актёрскую группу. Во мхатовском репертуаре снова возникли «Дни Турбинных»). Поскольку проживать теперь в прежней квартире на Большой Пироговской втроём было немыслимо, снял там же маленькую однокомнатную. Она храбро взяла на себя деловую переписку и всякие неприятные хлопоты, отвлекающие Мастера от творчества, в частности — стала по доверенности заключать от его лица договоры с театрами и издательствами. Всё, что он сочинял, под диктовку печатала. И регулярно вела дневник, который стал бесценной летописью, повествующий о жизни и творчестве гения…

Февраль 1934-го наконец-то одарил их собственным приютом в первом «писательским» кооперативном доме: там, в Нащокинском переулке, работая над главной книгой своей жизни, Булгаков был счастлив «подпитываться» любимым арбатским воздухом, которым насыщены страницы его великого романа. Елена Сергеевна отдавала все силы тому, чтобы сделать их дом уютным, а жизнь Михаила Афанасьевича — комфортной: сверкал натёртый паркет, радовали глаз непременные букеты цветов, и каждая вещь была неслучайной и очень удобной. Там, в особой атмосфере любви и тепла, шла работа не только над «Мастером и Маргаритой», пьесами и инсценировками, но и легко, играючи, сразу набело возник «Театральный роман». Там же вместе переживали травлю, развёрнутую в прессе. И всё равно, назло всем стихиям, их дом сиял счастьем… Они никогда не расставались, и лишь однажды, когда она на лето с Серёжей уехала в Лебедянь, он беспрестанно — иногда дважды, а то и трижды в день — слал ей нежные письма, открытки, телеграммы…

Увы, на такое счастье им было отпущено слишком мало времени. В сентябре 1939-го из-за почечной гипертонии Михаил Афанасьеви вдруг ослеп. Врачи сказали, что через три-четыре дня наступит конец. Но Елена Сергеевна, самоотверженно борясь за его жизнь, их вечную разлуку отодвинула на семь месяцев. Иногда казалось, что болезнь отступает, и появлялась надежда. В такие дни работа над романом продолжалась: он на память диктовал ей правку, что-то менял, вписывал целые страницы… Однажды вздохнул: «Жаль, что мои книги никто не прочтёт». Она: «Обещаю, что они будут напечатаны». Хотя сама верила в это с трудом. Последние его к ней слова: «Любовь моя, жизнь моя!..»

* * *

ОН умер (как когда-то просил, а она обещала) у неё на руках, что случилось 10 марта 1940 года в 16.39. И на её же руках оставил свой архив, а главное — свои сочинения, которые в слово «архив» не вмещаются. Это были рукописи великих произведений, ещё неведомых миру. Она бережно сохранила всё, вплоть до каждого листка, каждой строчки — и потом весь этот огромный массив литературных сокровищ скрупулёзно и педантично приводила в порядок. В середине 50-х даже создала «Первое собрание его произведений»: всё самое главное отпечатала, переплела — и получилось несколько книжечек небольшого формата в красивых обложках. Тираж — штучный. Но томика с «Мастером и Маргаритой» среди них не оказалось: роман всё ещё оставался «за семью печатями». (Только спустя десять лет его проза начнёт пробиваться к читателю, и первой ласточкой будет «Жизнь господина де Мольера»).

Понемногу «железный занавес» начал подниматься, и в 1964-м Елена Сергеевна получила разрешение на поездку в Гамбург, к брату, которому передала экземпляры «Белой гвардии» и «Мастера и Маргариты» — «чтобы книги любимого Миши обязательно попали к людям и были прочитаны»… Каждую ночь она виделась с ним в своих снах, которые утром фиксировала на бумаге — так возникли «Письма на тот свет»… Добилась публикации «Театрального романа», «Дней Турбиных», «Александра Пушкина» и большинства других его пьес, а также — переиздания в полном виде «Белой гвардии» и «Записок юного врача».

Наконец, благодаря её стараниям и помощи Константина Симонова, в ноябрьском номере журнала «Москва» за 1966-й год, мы прочли первую книгу «Мастера и Маргариты», вторую — в январском 1967-го. Казалось бы, Елена Сергеевна уже выполнила своё обещание: роман напечатан, причём — как и просил Михаил Афанасьевич — в России.

Однако текст был нещадно изуродован цензурой, да и самой редакцией: оказались выброшенными большие куски, необычайно важные для понимания этого великого произведения. И Елена Сергеевна, воспользовавшись тем, что «наверху» постановили разрешить одному итальянскому издательству выпустить в свет «Мастера и Маргариту» без купюр (но только в переводе на итальянский), не побоялась передать эти самые купюры издательству «Посев» — эмигрантскому, да ещё предельно антисоветскому, а также внесла несколько очень важных поправок. И в 1969-м роман там вышел впервые в своём полном неискажённом виде на русском языке! Вот теперь воля автора была исполнена в точности (ведь, хотя «Посев» — в Германии, во Франкфурте на Майне, это всё-таки кусочек России). Сей драгоценный том Елена Сергеевна получила, когда шёл уже последний год её жизни.

Её не стало в 1970-м, 18 июля… Земная миссия Елены-Маргариты была завершена, дальше — Вечность…

* * *

В КИЕВЕ, на Андреевском спуске, мне повезло побывать в «Доме Турбиных», который помнит юного Мишу Булгакова. А под московским небом — в квартире № 50 дома № 10 по Большой Садовой, где Михаил Афанасьевич работал над «Белой гвардией», «Собачьим сердцем», «Роковыми яйцами». И в доме на Большой Пироговской, где он писал «Мастера и Маргариту», «Мольера», другие пьесы. И в доме № 3 по Нащокинскому переулку, который теперь, увы, снесли. И в том самом «Доме полярника», куда Елена Сергеевна переехала после войны и где на овальном столе стояла всё та же обожаемая «любимым Мишей» бронзовая лампа с абажуром… А на Новодевичьем я помолчал у общей их могилы под гранитной глыбой, которая раньше была надгробием Гоголя и очертаниями похожа на Голгофу…

Их последний снимок, февраль 1940-го
Фото Константина Венца
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.