[Дебют] Как мы жили тогда. Студенческие байки прошлого века

Loading

Пакет с вожделенными джинсами фирмы “Master”. Они волнующе пахли нездешней мануфактурой, и этот запах, и, чуть желтоватая ровная строчка на карманах в виде буквы «М», пленили меня. Американский гость смотрелся cапфировой драгоценностью на нашем столике в прихожей, покрытом потертой скатертью с бахромой…

Как мы жили тогда

Студенческие байки прошлого века
Под редакцией Елены Данченко

Елена Данченко, Елена Тхорова, Сергей Ткач

Байка — поучительный или юмористический рассказ, основанный на реальных событиях. Достоверность байки несколько выше, чем анекдота, но это не исключает прямого вымысла или литературных приёмов, с помощью которых рассказчик «подаёт» байку.
(Из Википедии)

Вместо предисловия

Смутное ковидное время собрало нас, бывших студентов факультета журналистики кишинёвского университета, вместе, хоть и виртуально — на фэйсбуке. Не скажу, что мы написали новый «Декамерон», но у нас получилось собрание весёлых студенческих баек, которыми мы обменивались на наших виртуальных страницах — рассказиков-воспоминаний о жизни студентов конца семидесятых — начала восьмидесятых годов прошлого века. Что интересно, в наших байках нет никакого вымысла, ни прямого, ни косвенного! Мы настолько правдивы, что в скобках написали фамилии бывших студенток. Итак — мы, авторы баек:

Елена Тхорова (Савкова), Елена Данченко (Щербак), Лидия Мельник, Ирина Вишневская (Тютюнник), Елена Черткова, Олег Банару, Елена Замура, Сергей Ткач.

* * *

Елена Данченко (Щербак)Елена Данченко (Щербак)
Гусь

Во времена нашей бесшабашной, светлой и наивной молодости, сельское хозяйство огромной страны, откуда все наше поколение родом, во многом держалось на бесплатном труде студентов. Студенты кишинёвского университета не были исключением. Перегруженных пятикурсников-дипломников в колхозы не посылали, а первый-второй-третий и четвертый курсы дружно ездили на уборку урожая. Продолжалась эта морока обычно тридцать-сорок дней, в немыслимых условиях. На втором курсе, помню, мы жили вшестером в одной комнате деревенского общежития (дощатый туалет во дворе), а на третьем курсе в одном бараке оказались двадцать пять девчонок, если не больше. Там где мы спали вшестером, постельное белье было, а на наш «третьекурсный» барак простыней не хватило. Нам выдали страшные ватные одеяла: из щелей грязной кумачовой ткани торчали клочья серой ваты. Простыней хватило только на матрасы. Осень случилась холодная и дождливая, крыша протекала, по полу шмыгали крысы. Девчонки, завидев их, вскрикивали и вскакивали на кровати. Удобства, понятное дело, опять же, на улице — все тот же скворечник с помостом и дыркой посередине. Кормежка — «сами-сами-сами». В первую нашу ходку в колхоз кашеварить поставили наших девушек, не только не умеющих варить на столь великое количество народу но, кажется, вообще не умеющих готовить. Помню, в недоваренной манной каше ложка моментально цементировалась и выдернуть ее из миски было почти невозможно… Слегка подкрашенная водичка, в миске с которой едва можно было найти крошечный капустный листик, именовалась гордым словом «борщ». В общем, есть было нечего и целый месяц мы питались почти исключительно немытым колхозным виноградом с кустов и хлебом с солью. Никаких мам с доппитанием не предполагалось, потому что колхозы, в которые мы ездили, были далеко от Кишинёва. Рацион несколько разнообразили стыренные с колхозной бахчи арбузы. Бахчу обнаружили наши ребята, исследуя окрестные поля, но не сразу — нас возили на грузовиках в разные места, в основном, в бескрайние виноградные угодья.

Продуктовых магазинов в округе не было, зато была найдена «точка». Ну какая поездка в колхоз без «точки» — дома, в котором студентам продавали домашнее вино? Помнится, на первом курсе наша «точка» называлась «Хижиной дяди Тома», по имени хозяина, молдаванина по имени Тома (ударение на последнем слоге). Вино продавалось и покупалось вёдрами. Мы скидывались, покупали ведро, тащили его в лагерь, садились в круг прямо на голую, еще не успевшую остыть в сентябре землю, и пили вино залпом — алюминиевая кружка была одна на всех. Из закуски — только тёмный хлеб. Именно там я научилась есть колхозный деликатес — хлеб, посыпанный сигаретным пеплом. По вкусу такой бутерброд отдаленно напоминал хлеб с яйцами вкрутую.

Мы не унывали. В компании всегда находился бард-гитарист — на первом курсе это был Сима (Саша Симановский) и мы хором пели про Пегаса, который «жует простые истины, зажав седло под мышкою как нотную тетрадь» и про «этот город называется Москва». Мы травили анекдоты, дурачились, катаясь по траве и упивались осенним тумбурелом — молодым мутноватым домашним вином, способным свалить с ног и крепких мужиков.

Однажды вечером ведро было выпито слишком быстро, а спать не хотелось. На точку решено было отправить меня с подружкой, Нелей Стате. Мы двинулись в путь. Я не совсем понимала, что изрядно наклюкалась, но старалась идти прямо. Ну и Нелька, такая же тёпленькая, шла рядом, пошатываясь. В хижине дяди Тома нам продали второе ведро и мы побрели назад. Идём мы, значит, идём, по тропинке вдоль леса и вдруг я вижу … мёртвого гуся! Большого, белого. Клюв его ярко оранжевел в темноте.

— «Бендер», — заорала я, от радости начав цитировать Ильфа и Петрова, — «вы не знаете, что такое гусь! Это же дивная жирная птица!» Нелька, мы отнесем его в лагерь и зажарим на вертеле, наконец-то мяса поедим!

— Ленка, ты с ума сошла, он же дохлый! Птицу надо живьем забить и тогда уже жарить-парить. Брось его!

Но я, оголодав от вина и хлеба с виноградом, не слушала ее и тащила за шею огромного белого гуся одной рукой, а другой держала дужку ведра с драгоценной влагой, несомого нами обеими. Мне было трудно, но я дотащила добычу.

В лагере меня отрезвили, убедили дохлую птицу выбросить, а Нелька потом долго с хохотом вспоминала как я, в дугу пьяненькая, тащила в лагерь дохлого гуся.

* * *

Елена Тхорова (Савкова)Елена Тхорова (Савкова)
Ершистый павлин, или
Когда паны дерутся…

Чего только не случалось за пять лет учебы в нашей беспокойной, но такой живой и неординарной группе, куратором которой по воле судьбы стал опальный московский профессор Андрей Захарович Окороков, автор знаменитой «Библиотечки журналиста» — нескольких увесистых томов собственных публикаций и статей классиков, которые нужно было, по мнению КПСС и официальной власти, изучить будущим журналистам, идеологическим, так сказать, работникам… Окороков, шутя, именовал себя нашей «классной дамой».

В хрущевскую оттепель Захарыч был отправлен российским МИДом в Пекин — служить собкором газеты «Правда». Как выяснилось, Окорокова выслали из Китая поначалу домой, в Москву, а после сослали в маленькую союзную республику Молдову. Профессор пострадал за любовь.

— Выслан я был из Пекина за то, что будучи партийным и женатым, состоя при немалой, хорошо оплачиваемой должности и уже немолодым, закрутил роман с переводчицей, красавицей Надюшей, дочерью известного российского профессора, известного филолога и составителя словарей. В результате нашего бурного романа у нас с Надеждой Александровной родились два сына — сначала Андрей, после — Максим, — рассказывал мне Андрей Захарович, уже после того, как я окончила университет.

Понятное дело, что ему пришлось сделать выбор: развестись и жениться вторично. Согласитесь, не каждый способен на такой шаг. Профессор сделал выбор в пользу любви, не предав чувство, но пожертвовав при этом карьерой. Сослали его за провинность условно, как когда-то царь-батюшка сослал в Кишинёв Пушкина: ссылка вполне себе приятственная и мягкая — в виноградно-винный край с тёплым климатом и ранней весной.

Уволившись в девяностые годы, Окороков неоднократно публично шутил по поводу своей кишинёвской ссылки, ненавязчиво проводя параллель между собой и неугодным царскому режиму поэтом. В Москве Захарыч преподавал в МГУ, в Советской Молдавии — в КГУ. Между МГУ и КГУ разница, как вы понимаете, существует, и с этим поспорить трудно. Честно оттарабанив ссылку, Окороков благополучно возвратился ко второй жене на свою московскую родину, а в самом конце все тех же девяностых скончался почти в новогоднюю ночь, под самое её утро, с тридцать первого на первое января… В кончине опального профессора явно прослеживался некий знак: человек перешел в новое измерение в первый день нового года.

Однако вернемся в самое начало восьмидесятых, когда между двумя завкафедрами журфака — Клобуцким и Окороковым завязалась нешуточная война компроматов. Во время нашей учебы на четвертом-пятом курсе она достигла апогея. Моральную неустойчивость-то самое качество, в котором КПСС когда-то обвинила в Пекине профессора Окорокова, откровенно демонстрировал в те годы на другой наш профессор — Клобуцкий, завертевший в критическом среднем возрасте роман с привлекательной преподавательницей филфака И. В.

Самым неприятным и отвратительным было то, что в идеологическое противостояние двух профессоров были втянуты практически все педагоги, русские и молдаване. В период сессий студентов превращали в кафедральных антагонистов, а после начали делить на приверженцев двух, уже вовсю конфликтовавших кафедр. Многие из нас это сознавали, чувствуя себя холопами из известной пословицы, при этом многие откровенно страдали от битвы «панов», незаслуженно огребая плохие отметки на сессиях, или попадая в истории, в которую однажды влипла и я, как пчела в мёд. Случилось это на преддипломном четвертом курсе.

Между кафедрами шла перманентная борьба за оценки. В тот год, помнится, реванш по оценочным показателям сессии брал Окороков; разозлившиеся приспешники «пана Клобуцкого» всячески пытались укусить соперника за мягкие места. Для очернения «москаля» они пользовались любой возможностью — и скандалами вокруг эмигрировавших студентов-«диссидентов»: Светы Сергеевой из нашей группы и Жени Хорвата, поэта, учившегося курсом младше, а также уголовным делом, заведенным на младшего сына Окорокова, совсем некстати обвиненным за «хулиганку». Ну а в историю с харресментом, провернутую одним отпетым интриганом, преподавателем С. (забыла его фамилию, но помню, что он читал курс по актерскому мастерству и постановке речи для будущих телевизионщиков!) втянули сразу двух моих сокурсниц.

Идеология вещь тонкая, хрупкая… Учиться, признаться, нам было вовсе нелегко, ухо следовало держать востро. Но вострить уши удавалось, судя по моей истории, не всегда и не каждому.

Студенческие работы по сбору урожая в Молдавии начинались в сентябре. А это значит, что ежегодно среди сокурсников я «открывала сезон» именно я, другими словами «проставлялась» за день рождения. На четвертом курсе подоспел наш последний, дембельский колхоз. Ну как не шикануть? Это ведь в последний раз. Внутри меня в такие дни ворковал щедрый, как будто слегка подвыпивший батя, по гороскопу Петух. Ну а я сама по авестийскому календарю, знаете, кто? Круче родного папы. Я — Павлин! В тот год, 15 сентября, я с размахом отдала всю свою стипендию до последнего гроша, и наши парни, командированные мной в колхозный магазин, привезли «на каруце» — маленьком рабочем грузовичке два бидона отличного красного вина. Каждый по 40 литров.

Пили все — не только наша группа, но все курсы, собранные на уборку урожая! Однако на студенческой поляне закусок было мало, потому что девчонок на закупку продуктов не брали: мест в кабине грузовика не хватало. Огурцы, помидоры, перец и хлеб быстро закончились. Колбасы и брынзы было тоже маловато. Все быстро наклюкались и отбой уже ни для кого не был отбоем. Кто-то пел под гитару, кто-то до полуночи резался в бараке в карты, кто-то уполз на любовный сеновал. А я с закадычными друзьями — вечным напарником по виноградному ряду Аликом З., его другом Игорем К. громко спорили о Ницше, Гитлере и еще каких-то идеологах войны — к слову, это были наши любимые темы для споров. В ту ночь мы спорили громче обычного…

Из барачной ночлежки на шум вышли два заспанных молодых педагога, вчерашние студенты, лет двадцати-тридцати — ныне покойный Толик Плотник с филфака и здравствующий поныне экс-аспирант В. Портас. Имени второго я, к сожалению, не помню. Помню лишь инициал, потому что впоследствии написала на его имя в объяснительной записке. А еще помню, что за созвучие с именем мушкетёра мы прозвали его Портосом. Нас стали, в общем-то, справедливо разгонять. Парни, по-умному, ретировались, посоветовав мне сделать то же самое. Но во мне вдруг заговорила моя мама, с её не всегда уместной принципиальностью и гордостью. И тут Остапа понесло!.. «Я же не просто выпила, у меня последний в колхозе, дембельский, день рождения; и вообще, не хватайте меня руками, я сама дойду, да как вы смеете, вы пожалеете об этом, мерзавцы, я на вас управу найду…» Это все, что я вспомнила утром. Еще помню, как вызвали секретаря комсомола, бывшего старосту нашей группы, Лёшу Марчкова, которому с долей упрёка Портос сказал, вот, дескать, полюбуйтесь на вашу комсомолку-спортсменку-красавицу!

Картина маслом! Я — мелочь, метр в кепке, сидела на высокой, грубо отесанной лавке у самого барака и болтала, как малое дитя, ногами (как я вообще, чёрт возьми, на этот царский трон взобралась?) Марчков, как сейчас помню, поступил по-товарищески: сонный, недовольный, что его разбудили, он, слегка сконфузившись, произнес фразу, которая прозвучала примерно так: «Я вижу, что комсомолка Савкова сидит на лавке. Большего сказать ничего не могу…»

Спасибо тебе, дорогой Лёша! Я на всю жизнь запомнила эти спасительные слова. Позже они сыграли решающую роль в моей судьбе, ведь Лёша был единственным свидетелем в последующей тяжбе, развернувшейся между яро враждовавшими профессорскими кланами. Вероятно, я должна была стать очередной пешкой в игре «панов»… Но не стала.

Наутро, как обычно, студотряды выстроились в «каре». Началась линейка. Подняли флаг — ежедневно в небо взвивался наш студенческий символ мира, труда и хлеба! После нескольких вступительных слов раздалась ожидаемая мною команда: «Комсомолка Савкова, два шага из строя!». Башка моя, признаюсь честно, раскалывалась на части. Но один шаг из строя, в знак осознания содеянного, я честно сделала.

— Расскажите всем, что случилось вчера ночью?

— Ничего не случилось, — еще до конца не проснувшись отвечала я, — я отмечала с друзьями свой день рождения.

— И все?

— И все.

— Так вот, решением педколлектива вы отчислены из студенческого отряда. А соответственно, и из университета. Можете собираться домой.

Ни суда, ни следствия, ни заседания комсомольского актива. А почему не расстрелять? — натужно вертелись мысли в моей голове.

— Куда домой? Мои родители живут в Мурманской области.

Меня не стали слушать.

… Было не до смеха. В тот день я покинула студотряд, написав по требованию Портаса-Портоса короткую объяснительную. Возможно, она и сейчас хранится где-то в архиве, в моем личном деле, как хранятся все документы студентов1982 года выпуска. По требованию того же Портаса написал свою объяснительную и Лёша Марчков. Что написал Лёша я не знаю, но ЧТО с того дня началось, и во что мне вылилась колхозная гулянка, знаю лишь я одна. Скажу одно: крови мне, и не только мне, попорчено было немало, но ветеран войны, подпольщик-редактор (Окороков выпускал партизанскую газету в оккупации), старик-профессор своих студентов без боя не сдавал. Никогда. И этому научил всех нас.

Профессор Окороков и Сергей Ткач

Царствие Вам небесное, профессор Окороков! Одно могу сказать, теперь уже обращаясь к Вам туда, в небесную канцелярию и надеюсь, что Вам передадут: журналист из меня вышел неплохой, во многом благодаря Вам. Низкий поклон Вам от «ершистой» Елены, как вы справедливо называли меня в студенческую пору. Могла бы взять это милое словечко за псевдоним, но, увы, не додумалась. За сим, остаюсь спасенным Вами ершистым павлином.

* * *

Сергей ТкачСергей Ткач
Пить иль не пить?

Если и был предмет помимо Истории КПСС, который вселял ужас в студентов-журналистов нашего курса, то это была «Экономическая деятельность предприятий». Кажется, так он назывался. На лекции по оной сон одолевал уже на пятой минуте. Но даже когда прикладывались большие усилия для того, чтобы понять, о чем идет речь и запомнить материал, получалось как-то не очень. В одно ухо знания входили, а в другое выходили. И ужас рос по мере приближения дня сдачи зачета по этому предмету.

Накануне зачета, все записи, которые были сделаны на лекциях, тщательно изучались в нашей комнате в общежитии. Но эффект был нулевым. Трудно было вспомнить предмет, который давался так тяжело. Вечером наши конспекты были отброшены от полного отчаяния что-то понять, и мы улеглись спать. За исключением Дмитрия Бурименчикова, который продолжал упорно вчитываться в свои записи. Рано утром мы так и застали его по-прежнему изучающим конспект. Предэкзаменационное настроение портило известие, что накануне параллельная молдавская группа фактически провалила зачёт. Всего несколько человек получили заветную запись в синих зачётных книжках.

Уже в восемь утра мы — я, Георгий Барбаров, Федор Маринов и Дмитрий Бурименчиков были у главного университетского корпуса. Времени до начала оказалось предостаточно, и мы пошли посидеть на скамейке у входа в ЦПКиО. В том месте, где сейчас выросло огромное здание, тогда стояли несколько частных домов — там-то мы и расположились. Мы начали обсуждать новость о неудаче коллег из молдавской группы, в душе чувствуя, что шансы получить с первого раза зачет у нас нулевые. Минут через пять к нам подошёл мужчина и попросил помочь поставить машину на бок, чтобы он мог покрасить днище и нанести на него антикоррозийное покрытие. Мы подставили плечо, и быстро установили машину на бок. Он поблагодарил и предложил зайти в дом. Мы стали отнекиваться, но владелец машины был очень настойчив, и мы зашли. На столе быстро оказалась трехлитровая банка с вином и бутерброды. Мы объяснили, что у нас зачёт, но мужчина не слушал и разлил вино по стаканам. Я, Георгий и Федор пригубили вино, а Дмитрий наотрез отказался. Потом хозяин налил еще по стакану. Мы переглянулись и выпили залпом.

После акта благодарности автомобилиста мы все-таки пошли на зачет: что мы, в сущности, теряли, если все было предрешено? Из группы никто не хотел быть в первой пятерке. Георгий, как староста, убедил нас быть первыми. Мы вошли, получили вопросы, и сели готовится. Преподавательница — доктор наук и жена известного писателя и редактора литературного журнала «Кодру», потребовала, чтобы кто-то пошел отвечать. И вдруг Федя Маринов проявил инициативу. Когда он заговорил, мы увидели, как всегда пахнущая дорогими духами женщина изменилась в лице и, помахивая рукой, начала отгонять алкогольный дух, идущий от Федора. Она не ожидала такой наглости от студента — прийти на зачет выпившим… Не дослушав его речь до конца, преподавательница потребовала зачетку. Расписалась и отпустила его с Богом. Мы с Георгием переглянулись. Что говорил Федор, когда отвечал, понять было трудно, он говорил тихо. Следующим пошел староста. И опять та же история: напряженное и растерянное лицо нашей докторши наук и несвязанная болтовня студента. В итоге — зачет. Третьим был я. Она смотрела в мои глаза и ничего не понимала: это что сговор? Лучшие студенты группы и староста пришли на зачет пьяными… Мне, как первым двум, тоже повезло! Заветная запись была получена. Вдохновленный таким ходом событий Бурименчиков пошёл сдавать, а мы ожидали его за дверью. Дмитрий вышел с почерневшим лицом — видно было, что все эмоции преподавательницы вылились на него.

Группа сдавала тяжело и зачет получили немногие. Но вот самое интересное было впереди: Бурименчиков еще много раз приходил на зачет, в попытках получить заветную запись. Он прочитал все книги, которые нашел по предмету, кажется, знал его лучше самой преподавательницы, но зачет ему никак не ставили. И этот триллер продолжался несколько месяцев. Она его измучила вконец, и наш Дмитрий не раз потом сокрушался, что не выпил тогда перед зачетом вместе с нами. Мы были уверены, что наш успех был связан именно с тем, что мы осушили «по стакану для храбрости». Так, опытным путем мы получили однозначный ответ на сакраментальный вопрос: «Пить или не пить?».

* * *

Елена Данченко
Джинсы

Я очень хотела настоящие фирменные джинсы и мама обещала их оплатить.

Дело было за малым — где их взять? Джинсов не было нигде, а на кишиневском толчке можно было и обмишуриться, там могли легко подсунуть подделку. Как-то в университете я озвучила свое пламенное желание. Его услышал мой однокурсник, Славка Южаков, по прозвищу Вячек и пообещал мне «устроить» джины. Спросил размер, рост.

В назначенный час в нашу рышкановскую хрущобу явилась делегация — Вячек со товарищи. Они принесли пакет с вожделенными джинсами фирмы “Master”. Абсолютно новенькие, они волнующе пахли нездешней мануфактурой, и этот запах, и, чуть желтоватая ровная строчка на карманах в виде буквы «М», пленили меня как лисицу сыр. Американский гость в целлофановом пакете смотрелся cапфировой драгоценностью на нашем столике в прихожей, покрытом потертой бордовой бархатной скатертью с бахромой. Цена за драгоценность была запрошена адекватная: 200 рублей. Столько же стоило довольно крупное золотое кольцо.

Мама, как человек предприимчивый, решила сделать свой гешефт.

— Иди примерь, — бросила она мне. А торговцам-офеням важно сказала:

— А вы знаете, я занимаюсь книгами. Могу достать любой дефицит из Москвы.

Она шустро пошла в кладовку и вынесла стопку книжного дефицита.

— Вот смотрите: Дюма, Жорж Сименон, Агата Кристи. Не желаете ли приобрести?

— Нет, спасибо, — ответили офени, поскучнев лицами.

Мама не сдалась. Снова нырнула в нашу семейную пещеру Али-Бабы и вынесла стопку художественных альбомов в суперобложках. Помню, там был альбом Уильяма Тернера, английского художника 19 века.

— Ребята, могу продать подешевле, ели, вы, конечно, цену на брючки сбросите.

Ребята были не лыком шиты, а все доходы от продажи уже были заранее распределены. Они отказались и от Дюма, и от Тернера и даже от чашечки кофе, любезно предложенной мамой.

Из маленькой комнаты вышла я, в джинсах.

— Да вроде тесны они тебе, — сказал мама.

Я смотрела на маму умоляющими глазами.

Положение спас Вячек:

— А знаете, как надо надевать новые джинсы? Сбрызнув водой и лежа. И вот когда они в обтяг сидят, тогда это ваш размер! Да нормально сидят джинсы, талию только ушьёте и всё. (Так мы, кстати, потом и поступили — сходили к швее).

Мама капитулировала. Она снова нырнула в пещеру и внесла офеням 200 советских рублей. Офени пересчитали деньги и смылись. А я стала гордой обладательницей самых настоящих американских джинсов.

Елена Тхорова
Делу время — потехе час

Во времена нашей молодости невероятно трудно было купить что-то оригинальное, эксклюзивное из одежды. Чрезмерно полным, маленьким или высоким, людям с нестандартной фигурой приходилось шить самим, либо заказывать одежду в ателье или у портних на дому. Стоило это немалых денег и времени. Поэтому любителям путешествий приходилось, разъезжая по курортам или туристическим местам, успевать отыскивать модные магазины, да еще и отовариваться в эконом-режиме, без общепринятых в родном городе переплат за дефицит. Купить модные брючки-«бананы» за 25 рублей при стипендии в сорок рублей и средней зарплате советского человека в сто-сто двадцать рублей в восьмидесятые годы прошлого столетия, мог позволить себе далеко не каждый.

За участие и победу в научной олимпиаде мне вручили бесплатную комсомольскую путевку сразу по двенадцати городам Союза, начиная с Запорожья с обязательным осмотром ДнепроГЭСа. Далее поезд мчался прямиком на побережье Черного моря: Алупка, Алушта, Гурзуф, Симферополь, Севастополь, Ялта, Анапа. Мы, активисты-комсомольцы, проехали и по более продвинутым городам по части коммерции и обилию в те годы торговых кооперативов — Тбилиси, Батуми, Сухуми. Невероятно, но все эти города наша группа объездила по туристической системе «Спутник» за две недели, а везде нас кормили-поили отлично — в ресторанах!

Помнится, самым прогрессивным по наличию модных магазинчиков оказался город Батуми с его джинсовыми кооперативами. Там наши девушки сумками закупали не только джинсы и куртки, но и плащи, сарафаны-сафари и босоножки с джинсовым верхом на танкетках. Мы брали товар коллективно и оптом: себе, родне, подругам, и на продажу, чтоб окупить потраченные деньги. Оптом было дешевле. Главным писком джинсовых «шузов» был вшитый в шов сверху маленький американский флажок, что само по себе вызывало у знатоков моды восхищение, но отнюдь не поощрялось комсомолом. А в Сухуми, еще одной изобилующей кооперативами столице, наши туристы нашли бутики, где торговали разноцветными хлопковыми майками с разнообразными принтами и надписями на «инглише», что считалось невероятной удачей.

К уже приобретенным джинсам и куртке, я с радостью прикупила босоножки с флажком и футболку. Из всего предложенного мне подошла по размеру лишь простенькая беленькая футболка с яркой надписью «Тake уou тime», что можно примерно перевести как известную поговорку: «Делу время, потехе час».

Вот в этом, по тем временам офигенно-блистательном джинсовом комплекте-шикардосе: в джинсовых брюках, куртке и «американческих» босоножках и майке, я, со второй группой активистов-студентов, которым предварительно давались в комитете комсомола рекомендации с характеристиками, отправилась следующим летом в Германию, по утвержденному списку комсомольцев-туристов, здесь я оговорюсь — в ГДР. В ФРГ в советские годы ездили только партийные, а я была всего лишь комсомолкой.

Не стану рассказывать про утомительные предварительные инструктажи, и о том, как с нами проводили собеседования партработники (они касались преимущественно нашего морального облика: как мы обязаны себя вести, что говорить «у наших друзей», как поступать в критических ситуациях и т.п.) Это особая, очень интересная, но отдельная тема. Но вот по поводу нашего внешнего вида инструктаж с нами почему-то не проводился, вероятно, подразумевалось само собою, что советские комсомольцы в одежде и обуви от «дядюшки Сэма», разукрашенной американскими флагами и «не нашими» речевыми оборотами, быть не должны. И это сыграло в той немецкой поездке со мною, «альфа-туристкой», весьма злую шутку.

Комсомольско-молодежные поездки за рубеж только условно назывались «молодежными», на самом деле за рубеж разрешали выезжать исключительно членам ВЛКСМ — всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Мою первую в жизни зарубежную поездку в ГДР курировал некий министерский чиновник по имени Палпалыч, лет сорока пяти. С ним, в качестве туристок, были две партийные дамы-учительши. В группе теоретически знали, что среди туристов по негласному советскому уставу должен находиться «засланный казачок», который после окончания турне, как «ответственный за безопасность» и отвечающий за морально-нравственную сторону группы, подпишет вместе с Палпалычем характеристики всем нам — такой своеобразный отчет о пребывании за рубежом. Поэтому с первого дня поездки наши комсомольцы заведомо старались не хулиганить и втайне все время просчитывали, кто же среди нас этот «казачок»?

… Пока мы ехали в поезде, все было спокойно. Мы тихо играли в карты, пели под гитару песни, на остановках парни пили, скрывшись за угол, пивко с беляшами, но как только наш караван стал приближаться к Берлину, мы приоделись в модные одежды. Тут-то все и началось! Сначала из нашего купе вызвали девчонку в сарафане с откровенным декольте, она вернулась и, чуть не плача, стала недовольно переодеваться, потом дернули парня-гитариста с «неправильным» значком на груди, с символикой популярного на Западе рок-фестиваля. После того, как я на подъезде к Берлину, переобувши шлепки, вышла в туалет в своих джинсовых босоножках на танкетке с маленьким флагом USA, в наше купе снова постучались: «Елена, зайдите к руководителю поездки», — сказала одна из учительских дам. Я, ничего не подозревая, вышла навстречу судьбе советского туриста….

Палпалыч, с виду смешной и нелепый, похожий на полу-обдутый ветром одуванчик, грозно насупил брови, и, безо всяких прелюдий, сказал в форме императива:

— Елена, немедленно снять эти ваши американские босоножки, немедленно! — Меня охватила оторопь. А мне никак нельзя оторопевать, меня от этого частенько клинит.

— Чего?!! — также громко спросила я, — а ничего, что у меня нет с собой второй пары обуви?

Он замешкался. Но рядом стояла его заместительша, которая тут же нашла, что сказать.

— А вы выпорите бритвой этот флажок, — ехидно улыбаясь, сказала мне она.

— А вы сами себя выпорите! — я попыталась выйти из купе начальников. Но меня удержали, мол, нет, это ещё не все.

— Что еще?, — спросила я.

— А что на вашей футболке? — спросил «одуванчик».

— А что с ней не так? — недоумевала я.

— Надпись, — ответил он.

— А что с надписью? — самосохраняясь, тянула я.

— Пло-о-хо», — мешкал он, часто поглядывая на учительшу английского, и тут я, «немка» по изучаемому в вузе языку, вдруг интуитивно поняла, что «одуван» английским ни фига не владеет.

— А что не так, прочитайте? , — я «включила косилку» и, знаете, не проиграла! Не поняв просчитанного мною шахматного хода, министерский клерк начал медленно считывать с моей груди надпись по слогам: «Та-ке… ю… ти-ме»…

— Чего? — не унималась я. — Тэйк ё тайм, а не таке ю тиме…

— Бери, хватай, используй время молодое!, — не выдержала дуэли и резко встрепенулась дамочка-«англичанка», стоящая рядом с ним.— Вот, вот!! Это настоящий перевод глагола «тэйк» на твоей футболке!»

— А Вы мне не тычьте, мадам, я с Вами казино за границей не посещала, — съязвила я. — «Делу время — потехе час!», вот каков перевод этой фразы! — крикнула я и, красная как свекла, стремглав выскочила из их купе. Менять облик я категорически не стала, наоборот, сняла с себя джинсовую куртку и молча так, угрюмо, доехала до самого Берлина. «Дерзкая девчонка, я с нее глаз не спущу», — услышала я на ужине негромкое шипение заместительши, когда мы в первый день расселись, наконец, за немецкими гостиничными столиками.

А дальше нас ждали поездки по родине Гете, Гейне, Шиллера, Бухенвальдский лагерь смерти, знаменитый горнолыжный курорт Оберхофф, встречи с лесорубами Тюрингии… Однако, ближе к окончанию нашей поездки мое окружение, верные ленинцы-комсомольцы, из-за моей дерзости, а также демонстративного неподчинения Палпалычу определили, что, конечно же, именно я ехала в группе наших туристов отдыхать в статусе «засланного казачка» из КГБ …

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “[Дебют] Как мы жили тогда. Студенческие байки прошлого века

  1. Спасибо за позитивный отклик, уважаемый Zvi Ben-Dov Наверное, вы правы. Но мы немного слукавили: тут не все тексты – байки. Есть и просто небольшие рассказы-воспоминания.

  2. Написано хорошо и легко, но почти во всех «байках», кроме одной или (с натяжкой) двух, как бы это сказать — слишком «длинный разбег», отнимающий много сил, которых потом не хватает на «прыжок». Иногда его вообще нет, а ведь именно «прыжок» (можно его ещё назвать «изюминка»), а не «разбег» — это квинтесенция любой байки.

    1. Не согласна с Вами. Это полноценные рассказы, несмотря на краткость, и авторы все-таки разные.

Добавить комментарий для nikolea Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.